– Две синьоры вышли раньше других, – сказал он мне. – Они вместе пошли по улице.
Я оглянулся через плечо в сторону виа Венето. Отель "Сплендидо" находится на соседней улице, но с тротуара видны яркие огни, освещенные витрины магазинов и машины, текущие по направлению к порту Пинчана. Для большинства женщин это место предлагает гораздо больше соблазнов, чем Колизей, куда мы направлялись.
– Нет, – сказал водитель, показывая налево. – Они пошли вон туда.
Из-за здания на углу виа Сицилиа показались две торопливые фигуры. Мне следовало бы сразу догадаться. Две вышедшие на пенсию школьные учительницы из Южного Лондона. Вечно обо всем расспрашивающие, вечно все критикующие, они были ярыми реформистками. Именно эта парочка заставила меня остановить автобус по пути в Сиену: они уверяли, что какой-то человек жестоко обращается со своим ослом. Именно они, увидав во Флоренции заблудившегося кота, вынудили меня потерять полчаса нашего драгоценного времени на поиски его дома. В Перудже мать, выговаривавшая ребенку, в свою очередь получила выговор от школьных учительниц. И вот теперь они, возмущенные и негодующие, с громким топотом подскочили ко мне.
– Мистер Фаббио… кто-то должен что-нибудь сделать. Там за углом на церковной паперти скорчилась старая женщина. Она очень больна.
Я с трудом сдержался. Римские церкви служат прибежищем для всех нищих, бродяг и пьяниц, которым придет охота развалиться на паперти, пока их не заберет полиция.
– Не волнуйтесь. В этом нет ничего необычного. Полиция о ней позаботится. А теперь, прошу вас, поспешите. Автобус ждет.
– Но это возмутительно. У нас в Англии…
Я твердо взял обеих женщин под руки и подвел к автобусу.
– Вы не Англии, а в Риме. В городе императоров ослам, котам, детям и престарелым воздается по заслугам. Старухе повезло, что в наше время львам не скармливают всякие отбросы.
Учительницы все еще задыхались от негодования, когда автобус, свернув налево, проезжал мимо той самой церкви, где лежала женщина.
– Смотрите, мистер Фаббио! Смотрите!
Я покорно подтолкнул локтем водителя. Он понял и, чтобы мне было лучше видно, снизил скорость. Туристы, сидевшие справа, прильнули к окнам. Уличный фонарь рельефно освещал женскую фигуру. У меня, как и у каждого человека, бывают минуты, когда в памяти что-то включается, и я испытываю ощущение, которое французы называют deja vu. Где-то, как-то, одному Богу известно когда, я уже видел эту склоненную позу, это бесформенное одеяние, эти скрещенные на коленях руки, голову, покрытую тяжелой шалью. Но не в Риме.
Мое видение было не отсюда. Воспоминание детства, затуманенное прошедшими годами.
Когда автобус рванулся дальше, навстречу залитой светом прожекторов мечте каждого туриста, один из влюбленных на заднем ряду достал губную гармошку и заиграл – песню, давно приевшуюся мне и водителю, но очень популярную среди варваров и говяжьих туш.
Чуть позже полуночи мы вернулись к отелю "Сплендидо". Моя группа в пятьдесят голов, зевающая, потягивающаяся и, смею надеяться, довольная, по одному вышла из автобуса и прошла во вращающиеся двери отеля. К этому времени они уже были столь же индивидуальны, как автомобили массового производства, только что сошедшие с конвейера.
Я умирал от усталости и хотел лишь одного: поскорее оказаться в постели. Инструкции на завтра, последние наставления, благодарности, пожелания доброй ночи и конец. Забытье на семь часов. Групповод может исчезнуть. Когда дверь лифта закрылась за, как мне показалось, последним из них, я вздохнул и закурил сигарету. Это было лучшее мгновение дня. Но из-за колонны, где он, должно быть, прятался, выступил одинокий варвар средних лет. Он покачивал бедрами, как делают все они при ходьбе, бессознательно отождествляя себя со своими цветными собратьями.
– Как насчет того, чтобы пропустить стаканчик в моем номере? – спросил он.
– Извините, – ответил я, – но это против правил.
– К черту правила, – заявил он. – Сейчас нерабочее время.
Он вразвалку подошел и, бросив взгляд через плечо, сунул мне в руку бумажку.
Я повернулся и вышел на улицу. Такое уже случалось, случится и еще. Мой отпор и вызванная им враждебность со стороны варвара станут фактором, с которым придется считаться на протяжении всего путешествия. Надо терпеть.
Учтивость, которой я был обязан своим работодателям в Генуе, не допускала жалоб. Но "Саншайн Турз" платила мне не за то, чтобы я утолял похоть или одиночество клиентов.
Я дошел до конца квартала и на минуту остановился, впивая холодный воздух. Мимо проехали две или три машины и скрылись. С виа Венето за моей спиной доносился приглушенный шум невидимого транспорта. Я посмотрел в сторону церкви – на паперти по-прежнему лежала одинокая фигура.
Я бросил взгляд на бумажку, которую все еще держал в руке. Это была купюра в десять тысяч лир. Намек, подумал я, на будущие милости. Я перешел улицу и наклонился над спящей женщиной. От нее пахло винным перегаром, изношенной одеждой. Я нащупал спрятанную под шалями руку и вложил в нее деньги. Вдруг женщина пошевелилась. Подняла голову. У нее были орлиные черты лица, некогда большие глаза глубоко ввалились, пряди выбившихся из-под шали волос рассыпались по плечам. Наверное, она приехала издалека: при ней были две корзины с вином, хлебом и еще одной шалью. И вновь меня охватило ощущение близости прошлого, чувство, которое невозможно объяснить. Ее рука, теплая, несмотря на холодный воздух, задержалась на моей в бессознательном порыве благодарности. Ее губы шевельнулись.
Я отвернулся и, кажется, побежал. Назад, в отель "Сплендидо". Если она и позвала меня, – а я мог поклясться, что позвала, – я не слышал, не хотел слышать. У нее есть десять тысяч лир, утром она найдет кров и пищу. У нее нет со мной ничего общего, а у меня с ней. Задрапированная фигура, склоненная, словно в погребальной молитве, – порождение моего воображения и не имеет никакого отношения к пьяной крестьянке. Во что бы то ни стало я должен заснуть. Должен быть бодрым к утру, к посещению собора Св. Петра, Замка Св. Ангела…
У групповода, у возничего нет времени. Нет времени.
Глава 2
Я проснулся словно от толчка. Кто-то назвал меня Бео? Я включил свет, встал с кровати, выпил стакан воды и посмотрел на часы. Два часа ночи. Я снова упал на кровать, но сон не шел ко мне. Голая, безликая спальня отеля, моя одежда, брошенная на стул, расчетная книга и план маршрута на столе были частью моего повседневного существования и принадлежали миру совсем другому, а не тому, в который меня неосторожно завлекло мое погруженное в сон сознание. Бео… Благословенный. Детское имя, которое мои родители и Марта дали мне, скорее всего, потому, что я был последним ребенком, последним прибавлением в семейном кругу: между мной и моим старшим братом Альдо разница в восемь лет.
Бео… Бео… Этот возглас все еще звучал у меня в ушах, и я не мог избавиться от страха, от чувства непонятной угнетенности. Во сне я был уже не групповодом, а странником во времени: рука об руку с Альдо стоял я в боковом приделе церкви Сан Чиприано в Руффано, не сводя глаз с алтарного образа. На картине было изображено воскресение Лазаря. Из зияющей могилы вставала фигура мертвеца, запеленутая в страшный саван – вся, за исключением лица, с которого бинты спали, открыв ожившие глаза, с ужасом устремленные на Господа. Стоявший в профиль Христос звал его мановением пальца. Перед могилой с мольбой и отчаянием лежала женщина, скрытая тяжелыми складками одежды, – предположительно Мария из Вифании, которая поклонялась своему Учителю и которую часто путают с Марией Магдалиной. Но в моем детском воображении она походила на Марту. На Марту, мою няню, которая каждый день меня кормила, одевала, сажала на колени, качала на руках и называла меня Бео.
Алтарный образ преследовал меня по ночам, и Альдо знал это. Когда по воскресеньям и праздникам, сопровождая родителей и Марту к мессе, мы шли не в собор, а в приходскую церковь Сан Чиприано, то почти всегда стояли в левом нефе. Наши отец и мать, как, впрочем, и все родители, не замечая страхов, которые преследуют их ребенка, никогда не смотрели в нашу сторону и не видели, что брат, схватив меня за руку, заставляет все ближе подходить к распахнутым воротам бокового придела, пока мне не остается ничего другого, как поднять голову и глядеть во все глаза.
– Когда мы придем домой, – шептал Альдо, – я одену тебя Лазарем, а сам буду Христом и призову тебя.
Это было хуже всего. Гораздо страшнее самого алтарного образа. Из груды грязного белья, которое Марта приготовила к стирке, Альдо вытаскивал измятую ночную рубашку нашего отца и натягивал ее мне на голову. Для моего утонченного ума это было унизительно, а мой маленький желудок выворачивало от сознания, что я завернут в ношеные одежды взрослого. Меня начинало тошнить, но противиться не было времени. Меня бросали в кладовку под лестницей и закрывали дверь. Как ни странно, но против этого я не возражал.
Кладовка была просторной, а на сбитых из реек полках лежало чистое, свежее белье, пахнущее лавандой. Здесь почивала безопасность. Но недолго.
Поворачивалась ручка. Дверь тихо отворялась, и звучал голос Альдо: "Лазарь, выходи!"
Столь велик был мой страх и дух столь привычен исполнять команды брата, что я не осмеливался выказывать неповиновение. Я выходил, и самым ужасным для меня было то, что я никогда не знал, кого встречу – Христа или дьявола.
Согласно оригинальной теории Альдо, они были едины и к тому же (он так и не объяснил почему) равнозначны.
Поэтому иногда мой брат, облачаясь в простыню и держа в руках трость вместо посоха, представал Христом и встречал меня с улыбкой, кормил сластями, был добр и ласков; иногда, одетый в черную рубашку фашистской молодежной организации, членом которой состоял, вооруженный кухонной вилкой, изображал дьявола и принимался тыкать в меня своим орудием. Я не понимал, чем бедный, воскрешенный из мертвых Лазарь заслужил такую ненависть дьявола и почему его друг Христос так бесчестно его бросил. Но Альдо никогда не терялся, он объяснил мне, что между Богом и Сатаной идет бесконечная игра: они делают ставки на души, совсем как люди в наших руффанских кафе бросают кости. Неутешительная философия.
Затягиваясь сигаретой на кровати в отеле "Сплендидо", я недоумевал: что заставило меня перенестись в тот кошмарный мир, где Альдо был моим властелином? Я выпил за здоровье новорожденного варвара, и, наверное, моя неуправляемая память перепутала его со мною самим, с робким Бео из ушедшего в небытие мира; и когда я увидел лежащую на ступенях церкви женщину, во мне с прежней силой ожило видение алтарного образа в Сан Чиприано – любившая и Лазаря, и Христа Мария, распростертая перед открытой могилой. Но если в этом и заключалось объяснение, то оно не удовлетворяло меня.
Вскоре я снова заснул, но лишь затем, чтобы погрузиться в еще больший кошмар. Алтарный образ обрел связь с другой картиной, на сей раз из герцогского дворца в Руффано, где наш отец занимал почетный по тем временам пост главного хранителя. Портрет, который висел в бывшей герцогской спальне и всеми любителями искусства почитался шедевром, был написан в начале пятнадцатого века одним из учеников Пьеро делла Франческа на сюжет Искушения. Он изображал Христа, стоящего на вершине храма. Фантазия художника сделала фон портрета похожим на одну из парных башен герцогского дворца – самая примечательная архитектурная деталь фасада, они гордо высились над Руффано. Более того, лицу Христа, смотрящего с портрета на горы за окном комнаты, дерзновенный художник придал сходство с Клаудио, безумным герцогом по прозванию Сокол, который в безрассудном порыве бросился с башни, уверовав, как гласит легенда, в то, что он Сын Божий.
Много веков картина пролежала в кладовых дворца, пока, уже после Рисорджименто, ее не обнаружили во время реконструкции здания. С тех пор она украшала или – как ворчали некоторые возмущенные обитатели Руффано – оскверняла герцогские апартаменты. Эта картина, как и алтарный образ в Сан Чиприано, потрясала и в то же время зачаровывала меня, о чем Альдо отлично знал. Иногда он силой заставлял меня без ведома отца вместе с ним подниматься по ветхой винтовой лестнице башни и, открыв старинную дверь, ведущую прямо на верхнюю площадку, со сверхъестественной, как мне тогда казалось, силой поднимал на балюстраду.
– Вот здесь и стоял Сокол, – говорил Альдо. – И здесь его искушал дьявол. "Если Ты Сын Божий, бросься вниз; ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею".
Далеко внизу лежал Руффано, пьяцца дель Меркато. Люди, машины, повозки как муравьи копошились на пыльной равнине. Не знаю, сколько лет мне тогда было. Наверное, пять или шесть.
– Сказать тебе, что сделал Сокол? – спрашивал Альдо.
– Нет, – молил я, – нет…
– Он распростер руки и полетел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45