.. Папа!.." пустилась ко мне, не слушая матери, сердито велевшей ей вернуться. Промчавшись по пешеходному мостику через ров, она запрыгала по траве, мне навстречу, а подлетев почти вплотную, стремительно взметнулась вверх, и я был вынужден поймать ее на лету, как балерину.
– Почему ты не поехал на фабрику? – спросила Мари-Ноэль, повиснув у меня на шее и трепля мне волосы. – Дяде Полю пришлось поехать одному, и он очень сердился.
– Я поздно лег спать… по твоей вине, – сказал я и поставил ее на землю. – Ты бы лучше шла в дом, я слышу, мама тебя зовет.
Девочка рассмеялась и, дернув меня за руку, потащила к качелям у голубятни.
– Я совсем здорова, – сказала она. – У меня сегодня ничего не болит.
Ведь ты вернулся домой. Почини мне качели. Видишь, веревка лопнула.
Пока я неумело возился с качелями, Мари-Ноэль, не сводя с меня глаз, болтала ни о чем, задавала вопросы, не требующие ответа, а когда я, наконец, закрепил сиденье, стала на него и начала энергично раскачиваться; тонкие ноги под коротким клетчатым платьем, таким ярким, что рядом с ним ее личико казалось еще бледней, были пружинистые, как у обезьянки.
Я зашел ей за спину, чтобы сильней ее раскачать, но через минуту она неожиданно сказала:
– Пошли. – И, рука в руке, мы двинулись бесцельно вперед; когда мы достигли дорожки, она принялась подбирать каштаны, но, набив ими кармашек, остальные кинула на землю.
– Мальчиков всегда любят больше, чем девочек? – ни с того ни с сего спросила она.
– Нет, не думаю. С чего бы их любить больше?
– Тетя Бланш говорит, что да, но зато святых мучениц больше, чем мучеников, а потому в райских кущах радость и ликование. Догоняй!
– Не хочу.
Она вприпрыжку побежала вперед, и через садовую дверцу в стене мы очутились на террасе перед замком, в том самом месте, где я был в эту ночь.
Подняв глаза на окошечко в башенке, я увидел, как далеко было от подоконника до земли, и мне снова стало страшно. Девочка шла дальше, к конюшням и прочим службам. Взобравшись на стену надо рвом, она осторожно пошла по ней среди плетей плюща. Недалеко от прохода под аркой спрыгнула на землю, и пес, спавший на солнце, потянулся и стал вилять хвостом; она открыла дверцу в загородке и выпустила его наружу. Увидев меня, пес залаял, а когда я крикнул: "Ко мне, что с тобой, дружище?" – он остался на месте, у ног Мари-Ноэль, словно охраняя ее, и продолжал на меня рычать.
– Перестань, Цезарь, – сказала девочка, дергая его за ошейник. – Ты что, вдруг ослеп? Не узнаешь хозяина?
Он снова завилял хвостом и лизнул ее руку, но ко мне не подошел, и я тоже остался на месте; внутренний голос говорил мне, что стоит сделать один шаг, он опять зарычит, а мои попытки подружиться с ним скорее усилят его подозрения, чем успокоят их.
– Оставь пса в покое, – сказал я. – Не распаляй его.
Мари-Ноэль отпустила ошейник, и пес, все еще тихонько рыча, вприпрыжку подбежал ко мне, обнюхал и равнодушно побежал дальше, тыкаясь носом в плющ на стене.
– Он словно и не рад тебе. Такого еще не бывало. Может быть, он болен.
Цезарь, ко мне! Цезарь, дай я пощупаю твой нос.
– Не трогай его, – сказал я. – Он здоров.
Я двинулся по направлению к дому, но пес не побежал за мной и растерянно стоял, глядя на девочку; Мари-Ноэль подошла к нему, погладила по широким бокам, пощупала нос.
Я перевел глаза от замка на мост и деревню за мостом и увидел, что от церкви спускается вниз какая-то женщина и подходит к въездным воротам.
Женщина была в черном, на голове – старомодная шляпка без полей, в руках молитвенник. Наверно, Бланш. Не глядя по сторонам, словно не замечая, что кругом ясный день, она шла, гордо выпрямившись, по гравиевой дорожке к ступеням парадного входа. И даже когда к ней подбежала Мари-Ноэль, ничто не дрогнуло в каменном лице, жесткие черты не смягчились.
– Цезарь рычал на папу, – крикнула девочка, – и был вовсе не рад его видеть! Этого никогда не бывало. Вы не думаете, что он заболел?
Бланш кинула взгляд на пса, который трусил к ней, виляя хвостом.
– Если никто не собирается взять собаку на прогулку, надо ее снова запереть, – сказала она, поднимаясь на террасу; поведение пса явно не встревожило ее. – А ты, раз недостаточно здорова, чтобы гулять, вполне можешь прийти ко мне заниматься после ленча.
– Мне сегодня не обязательно заниматься, да, папа? – запротестовала девочка.
– Почему бы и нет? – сказал я, полагая, что этот ответ поможет мне снискать милость Бланш. – Спроси лучше маму, как она думает.
Словно не услышав моих слов, Бланш прошла мимо нас прямо в дом; казалось, я просто для нее не существую. Мари-Ноэль взяла меня за руку и сердито ее затрясла.
– Почему ты на меня сердишься? – спросила она.
– Я не сержусь.
– Нет, сердишься. Ты не хочешь со мной играть, и при чем тут мама, если я не стану сегодня заниматься?
– А кто же должен приказывать здесь – я?
Она вытаращила на меня глаза.
– Но ты всегда это делаешь! – сказала она.
– Прекрасно, – твердо сказал я. – В таком случае, если твоя тетя согласна потратить на тебя время, ты будешь сегодня заниматься. Это тебе не повредит. А теперь пойдем наверх, у меня что-то для тебя есть.
Мне вдруг пришло в голову, что гораздо проще будет раздать подарки во время завтрака, когда все соберутся внизу за столом, а не вручать их порознь. Но девочке придется отдать подарок сейчас, чтобы задобрить ее, – она всерьез надулась на меня из-за того, что я велел ей заниматься.
Мари-Ноэль поднялась со мной в гардеробную, и я отдал ей сверток с книгой, взяв его со стола. Она нетерпеливо сорвала оберточную бумагу и, когда увидела, что внутри, вскрикнула от радости и прижала к себе книгу обеими руками.
– Как я о ней мечтала! – воскликнула она. – О, мой любимый, мой дорогой папочка, как ты всегда угадываешь, что мне нужно?
Не в силах сдержать восторга, она кинулась мне на грудь, и я снова подвергся ее детским ласкам: она обвила мою шею руками, терлась щекой о мою щеку и осыпала меня беспорядочными поцелуями. Но теперь я этого ждал и закружил ее вокруг себя по комнате; казалось, будто играешь со львенком или длинноногим щенком, – любое молодое животное привлекает нас юностью и грацией движений. Я больше не чувствовал себя неловко, она пробудила во мне невольный отклик. Я дергал ее за волосы, щекотал сзади шейку, мы оба смеялись; ее естественность, ее доверие придавали мне смелости и уверенности в себе… и в ней. Узнай это прелестное, льнущее ко мне существо, что я – чужак, я вызвал бы у нее неприязнь и страх. Представил, как она тут же замкнется в себе, нас ничто не будет связывать, в лучшем случае я стану ей безразличен, как псу. Мысль о том, что этого не произойдет, поднимала во мне дух, вызывала ликование.
– Мне обязательно идти к тете Бланш? – спросила Мари-Ноэль, догадавшись, что у меня изменилось настроение, и желая обратить это себе на пользу.
– Не знаю, – ответил я, – решим это попозже.
Опустив ее на пол, я остался стоять у стола, глядя на остальные свертки.
– Я хочу тебе что-то сказать, – заговорил я, – я привез из Парижа подарки не только для тебя. Маме я отдал подарок вчера вечером, бабушке тоже. Давай отнесем те, что лежат здесь, в столовую, пусть все развернут их перед ленчем.
– Дяде Полю и тете Рене? – сказала она. – Зачем? Ведь у них нет дня рождения.
– Да, но дарить подарки – хорошо. Это показывает, что ты дорожишь человеком, ценишь его по заслугам. У меня есть подарок и для тети Бланш.
– Для тети Бланш? – Она смотрела на меня, раскрыв глаза от удивления.
– Да. А почему бы и нет?
– Но ты никогда ничего ей не даришь. Даже на Рождество и Новый год.
– Ну и что? А теперь подарю. Может быть, она станет от этого чуть добрее.
Девочка продолжала изумленно смотреть на меня. Затем принялась грызть ногти.
– Мне не нравится, как ты придумал, – положить подарки внизу на столе. Слишком похоже на день рождения или другой праздник. У нас не случится ничего такого, о чем бы ты мне не сказал? – встревоженно спросила она.
– Что ты имеешь в виду?
– Сегодня не должен родиться мой братец?
– Конечно, нет. Подарки не имеют к этому никакого отношения.
– Волхвы приносили подарки… Я знаю, что ты привез маман медальон, она приколола его к платью. Она сказала тете Рене, что медальон стоит кучу денег и с твоей стороны было гадко его покупать, но это показывает, как ты ее любишь.
– Что я тебе говорил? Нет ничего лучше, чем дарить людям подарки.
– Да, но не на виду у остальных, а каждому свой. Я рада, что ты не положишь в столовой мой "Маленький цветочек". А что ты привез остальным?
– Сама увидишь.
Положив книжку на пол, Мари-Ноэль стала на четвереньки и раскрыла первую страницу. Я смутно вспомнил, что, в отличие от взрослых, дети читают, лежа животом на полу, рисуют стоя, а есть предпочитают на ходу. Я вдруг подумал, что надо бы подняться наверх, узнать, как чувствует себя графиня, и сказал Мари-Ноэль:
– Пойдем спросим, как здоровье бабушки. – Но она продолжала читать и, не поднимая головы и не отрывая глаз от книжки, сказала: "Шарлотта говорит, ее нельзя беспокоить". Однако я пошел наверх со странной уверенностью, что я делаю все, как надо.
Я без труда нашел дорогу на третий этаж и, пройдя по коридору, подошел к двери в его конце. Я постучал, но не получил ответа, не слышно было даже лая. Я осторожно приоткрыл дверь; в комнате было темно, ставни закрыты, портьеры задернуты. Я с трудом разглядел на кровати фигуру графини, прикрытую одеялом. Я подошел и посмотрел на нее. Она лежала на спине, подтянув простыню к подбородку, и тяжело дышала, на бледном лице – серовато-грязный отлив. В комнате было душно, пахло чем-то затхлым. Хотел бы я знать, насколько серьезно она больна, подумал я, и как это нехорошо со стороны Шарлотты оставить мать без присмотра. Я не мог сказать, действительно ли она спит или лежит с закрытыми глазами, и шепнул: "Вам что-нибудь нужно?" – но она не ответила. Тяжелое дыхание казалось жестким, мучительным. Я вышел из комнаты, тихонько прикрыв дверь, и в конце коридора столкнулся нос к носу с Шарлоттой.
– Как маман себя чувствует? – спросил я. – Я только что заглядывал к ней, но она меня не услышала.
В черных глазах женщины мелькнуло удивление.
– Она теперь будет спать часов до двух-трех, господин граф, – шепнула она.
– Доктор уже был? – спросил я.
– Доктор? – повторила она. – Нет, само собой.
– Но если она заболела, – сказал я, – будет разумней его позвать.
Женщина вытаращила на меня глаза:
– Кто вам сказал, что она больна? С ней все в порядке.
– Я понял со слов Гастона…
– Просто я, как обычно, велела передать на кухню, чтобы госпожу графиню не беспокоили.
Голос ее звучал обиженно, точно я несправедливо обвинил ее в какой-то оплошности, и я понял, что совершил ошибку, поднявшись сюда, чтобы осведомиться о здоровье ее пациентки, которая и больной-то не была, а просто спала.
– Должно быть, я не то услышал, – коротко сказал я, – мне показалось, он говорил, будто она заболела.
Повернувшись, я спустился вниз и пошел в гардеробную за подарками, которыми намеревался оделить своих ничего не подозревавших родственников.
Мари-Ноэль все еще была здесь, ее так захватило чтение, что она заметила меня только тогда, когда я тронул ее носком туфли.
– Знаешь, папа, – сказала девочка, – святая Тереза была самым обыкновенным ребенком, вроде меня. В детстве в ней не замечали ничего особенного. Иногда она плохо себя вела и причиняла горе родителям. А затем Бог избрал ее своим орудием, чтобы принести утешение сотням и тысячам людей.
Я взял со стола свертки.
– Такие вещи нечасто случаются, – сказал я. – Святых редко когда встретишь.
– Она родилась в Алансоне, папа, это почти рядом с нами. Интересно, воздух здесь такой, что делает из человека святого, или человек сам должен для этого что-то сделать?
– Спроси лучше тетю.
– Спрашивала. Она говорит, просто молиться и поститься – еще недостаточно, но если ты действительно смиренен и чист сердцем, на тебя может вдруг, без предупреждения, снизойти божья благодать. Я чиста сердцем, папа?
– Сомневаюсь.
Я услышал, что к замку подъехала машина; Мари-Ноэль подбежала к окну и высунула голову.
– Дядя Поль, – сказала она. – Для него у тебя самый маленький подарок. Не хотела бы я быть на его месте. Но мужчины умеют скрывать свои чувства.
Мы, как заговорщики, спустились вниз, в столовую, где я еще не был, – длинная узкая комната налево от входа с окнами на террасу, – и я, схитрив, попросил девочку разложить подарки, что она сделала с явным удовольствием, забыв прежние сомнения. Во главе стола было, очевидно, мое место, так как оно осталось без подарка, а напротив, к моему удивлению, оказалось место Бланш, а не Франсуазы, как я думал; подарок Рене девочка положила рядом со мной, сверточек, предназначенный Полю, – рядом с Бланш, а свою книжку – с другой стороны от меня. Я пытался разгадать эту головоломку, но тут в столовую вошел Гастон, уже не в полосатой куртке, а во фраке, за ним – розовощекая Жермен и еще одна горничная, которую я раньше не видел, но, судя по полноте и кудрявым, как у барашка, волосам, она была дочерью женщины, стиравшей белье у рва.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Почему ты не поехал на фабрику? – спросила Мари-Ноэль, повиснув у меня на шее и трепля мне волосы. – Дяде Полю пришлось поехать одному, и он очень сердился.
– Я поздно лег спать… по твоей вине, – сказал я и поставил ее на землю. – Ты бы лучше шла в дом, я слышу, мама тебя зовет.
Девочка рассмеялась и, дернув меня за руку, потащила к качелям у голубятни.
– Я совсем здорова, – сказала она. – У меня сегодня ничего не болит.
Ведь ты вернулся домой. Почини мне качели. Видишь, веревка лопнула.
Пока я неумело возился с качелями, Мари-Ноэль, не сводя с меня глаз, болтала ни о чем, задавала вопросы, не требующие ответа, а когда я, наконец, закрепил сиденье, стала на него и начала энергично раскачиваться; тонкие ноги под коротким клетчатым платьем, таким ярким, что рядом с ним ее личико казалось еще бледней, были пружинистые, как у обезьянки.
Я зашел ей за спину, чтобы сильней ее раскачать, но через минуту она неожиданно сказала:
– Пошли. – И, рука в руке, мы двинулись бесцельно вперед; когда мы достигли дорожки, она принялась подбирать каштаны, но, набив ими кармашек, остальные кинула на землю.
– Мальчиков всегда любят больше, чем девочек? – ни с того ни с сего спросила она.
– Нет, не думаю. С чего бы их любить больше?
– Тетя Бланш говорит, что да, но зато святых мучениц больше, чем мучеников, а потому в райских кущах радость и ликование. Догоняй!
– Не хочу.
Она вприпрыжку побежала вперед, и через садовую дверцу в стене мы очутились на террасе перед замком, в том самом месте, где я был в эту ночь.
Подняв глаза на окошечко в башенке, я увидел, как далеко было от подоконника до земли, и мне снова стало страшно. Девочка шла дальше, к конюшням и прочим службам. Взобравшись на стену надо рвом, она осторожно пошла по ней среди плетей плюща. Недалеко от прохода под аркой спрыгнула на землю, и пес, спавший на солнце, потянулся и стал вилять хвостом; она открыла дверцу в загородке и выпустила его наружу. Увидев меня, пес залаял, а когда я крикнул: "Ко мне, что с тобой, дружище?" – он остался на месте, у ног Мари-Ноэль, словно охраняя ее, и продолжал на меня рычать.
– Перестань, Цезарь, – сказала девочка, дергая его за ошейник. – Ты что, вдруг ослеп? Не узнаешь хозяина?
Он снова завилял хвостом и лизнул ее руку, но ко мне не подошел, и я тоже остался на месте; внутренний голос говорил мне, что стоит сделать один шаг, он опять зарычит, а мои попытки подружиться с ним скорее усилят его подозрения, чем успокоят их.
– Оставь пса в покое, – сказал я. – Не распаляй его.
Мари-Ноэль отпустила ошейник, и пес, все еще тихонько рыча, вприпрыжку подбежал ко мне, обнюхал и равнодушно побежал дальше, тыкаясь носом в плющ на стене.
– Он словно и не рад тебе. Такого еще не бывало. Может быть, он болен.
Цезарь, ко мне! Цезарь, дай я пощупаю твой нос.
– Не трогай его, – сказал я. – Он здоров.
Я двинулся по направлению к дому, но пес не побежал за мной и растерянно стоял, глядя на девочку; Мари-Ноэль подошла к нему, погладила по широким бокам, пощупала нос.
Я перевел глаза от замка на мост и деревню за мостом и увидел, что от церкви спускается вниз какая-то женщина и подходит к въездным воротам.
Женщина была в черном, на голове – старомодная шляпка без полей, в руках молитвенник. Наверно, Бланш. Не глядя по сторонам, словно не замечая, что кругом ясный день, она шла, гордо выпрямившись, по гравиевой дорожке к ступеням парадного входа. И даже когда к ней подбежала Мари-Ноэль, ничто не дрогнуло в каменном лице, жесткие черты не смягчились.
– Цезарь рычал на папу, – крикнула девочка, – и был вовсе не рад его видеть! Этого никогда не бывало. Вы не думаете, что он заболел?
Бланш кинула взгляд на пса, который трусил к ней, виляя хвостом.
– Если никто не собирается взять собаку на прогулку, надо ее снова запереть, – сказала она, поднимаясь на террасу; поведение пса явно не встревожило ее. – А ты, раз недостаточно здорова, чтобы гулять, вполне можешь прийти ко мне заниматься после ленча.
– Мне сегодня не обязательно заниматься, да, папа? – запротестовала девочка.
– Почему бы и нет? – сказал я, полагая, что этот ответ поможет мне снискать милость Бланш. – Спроси лучше маму, как она думает.
Словно не услышав моих слов, Бланш прошла мимо нас прямо в дом; казалось, я просто для нее не существую. Мари-Ноэль взяла меня за руку и сердито ее затрясла.
– Почему ты на меня сердишься? – спросила она.
– Я не сержусь.
– Нет, сердишься. Ты не хочешь со мной играть, и при чем тут мама, если я не стану сегодня заниматься?
– А кто же должен приказывать здесь – я?
Она вытаращила на меня глаза.
– Но ты всегда это делаешь! – сказала она.
– Прекрасно, – твердо сказал я. – В таком случае, если твоя тетя согласна потратить на тебя время, ты будешь сегодня заниматься. Это тебе не повредит. А теперь пойдем наверх, у меня что-то для тебя есть.
Мне вдруг пришло в голову, что гораздо проще будет раздать подарки во время завтрака, когда все соберутся внизу за столом, а не вручать их порознь. Но девочке придется отдать подарок сейчас, чтобы задобрить ее, – она всерьез надулась на меня из-за того, что я велел ей заниматься.
Мари-Ноэль поднялась со мной в гардеробную, и я отдал ей сверток с книгой, взяв его со стола. Она нетерпеливо сорвала оберточную бумагу и, когда увидела, что внутри, вскрикнула от радости и прижала к себе книгу обеими руками.
– Как я о ней мечтала! – воскликнула она. – О, мой любимый, мой дорогой папочка, как ты всегда угадываешь, что мне нужно?
Не в силах сдержать восторга, она кинулась мне на грудь, и я снова подвергся ее детским ласкам: она обвила мою шею руками, терлась щекой о мою щеку и осыпала меня беспорядочными поцелуями. Но теперь я этого ждал и закружил ее вокруг себя по комнате; казалось, будто играешь со львенком или длинноногим щенком, – любое молодое животное привлекает нас юностью и грацией движений. Я больше не чувствовал себя неловко, она пробудила во мне невольный отклик. Я дергал ее за волосы, щекотал сзади шейку, мы оба смеялись; ее естественность, ее доверие придавали мне смелости и уверенности в себе… и в ней. Узнай это прелестное, льнущее ко мне существо, что я – чужак, я вызвал бы у нее неприязнь и страх. Представил, как она тут же замкнется в себе, нас ничто не будет связывать, в лучшем случае я стану ей безразличен, как псу. Мысль о том, что этого не произойдет, поднимала во мне дух, вызывала ликование.
– Мне обязательно идти к тете Бланш? – спросила Мари-Ноэль, догадавшись, что у меня изменилось настроение, и желая обратить это себе на пользу.
– Не знаю, – ответил я, – решим это попозже.
Опустив ее на пол, я остался стоять у стола, глядя на остальные свертки.
– Я хочу тебе что-то сказать, – заговорил я, – я привез из Парижа подарки не только для тебя. Маме я отдал подарок вчера вечером, бабушке тоже. Давай отнесем те, что лежат здесь, в столовую, пусть все развернут их перед ленчем.
– Дяде Полю и тете Рене? – сказала она. – Зачем? Ведь у них нет дня рождения.
– Да, но дарить подарки – хорошо. Это показывает, что ты дорожишь человеком, ценишь его по заслугам. У меня есть подарок и для тети Бланш.
– Для тети Бланш? – Она смотрела на меня, раскрыв глаза от удивления.
– Да. А почему бы и нет?
– Но ты никогда ничего ей не даришь. Даже на Рождество и Новый год.
– Ну и что? А теперь подарю. Может быть, она станет от этого чуть добрее.
Девочка продолжала изумленно смотреть на меня. Затем принялась грызть ногти.
– Мне не нравится, как ты придумал, – положить подарки внизу на столе. Слишком похоже на день рождения или другой праздник. У нас не случится ничего такого, о чем бы ты мне не сказал? – встревоженно спросила она.
– Что ты имеешь в виду?
– Сегодня не должен родиться мой братец?
– Конечно, нет. Подарки не имеют к этому никакого отношения.
– Волхвы приносили подарки… Я знаю, что ты привез маман медальон, она приколола его к платью. Она сказала тете Рене, что медальон стоит кучу денег и с твоей стороны было гадко его покупать, но это показывает, как ты ее любишь.
– Что я тебе говорил? Нет ничего лучше, чем дарить людям подарки.
– Да, но не на виду у остальных, а каждому свой. Я рада, что ты не положишь в столовой мой "Маленький цветочек". А что ты привез остальным?
– Сама увидишь.
Положив книжку на пол, Мари-Ноэль стала на четвереньки и раскрыла первую страницу. Я смутно вспомнил, что, в отличие от взрослых, дети читают, лежа животом на полу, рисуют стоя, а есть предпочитают на ходу. Я вдруг подумал, что надо бы подняться наверх, узнать, как чувствует себя графиня, и сказал Мари-Ноэль:
– Пойдем спросим, как здоровье бабушки. – Но она продолжала читать и, не поднимая головы и не отрывая глаз от книжки, сказала: "Шарлотта говорит, ее нельзя беспокоить". Однако я пошел наверх со странной уверенностью, что я делаю все, как надо.
Я без труда нашел дорогу на третий этаж и, пройдя по коридору, подошел к двери в его конце. Я постучал, но не получил ответа, не слышно было даже лая. Я осторожно приоткрыл дверь; в комнате было темно, ставни закрыты, портьеры задернуты. Я с трудом разглядел на кровати фигуру графини, прикрытую одеялом. Я подошел и посмотрел на нее. Она лежала на спине, подтянув простыню к подбородку, и тяжело дышала, на бледном лице – серовато-грязный отлив. В комнате было душно, пахло чем-то затхлым. Хотел бы я знать, насколько серьезно она больна, подумал я, и как это нехорошо со стороны Шарлотты оставить мать без присмотра. Я не мог сказать, действительно ли она спит или лежит с закрытыми глазами, и шепнул: "Вам что-нибудь нужно?" – но она не ответила. Тяжелое дыхание казалось жестким, мучительным. Я вышел из комнаты, тихонько прикрыв дверь, и в конце коридора столкнулся нос к носу с Шарлоттой.
– Как маман себя чувствует? – спросил я. – Я только что заглядывал к ней, но она меня не услышала.
В черных глазах женщины мелькнуло удивление.
– Она теперь будет спать часов до двух-трех, господин граф, – шепнула она.
– Доктор уже был? – спросил я.
– Доктор? – повторила она. – Нет, само собой.
– Но если она заболела, – сказал я, – будет разумней его позвать.
Женщина вытаращила на меня глаза:
– Кто вам сказал, что она больна? С ней все в порядке.
– Я понял со слов Гастона…
– Просто я, как обычно, велела передать на кухню, чтобы госпожу графиню не беспокоили.
Голос ее звучал обиженно, точно я несправедливо обвинил ее в какой-то оплошности, и я понял, что совершил ошибку, поднявшись сюда, чтобы осведомиться о здоровье ее пациентки, которая и больной-то не была, а просто спала.
– Должно быть, я не то услышал, – коротко сказал я, – мне показалось, он говорил, будто она заболела.
Повернувшись, я спустился вниз и пошел в гардеробную за подарками, которыми намеревался оделить своих ничего не подозревавших родственников.
Мари-Ноэль все еще была здесь, ее так захватило чтение, что она заметила меня только тогда, когда я тронул ее носком туфли.
– Знаешь, папа, – сказала девочка, – святая Тереза была самым обыкновенным ребенком, вроде меня. В детстве в ней не замечали ничего особенного. Иногда она плохо себя вела и причиняла горе родителям. А затем Бог избрал ее своим орудием, чтобы принести утешение сотням и тысячам людей.
Я взял со стола свертки.
– Такие вещи нечасто случаются, – сказал я. – Святых редко когда встретишь.
– Она родилась в Алансоне, папа, это почти рядом с нами. Интересно, воздух здесь такой, что делает из человека святого, или человек сам должен для этого что-то сделать?
– Спроси лучше тетю.
– Спрашивала. Она говорит, просто молиться и поститься – еще недостаточно, но если ты действительно смиренен и чист сердцем, на тебя может вдруг, без предупреждения, снизойти божья благодать. Я чиста сердцем, папа?
– Сомневаюсь.
Я услышал, что к замку подъехала машина; Мари-Ноэль подбежала к окну и высунула голову.
– Дядя Поль, – сказала она. – Для него у тебя самый маленький подарок. Не хотела бы я быть на его месте. Но мужчины умеют скрывать свои чувства.
Мы, как заговорщики, спустились вниз, в столовую, где я еще не был, – длинная узкая комната налево от входа с окнами на террасу, – и я, схитрив, попросил девочку разложить подарки, что она сделала с явным удовольствием, забыв прежние сомнения. Во главе стола было, очевидно, мое место, так как оно осталось без подарка, а напротив, к моему удивлению, оказалось место Бланш, а не Франсуазы, как я думал; подарок Рене девочка положила рядом со мной, сверточек, предназначенный Полю, – рядом с Бланш, а свою книжку – с другой стороны от меня. Я пытался разгадать эту головоломку, но тут в столовую вошел Гастон, уже не в полосатой куртке, а во фраке, за ним – розовощекая Жермен и еще одна горничная, которую я раньше не видел, но, судя по полноте и кудрявым, как у барашка, волосам, она была дочерью женщины, стиравшей белье у рва.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53