– Фаббио, – сказал я, – Армино Фаббио. Я сотрудник библиотеки, и у меня приглашение от профессора Донати на собрание в герцогском дворце, которое начнется в девять часов.
К моему удивлению, дежурный не только не отказал мне сразу, но справился с лежавшим перед ним списком.
– Армино Фаббио, – сказал он. – Все в порядке. Ваше имя есть в списке. – Он протянул мне листок бумаги. – Подписано самим председателем художественного совета. – Чиновник был настолько любезен, что даже улыбнулся.
Я вынырнул из очереди прежде, чем стоявший за мной родитель успел выразить свое недовольство. Следующая проблема заключалась в том, где поесть. У меня не было ни малейшего желания проталкиваться в уже переполненные рестораны – те немногие, что имелись в городе. Садиться за шумный стол синьоры Сильвани тоже не хотелось. Поэтому я решил попытать счастья в университетском буфете. Там были только стоячие места, но я ничего не имел против. Миска супа и тарелка салями – не в пример вчерашнему осьминогу – быстро утолили мой голод. Студенты ели и дружно ораторствовали по поводу ненавистного комендантского часа; они не обратили внимания на мой приход или отнеслись к нему, как к должному, приняв меня за кого-то из младших сотрудников университета. Внимательно прислушиваясь к разговорам, я понял, что они единодушно решили отомстить за сегодняшнее заключение, вымазав весь город красной краской в ночь с четверга на пятницу. Все черти вырвутся наружу.
– Им нас не остановить!
– Всех не исключат.
– У меня диплом уже в кармане, и плевать я хотел на их свору.
Один из самых горластых стоял в дальнем конце буфета спиной ко мне. И хорошо, что спиной, – это был тот самый парень, который в понедельник днем хотел искупать меня в фонтане.
– Мой отец может нажать, где надо, – сказал он, – и в случае чего кое-каких профессоров из университетского совета выгонят с работы. Мне двадцать один год, и они не смеют обращаться со мной, как с десятилетним мальчишкой. Если захочу, то пошлю этот комендантский час ко всем чертям и буду до ночи шастать по улицам. В конце концов, его ввели не для студентов Э. К., а для всех этих синих чулков, которые долбят латынь и греческий, а потом идут баиньки в общежитие.
Он огляделся но сторонам, явно ища, к чему бы придраться. В понедельник я уже поймал его взгляд и вовсе не хотел ловить снова. Я незаметно выбрался из буфета и пошел вниз к герцогскому дворцу. Пьяцца Маджоре уже имела праздничный вид. Еще едва смеркалось, но дворец был залит светом прожекторов, собор тоже. Розовые стены первого ослепительно сверкали, огромные окна восточного фасада, сияющие, бело-мраморные, внезапно ожили.
Теперь дворец был уже не музеем, не галереей, увешанной гобеленами и картинами, мимо которых шныряли равнодушные туристы, но живым существом.
Таким пятьсот лет назад его видели факельщики: освещенным лунным светом и колеблющимися сполохами пламени. Звон шпор смешивался с цоканьем копыт по булыжной мостовой. Звенела сбруя – с коней снимали седла и попоны, конюхи и слуги рассеивались, и через огромный лепной портик проходил или проезжал верхом возвратившийся отпрыск Мальбранче, держа на эфесе шпаги левую руку, обтянутую перчаткой.
Сегодня вечером здесь бродили студенты рука об руку с приехавшими навестить их родственниками; до наступления комендантского часа оставалось двадцать минут. Собравшаяся у фонтана группа начала свистеть вслед двум девушкам, которые с напускным пренебрежением торопливо проходили мимо.
Где-то затрещал мотороллер, где-то всколыхнулся заливистый смех. Я подошел к боковому входу и позвонил, чувствуя себя странником между двумя мирами. За мной лежало настоящее, прилизанное, самодостаточное, однообразное, где молодежь везде одна и та же, как яйца в инкубаторе. Передо мной стояло прошлое, тот зловещий и неведомый мир яда и насилия, власти и красоты, роскоши и порока, когда картине, которую проносили по улицам, равно поклонялись и богатые, и нищие; когда человек был богобоязнен; когда мужчины и женщины болели чумой и умирали, как собаки.
Дверь открылась, но за ней стоял не ночной сторож, а юноша, одетый пажом. Он спросил у меня пропуск. Я протянул ему жетон, который дал мне Альдо, он молча взял его и, подняв факел, повел меня через двор. Огни были погашены. Я никогда не задумывался, насколько темно, должно быть, во дворце без электричества. В субботу я видел освещенные факелами покои, но здесь, внизу, и на лестнице было включено обычное освещение. Сегодня дело обстояло иначе. Мы поднимались по огромной лестнице, и пламя факела превращало наши тени в тени гигантов. Паж поднимался первым, и его перехваченный поясом колет и штаны в обтяжку вовсе не казались мне театральным костюмом. Это я сам вторгся в чужие владения. Окружавшую двор галерею окутывал непроглядный мрак. Факел, вставленный в кронштейн, ярким светом заливал дверь в тронный зал. Паж два раза постучал. Нас впустили.
Тронный зал был пуст, и его освещали два факела в кронштейнах. Мы прошли через него к комнате херувимов, где проходило субботнее собрание. Эта комната также была пуста и также освещена факелами. Двери в спальню герцога и в зал для аудиенций были плотно закрыты. Паж дважды постучал в первую.
Дверь открыл молодой человек, и я сразу узнал в нем одного из гитаристов, которые в понедельник так веселились на сцене театра. Но только по лицу, поскольку теперь на нем была надета короткая, бутылочного цвета куртка с длинными, подбитыми пурпуром рукавами и черные штаны в обтяжку. Над сердцем вышита эмблема в виде головы сокола.
– Это Армино Донати? – спросил он.
Услышав фамилию, с которой мне пришлось расстаться по меньшей мере семнадцать лет назад, я вздрогнул от удивления.
– Да, – осторожно сказал я, – иногда известный под именем Армино Фаббио.
– Здесь мы предпочитаем Донати, – заметил он.
Кивком головы молодой человек предложил мне войти. Я так и сделал, после чего дверь закрылась. Сопровождавший меня паж остался в комнате херувимов. Я осмотрелся. Спальня герцога была вдвое меньше смежной с ней комнаты, и ее тоже освещали вставленные в кронштейны факелы, размещенные по обеим сторонам висевшего на стене огромного портрета так, чтобы изображение приобрело рельефность и доминировало в комнате. Это было "Искушение Христа", на котором Христос поразительно походил на герцога Клаудио.
Включая впустившего меня гитариста, в комнате находилось двенадцать мужчин. Все они были одеты в придворные костюмы начала шестнадцатого века, все имели эмблемы Сокола. Были среди них и досмотрщики, проверявшие пропуска в субботу, оба дуэлянта и те, кого я видел на сцене в понедельник вечером. В своей современной одежде я чувствовал себя и, без сомнения, выглядел полным идиотом; поэтому, чтобы придать себе хоть немного уверенности, я подошел к картине и стал ее разглядывать. Никто не обращал на меня никакого внимания.
Все отдавали себе отчет в моем присутствии, но, видимо, из деликатности предпочитали не слишком это подчеркивать.
В факельном освещении Христос – герцог Клаудио, смотрящий из рамы, излучал еще большую силу, чем при свете дня. Несовершенство рисунка не так бросалось в глаза, глубокие тени скрадывали погрешности позы, плохую проработку рук, неуклюжесть ног. Взгляд глубоко сидящих глаз устремлен в неспокойное будущее, которое, по мысли художника, грозило его миру пусть не скоро, но по прошествии веков. Искуситель, Сатана, был тем же Христом, изображенным в профиль, но не по причине отсутствия прототипа, а из-за нарочитого стремления живописца к правдивости. Возможно, для меня портрет и утратил способность устрашать, но не внушать беспокойство. Не для того ли он пережил пять веков, чтобы вводить в заблуждение варваров и глумиться над Церковью? Поглядывающий на часы турист останется глух к его смыслу, он пройдет мимо, и ни один вопрос не потревожит его равнодушный ум.
Я почувствовал, что кто-то положил руку мне на плечо. Рядом со мной стоял мой брат. Должно быть, он вошел в комнату из небольшой гардеробной.
– Что ты о нем думаешь? – спросил он.
– Когда-то ты это знал, – ответил я. – Я часто выступал в его роли, как и в роли Лазаря. Но не по собственному желанию.
– Ты можешь снова в ней выступить, – сказал Альдо.
Он развернул меня за плечи и показал своим двенадцати соратникам. Как и они, он был в старинном костюме, но других цветов. Как Искуситель на картине, он был весь в черном.
– Вот наш Сокол, – сказал он. – На фестивале он может быть герцогом Клаудио.
Двенадцать мужчин смотрели на меня и улыбались. Один из них схватил со стула, стоявшего рядом у двери в капеллу, костюм шафранного цвета и накинул его на меня. Другой взял парик с золотистыми кудрями и надел мне на голову.
Третий поднес мне зеркало. Время перестало существовать. Я в равной степени утратил связь и с настоящим, и с далеким пятнадцатым веком. Я вернулся в детство, в свою комнату на виа деи Соньи и спокойно стоял, ожидая приказаний брата. Окружавшие меня люди были его давними товарищами по лицею. Как и тогда, отказываясь выполнять его требования, я с трудом выдавил из себя слова, которые, я надеялся, были словами взрослого человека:
– Альдо, не надо. Я пришел сюда только затем, чтобы посмотреть на вас.
Не с тем, чтобы участвовать.
– Это одно и то же, – сказал Альдо. – Мы все в этом замешаны.
Предлагаю на выбор. Либо роль Сокола, один краткий час славы и риска, какой выпадает лишь раз в жизни, либо ночная прогулка по улицам Руффано без пропуска, где тебя задержат, установят твою личность и сдадут местной полиции, которая, как мне недавно сказали, до сих пор поддерживает связь с римской полицией.
В окружавших меня молодых лицах не было ни тени враждебности. Они были дружелюбны, но и решительны. Все ждали, что я отвечу.
– Здесь ты в безопасности, – оказал Альдо, – как со мной, так и с ними. Эти двенадцать парней поклялись защищать тебя, что бы ни случилось.
Кто знает, что может с тобой случиться, если ты выйдешь из дворца один?
Где-то – в центре города, на виа Россини, возле порта дель Сангве или порта Мальбранче – меня может поджидать одетый в штатское полицейский из Рима. Бесполезно уверять себя в том, что им не доказать мою виновность.
Вопрос в том, смогу ли я доказать свою невиновность? Меня страшили оба варианта, предложенные Альдо, но второй гораздо больше. Мой собственный голос показался мне не голосом взрослого человека, но призрачным эхом семилетнего ребенка, которого в импровизированном одеянии Лазаря заживо бросают в гробницу.
– Что я должен делать? – спросил я брата.
Глава 16
Мы вошли в зал для аудиенций. Именно здесь висевший на западной стене гобелен скрывал дверь во вторую башню, откуда извлек меня смотритель во время моего первого прихода во дворец почти неделю назад. Сегодня вечером смотрителя не было, только Альдо, его телохранитель и гобелен, висевший так, будто за ним глухая стена, а не дверь и узкая винтовая лестница.
Зал для аудиенций тоже освещался факелами, и слева от двери стоял мольберт с портретом дамы, который так любил мой отец и который напоминал мне синьору Бутали. В центре комнаты кто-то поставил длинный деревянный стол с бокалами и графином вина. Альдо подошел к столу и наполнил бокалы.
– Тебе ничего не надо делать, – сказал он, отвечая на вопрос, который я задал ему еще в другой комнате. – Кроме того, что я тебе скажу, когда придет время. Актерских способностей от тебя не потребуется. Как групповод, ты отлично справишься со своей ролью и будешь выглядеть очень естественно.
– Он рассмеялся и, поднимая бокал, сказал:
– Выпьем за моего брата!
Все подняли бокалы и, воскликнув "Армино!", повернулись ко мне лицом.
Затем Альдо по очереди всех мне представил, при этом он подходил к каждому и, называя его по имени, хлопал по плечу.
– Джорджо, родился неподалеку от Монте-Кассино, родители погибли во время бомбежки, воспитывался у родственников… Доменико, родился в Неаполе, родители умерли от туберкулеза, воспитывался у родственников… Романо, найден в горах после отступления немцев, воспитывался у партизан… Антонио, то же самое… Роберто, то же самое… Гвидо, сицилиец, отец убит мафией, бежал из дома, воспитывался у Сестер бедных… Пьетро, родители утонули во время наводнения в долине По, воспитывался у соседей… Серджо, родился в концентрационном лагере, воспитывался у дяди… Джованни, родился в Риме, найден подброшенным на паперти, воспитывался у приемных родителей…
Лоренцо, родился в Милане, отец умер, мать снова вышла замуж, отчим – извращенец, бежал из дома, работал на фабрике, чтобы скопить денег на учебу в университете… Чезаре, родился в Пезаро, отец утонул в море, мать умерла при родах, воспитывался в приюте.
Альдо подошел к концу стола и положил руку мне на плечо.
– Армино, в семейном кругу известный под именем Бео или Беато по причине кудрей и ангельского нрава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45