Карлос де ла Роча замечает их взгляды, но ему плевать. Он разъярен, как — наверняка — и большинство капитанов смешанной эскадры, и испанцев, и французов, которых так тупо и бесталанно гонят на заклание. Сейчас ему вспоминается рассказ генерал-майора эскадры Антонио Эсканьо о военном совете, собранном в Кадисе перед выходом в море. Совет проходил несколько дней назад в адмиральской каюте «Бюсантора»; присутствовали офицеры штаба и капитаны, проплававшие дольше других. По словам Эсканьо, с того самого момента, когда Вильнев открыл рот, всем было ясно, что он ищет предлога, чтобы остаться в Кадисе, в относительной безопасности, подальше от англичан. Он делал вид, что советуется, а сам пытался навязать решение не выходить в море и своим офицерам, и — в особенности — испанцам, лучше всех знающим, насколько слабы их команды и в каком плачевном состоянии многие их корабли. Было очевидно, что лягушатник собирается доложить в Париж; мол, пришлось уступить испанцам и последовать их совету остаться дома. Ну, вы же знаете, сир, каковы эти испанцы: от них постоянно разит чесноком, у них нет команд для своих кораблей, а их офицеры целыми днями молятся, перебирая четки. Вы себе не представляете, Ваше Императорское Величество, как тяжко мне приходится с этим народом. Уфф.
Как бы то ни было, к концу совета все сошлись во мнении, что выходить в море и искать встречи с англичанами нецелесообразно: погода не обещает ничего хорошего, так что лучше пока оставаться в Кадисе, вынуждая англичан к длительной блокаде, которая истощит их силы, хотя поблизости, в Гибралтаре, у них имеется важная база. Так Вильнев и проинформировал Париж Однако на совете все шло далеко не так мирно и гладко, как можно было подумать, читая доклад. Французы (невзирая на то, что им самим хватало проблем с кораблями и командами после недавней революции и разгрома при Абукире) начали разговор в весьма развязном тоне, оляля, приняв реалистическую осторожность испанцев за банальную трусость. Испанский адмирал Гранина сперва молчал, предоставив генерал-майору Эсканьо обрисовать ситуацию: на кораблях не хватает людей, оружия недостаточно, «Санта-Ана», «Сан-Хусто» и «Райо» (дедушка эскадры, построенный в Гаване и отслуживший уже пятьдесят шесть лет) только что вернулись из ремонта, так что на них нет буквально ничего, матросы неопытны в маневрировании и стрельбе, а некоторые команды вот уже восемь лет не выходили в море. Даже вам, сказал он французам, пришлось укомплектовывать команды солдатами-пехотинцами, которые одеты кое-как, через одного больны, а главное — никогда в жизни не ступали на корабельную палубу. Англичане же беспрерывно в море с 1793 года — совсем чуть-чуть, — у них опыт и закалка. А кроме того, добавил Эсканьо, барометр падает, надвигается непогода. Тут Магон, адмирал лягушатников (отчаянный бретер), вставил свою реплику.
— Падает здесь только уровень храбрости. И сделал такое лицо, будто попыхивает сигарой. Тогда Дионисио Алькала Гальяно, капитан «Багамы», человек обычно сдержанный и крайне учтивый (с впечатляющей биографией: картограф, ученый, исследователь и великолепный моряк), стукнул кулаком по столу и пригласил француза выйти вместе, чтобы тот повторил свои слова со шпагой в руке, и они выяснили бы, что именно падает: храбрость испанцев или уровень доходов матери господина адмирала Магона, оказывающей услуги в китайском квартале Марселя.
— Вы компри или не компри?
— Ном-де-дье!.. Кескильдит-сетэпаньоль?
— Я сказал, что ваша достопочтенная матушка оказывает услуги за деньги.
— Ме-вуайон!.. Сет-эноди-ни-жамэ-экри!
— Извини, парень, но я не знаю по-каталонски. Ду-ю-спикин-спаниш?
В конце концов удалось кое-как угомонить обоих, но потом Вильнев опять взялся за свое: мол, ладно, если испанцы не желают выходить в море, значит, выходить не будем. Pas de probleme, mes amis. D'accord.
Тогда воспитаннейший и дипломатичней-ший адмирал Гравина, у которого тоже начала закипать кровь, счел необходимым уточнить: испанцы готовы выйти, если им прикажут (причем сказал это на превосходном французском — он ведь мастер на такие дела). И напомнил господину адмиралу Вильневу: вместо того, чтобы пудрить мозги (mareer la perdrix), ему лучше бы не забывать, что всякий раз, когда приходилось действовать смешанной (combines) эскадрой, испанцы вступали в бой первыми и принимали на себя главный удар (dancer avec la plus espantose), как у мыса Фини-стерре, и я говорю это не для того, чтобы напомнить (pour signaler), как ваши французские корабли, такие отважные, не пришли на подмогу «Фирме» и «Сан-Рафаэлю», а сидели и чесали себе яйца (se touchant les oeufs), когда после того, как наши люди бились, словно львы (это сказал ваш собственный император), англичане на буксире уволокли оба судна с собой. Неспа?.. А после этого, видя, как французы насмешливо переглядываются, точно говоря: они еще будут учить нас жить, Гравина забыл и о дипломатии, и о наставлениях Годоя, и о своих танцах с королевой, встал и сказал: ладно, коллеги. Поговорили.
— Немедленно в море. Всем. А кто выйдет последним, тот трус.
Остальные испанцы тоже поднялись вместе с ним и сказали: черт побери, всем немедленно в море, и будь что будет. После этого Вильнев сбавил ход и сказал: пардон, мсье, ну зачем же так горячиться, ведь речь не идет о том, чтобы выйти в море кое-как. Вуайон, ме камерад. Серенитэ, эгалитэ, фратернитэ. Давайте проголосуем. И, разумеется, они проголосовали. Магон голосовал за то, чтобы сниматься с якоря. Остальные — испанцы, Вильнев и его французские тигры, гроза морей, ужас англичан — за то, чтобы в море пока не выходить. Тем все и кончилось. А несколько дней спустя Вильнев узнал, что Наполеон, который был уже по горло сыт им, посылает в Кадис адмирала Розили, чтобы тот сменил его, Вильнева, на посту и передал ему приказ вернуться в Париж, где газеты уже склоняют его по всем падежам. То есть: пусть этот чокнутый кончает путаться под ногами там и быстренько скачет сюда, хоть задницу сотрет в кровь, потому что мне на днях нужно будет отлучиться, чтобы задать небольшую трепку австриякам, выиграть сражение при Аустерлице или как его там, войти в Вену и все такое, но прежде я хочу намылить холку ему. Вот так. И тогда Вильнев запаниковал, ясное дело, потому что иметь дело с парижским недомерком в минуту его гнева куда хуже, чем долго общаться с Нельсоном. И решил, что, в конце концов, лучше уж — была не была — выйти в море, даже без надежды на успех, чем оказаться у стенки или на коленях перед изобретением доктора Гильотена. Решено — сделано. Он вызвал к себе Гранину, а тому (после всего сказанного отступить он уже не мог, а кроме того, этот сукин сын Годой ежедневно долбил его письмами, напоминая, что он должен глотать все, что придется, и неукоснительно выполнять все распоряжения лягушатника, чтобы тот, не дай бог, не осерчал) не оставалось ничего другого, кроме как пожать плечами и сказать: ладно, о'кей. Снимаемся с якоря, а там будь что будет. Как сказал генерал-майор Эсканьо, когда испанские капитаны прощались: да будет сделано все то, что можно сделать, дети мои. По крайней мере, так мы спасем свою честь. И вот они все здесь, неподалеку от мыса Трафальгар, по уши в дерьме, спасают свою честь, потому что больше спасать нечего, и тащат вместе с собой в эту безмерную дурь тысячи несчастных, которым никакого дела не было до всей этой чести, самоотверженности, жертвенности и прочей чепухи, оканчивающейся на —тъ.
— Теперь и там тоже началось, командир, — указывает рукой Орокьета.
Карлос де ла Роча вновь направляет подзорную трубу на центр эскадры, теперь весь охваченный пушечной пальбой. Трехпалубник под белым штандартом — теперь уже ясно, что это «Виктори» с Нельсоном на борту, — действительно сделал попытку прорвать линию баталии союзников, вклинившись в брешь за кормой «Бюсантора», но ближайший корабль, французский «Редутабль» (этот маленький отважный капитан Люка, любимец всей эскадры), пришел на помощь адмиралу — он спешил так, что чуть не въехал своим бушпритом в ахтердек флагмана Вильнева — и перекрыл путь англичанину. А того инерция его быстрого хода привела борт о борт с «Редутаблем», и теперь оба корабля лупят друг по другу что есть сил. Англичанин уже потерял бизань-мачту, сейчас рушится фор-стеньга, а тем временем по вантам его противника матросы лезут на марсы, чтобы оттуда маневрировать парусами и осыпать палубу британца градом мушкетных пуль, гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Мгновения тишины среди пушечных выстрелов заполняет треск ружей и пистолетов. Вцепившись друг в друга абордажными крючьями, оба корабля, выпав из линии, дрейфуют под завихрениями дыма, выбивая друг из друга целые тучи обломков.
— Молодчина все-таки этот Люка.
Капитан де ла Роча согласен. Сцепившись с огромным британцем, третья палуба которого в два раза выше его самого, «Редутабль» бьется с неимоверной отвагой — семьдесят четыре пушки против ста. И не только это: с «Антильи» видно, как люди с «Виктори», карабкаясь кто по снастям и реям упавших парусов, кто по грот-мачте, кто по якорям, спрыгивают на палубу «Редутабля» и как их раз за разом отбрасывают. Грот-брам-стеньга англичанина рушится вместе с хаосом спутавшихся снастей и разодранных парусов. Нельсон получает то, на что не рассчитывал. И по крайней мере легко ему не будет, кто бы ни победил в этой схватке. Как не было ему легко ни в девяносто седьмом, близ Кадиса, в Ла-Калете, где ему пришлось отступить перед огнем испанских батарей, ни тогда, когда несколько дней спустя, при попытке взять Тенерифе, он, помимо двухсот двадцати шести человек убитыми и ста двадцати трех ранеными, потерял еще и правую руку. Он гений морских битв — несомненно. Он часто побеждает — пожалуй. Но то, что он непобедим, — да ни черта подобного.
— Это не может продолжаться вечно.
И действительно, очень скоро все меняется. Еще один английский трехпалубник проскользнул через брешь в линии и спешит на выручку своему адмиралу: он обходит «Виктори» и «Редутабль», которые по-прежнему дрейфуют вместе, становится борт о борт справа от француза и тоже начинает расстреливать его в упор. А вскоре к нему присоединяется и третий семидесятичетырехпушечный британец: пройдя сквозь брешь, пристраивается к противнику со стороны кормы и тоже начинает крушить его. Грот-мачта «Редутабля» срезана, она валится на трехпалубник справа, а его брам-стеньги, в свою очередь, — на палубу француза. Сцепившись в смертельном объятии, перепутавшись обломками мачт, сорванными снастями и клочьями рваных парусов, «Виктори», «Редутабль» и трехпалубник медленно дрейфуют среди языков пламени и вспышек выстрелов, и бой на них не прекращается ни на секунду.
Де ла Роче видно, как новые английские суда проходят сквозь все расширяющуюся брешь и отсекают по одному корабли центра союзной эскадры. Наверное, то же самое происходит и в тылу, потому что вся линия от центра до самого конца — это сплошной дым, рушащиеся мачты и грохот боя. Бум-баа, бум-баа, бум-баа. Ясно, что там французы и испанцы отчаянно дерутся, и сражение превратилось во множество отдельных схваток и абордажей. Де ла Роча предполагает, что «Принсипе де Астуриас» с Грави-ной и Эсканьо на борту, верный стилю адмирала и его генерал-майора, бьется как должно, так же как и «Багама» вместе со своим отважным командиром Алькала Гальяно. Эти трое не боятся ни англичан, ни самого дьявола. В отдалении какой-то корабль — не разобрать, союзный или английский, — пылает факелом, и его черный дым поднимается над завесой белого дыма от орудийных выстрелов. Этот приговорен. Хоть бы уж не «Сан-Хуан Непомусено», думает де ла Роча, представляя себе, как его друг Косме Чур-рука — упрямый, умный, храбрец, каких мало, всегда бледный, небрежно одетый, в плохо напудренном парике — сражается на разбитой палубе своего корабля. Несмотря на весь драматизм этого образа, де ла Роча невольно улыбается про себя. Чуррука из тех, кто никогда не сдается и дорого продает свою шкуру, человек с такими строгими понятиями о чести, что способен скорее погибнуть, чем отступить от них хоть на шаг. Сердце у него золотое (когда взбунтовались сорок морских пехотинцев, он упросил короля отменить казнь, хотя смертный приговор уже был вынесен), однако в вопросах службы точен, как английский секстант. Как и сам де ла Роча, Чуррука не пьет, не курит, не играет. Они знают друг друга со времени великой осады Гибралтара (оба командовали плавучими батареями «Санта-Барбары»), и их дружба укрепилась во время второй научной экспедиции в Магелланов пролив на борту «Санта-Касильды» и «Санта-Эулалии» — экспедиции, в которой нынешний капитан «Сан-Хуана Непомусено» занимался исследованиями по астрономии и океанографии. Баск родом из Мотрико, автор ценных научных и военно-морских трактатов, пользующийся уважением французских и английских ученых, отмеченный в Париже вместе с Масарредо, когда испанская эскадра заходила в Брест (парижский недомерок — тогда еще Первый консул — вручил ему почетную саблю, сопроводив подарок цветистой речью), Чуррука едва не впал в немилость, отказавшись передать французам шесть испанских кораблей, среди которых был и «Конкистадор», его любимое детище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28