Присаживаясь на минутку, она жадно прислушивалась к чужим разговорам, отвечала на вопросы, но делала это не задумываясь, даже не замечая, что говорит, потому что искала и не могла найти.
— Этот мудак, ха, ему конец, будь я проклят! Сунул, понимаешь, мне бумажку, а потом говорит: «Слышь, приятель, дай-ка мне пожрать, я страсть как проголодался!» Ну, я и велел ему выметаться, не то, говорю, порежу от уха до уха! Ей-богу, так и сказал. Ну, этот чувак и исчез!
Она смотрела, но, казалось, не слышала ни единого слова.
— Интересно, за кого ты меня принимаешь, Джейз?
— За хорошенькую куколку, вот и все. Милую, славную девушку, которую я бы с радостью пригласил домой и познакомил с мамой. Хоть сейчас, честное слово!
— Господи, Джейз, да нет у тебя никакой матери! А то ты этого не знаешь?!
Она жадно втянула запах кофе, остановив на мгновение взгляд на своем отражении в блестящих полированных боках металлического кофейника, и невольно засмотрелась на горячую коричневую струйку, с мелодичным журчанием текущую из горлышка в чашку.
— Говорю тебе, Джо, этот номер — верняк! Мое счастливое число!
— Такого не бывает. Сказал тоже — счастливый номер!
— А вот и врешь, бывает. Это номер моей страховки и еще номер квартиры, где живет моя девчонка. Видишь, какое совпадение? А теперь попробуй сказать, что это ничего не значит!
— Чушь собачья! По мне, так наверняка бывают только две вещи: смерть и налоги!
Она замерзла. Конечно, следовало бы одеться потеплее. И все же она, как заведенная, ходила из бара в бар, заглядывала в переполненные залы, вглядывалась в лица, потом уходила, и так без конца, помня только одно: где-то здесь, в Гарлеме, прятался Джонни. А раз так, ей непременно нужно его найти.
— Послушай, да ведь ты не слышал ни единого слова из того, что он сказал!
— Вздор! Я слышал все до единого слова!
— Так ведь он вовсе не говорил, что мы все, дескать, должны стать коммунистами! Ты вообще слышал, чтобы он хоть раз сказал «коммунизм»?
— Ну да, что он — с ума сошел?!
— Во-во! Просто он говорил, что мы, дескать, зря всю дорогу плюем на русских. Вот что он сказал, понял? А вовсе не то, что нам у них надо еще поучиться и что Россия — наше спасение!
— Ага, и ты еще говоришь, что он не имел в виду коммунизм?! Слушай, приятель, да ты, сдается, полный осел! Не отличишь, где голова, а где собственная задница, когда речь заходит о политике!
— Можно подумать, ты отличишь! Да я этих болтунов слушал побольше твоего!
— Слушать-то слушал, да что толку? Все равно ни черта не понял! Я, приятель, ихнего брата коммуниста за сто шагов чую! Ух, только носом поведу — вон он, подлец! Да если хочешь знать, у этих красных ублюдков даже на мисках штамп стоит — «Сделано в СССР»!
— Ой-ой, какой умный! А ты видел? Ну, скажи — видел? Так чего вешаешь лапшу на уши?
Разговоры, бесконечные, бессмысленные разговоры, которые могут длиться до утра... они сливались в какое-то навязчивое бормотание, в едва различимый для уха фон.
— Ни один черт не побьет Луиса, если хотите знать!
— Шутишь! А как насчет Уолкотта?
— Он мертвец. Луис сожрет его с потрохами, даже если он будет из штанов выпрыгивать, так-то!
— Чушь собачья! Твой Луис просто куча дерьма! Уолкотт имел его, и не раз. И сейчас запросто размажет его по стенке!
— Врешь! Просто тогда он был не в лучшей форме, вот и все! А когда он на высоте, так ему лучше под руку не попадаться! Никому, и твоему поганому Уолкотту тоже!
Потом вдруг наступила тишина, и она с удивлением поняла, что не слышит больше разговоров. Оказалось, она стоит на улице. Во всем огромном Гарлеме не оставалось ни единого уголка, куда бы она не заглянула... только улицы. И она принялась рыскать по городу. Было уже так поздно, что большинство окон домов были темны. Только уличные фонари кидали на тротуары слабый желтоватый свет. Вокруг стояла такая тишина, что слышно было только торопливое постукивание ее каблучков да один раз взвизгнули покрышки и чей-то хриплый голос завопил на нее, когда она, почти ничего не видя перед собой, вдруг решила перебежать улицу.
— Эй, придурок, куда прешь? — донеслось ей вслед, но она даже не обернулась.
Теперь она наблюдала... внимательно, очень осторожно она следила за идущими по улице людьми, вглядывалась в походку, в разворот плеч, в наклон головы, рассматривала их одежду. Она делала все это потому, что знала Джонни, как любой из нас знает самого себя, потому, что могла узнать его издалека, в любой одежде по одному-единственному жесту или только ему свойственной манере вскидывать голову.
Перед ней в толпе мелькали десятки лиц, изнуренных, с запавшими глазами и ввалившимися щеками, лиц, похожих на черепа, туго обтянутые кожей. Теперь ей достаточно было беглого взгляда, чтобы распознать их — испуганные, расширившиеся от страха глаза с загнанным, затравленным выражением, похожие на глаза дикого животного, пересохшие, растрескавшиеся губы, на которых блуждала слабая улыбка, выражение бескрайнего изумления на усталых лицах. Она вглядывалась в них, и в каждом лице видела одно и то же — мгновенное избавление от тягот жизни, тот призрачный «кайф», когда человек, как птица, вдруг воспарил ввысь, оставив Гарлем далеко внизу, а ниточка, соединяющая его с настоящим, становится все тоньше... но что за беда? Ведь всегда наготове другая игла, полная одурманивающего зелья! А нет иглы — тогда порошок, волшебный белый порошок, который втягиваешь трепещущими ноздрями, положив на ноготь пальца, и дрожишь от жгучего нетерпения, а мозг твой, кажется, уже готов разлететься на куски. Но она видела и других, Людей с большой буквы. Людей, которые одни могли утолить этот голод. Она узнавала их с первого взгляда, потому что их нельзя было не узнать. Если ты живешь в Гарлеме, то должен уметь узнать их в любой толпе — ведь именно они держат в своих руках золотой ключик, способный отомкнуть дверь в магическое царство призрачной мечты.
А еще были те, кто давно уже опустился на самое дно, те, валявшиеся в сточных канавах или привыкшие ночевать в подъездах брошенных домов. Те, которые не были наркоманами. У них было свое собственное средство уйти от жизни, свой собственный наркотик — они торопливо вливали его в пересохшую глотку, и пустой желудок загорался огнем, так что казалось, сейчас вспыхнут все их внутренности, а потом пламя охватывало мозг, разъедая его подобно ржавчине. Да, она видела и их и останавливалась над каждым таким несчастным, жадно вглядываясь в скорченные фигуры, отчаянно надеясь, что это Джонни, и все же уповая на то, что не узнает его ни в одном из этих жалких подобий человеческих существ. Час за часом она бродила по улицам, а ночь становилась все темнее, и в душе ее зашевелился страх. Порой она слышала за собой торопливые мужские шаги, чья-то жесткая рука грубо хватала ее за плечо, а над ухом раздавался хриплый шепот: «Привет, бэби, за сколько идешь?» — и каждый раз, отдирая от себя эти жадные лапы и спасаясь бегством в какой-нибудь подворотне, она с обидой думала про себя: Господи, неужели же я так похожа на уличную шлюху?!
Но только шлюха отважится выйти на улицу в этот час, отвечала она себе. Шлюха... или же женщина, когда она ищет своего мужчину. Больше ни у кого не хватит на это духу.
Она знала, что он в общем-то всегда был равнодушен к религии, и все же решилась заглянуть в церковь. Она обошла их все, одну за другой, благословляя двери, всегда открытые для каждого. Может, и Джонни, увидев эти распахнутые двери, рискнул укрыться здесь, с надеждой думала она. Собор Святого Филиппа на Западной Сто тридцать четвертой, баптистская церковь на Сто двадцать восьмой, еще одна, на Сто тридцать восьмой... одну за другой, все, которые она знала, все, которые могла вспомнить, большие и маленькие, но Джонни не было и там.
Она отправилась на Сто тридцать пятую, прошла ее всю, из конца в конец, потом свернула к театру Лафайета, покрутилась на площади, где еще сверкали огнями кинотеатры и шел последний сеанс, немного подождала, пока в залах не зажегся свет и через распахнувшиеся двери на тротуар выплеснулась толпа. Джонни не было. Она нерешительно обошла кругом гарлемскую больницу, потом робко заглянула внутрь, даже спросила, не поступал ли к ним пациент по имени Джонни Лейн. Но нет, у них не было никого с таким именем.
Теперь она уже не знала, куда ей идти. Оставался один парк Маунт-Моррис, и она наконец решилась, но не успела сделать и нескольких шагов, как услышала за спиной чьи-то крадущиеся шаги. Вздрогнув от ужаса, она кинулась бежать, и тем не менее рискнула заглянуть и в другие парки — Морнингсайд и Сент-Николас, но Джонни не было и там.
К этому часу улицы уже опустели, и она испуганно вздрагивала всякий раз, когда слышала частый перестук своих каблучков. Она и не думала сдаваться, но, сколько ни ломала голову, так и не могла придумать, где его искать. Может, он решил на время исчезнуть из Гарлема? Перебрался в верхнюю часть города или в ту часть Гарлема, где ютились латиноамериканцы? А вдруг Джонни вообще уехал из города? Или, не дай Бог, лежит где-нибудь в одном из темных, продуваемых ветром подъездов, истекая кровью?! Где он может быть? Где?!
Наконец она решилась — потоптавшись на месте, тряхнула головой и зашагала в сторону Сто двадцать шестой улицы — туда, где было королевство Папаши Дивайна. Один из архангелов по имени Божественный Мир сообщил ей, что не видел в их районе ни единого человека, хоть отдаленно напоминающего Джонни Лейна. Она снова отправилась на поиски. Рыская взад-вперед, она наконец оказалась на границе Верхнего Гарлема, в районе, где ютились многочисленные склады. Бросив взгляд в сторону темного силуэта Триборо, она поежилась и торопливо побежала дальше.
Теперь она шагала на восток, скорее всего, потому, что просто не знала, куда идти. Она спустилась вниз по Сто двадцать шестой улице и побрела вперед, каблучки ее уныло постукивали по тротуару. Дитя Гарлема, она машинально старалась держаться посреди улицы, там, где было относительно светло, по привычке избегая темных подворотен.
Теперь она уже почти отчаялась найти его.
Вот это и есть моя жизнь, устало подумал он.
Зловонная клоака, грязь и смрад, и город над ней, придавивший меня своей пятой, будто жалкого червяка, — вот она, моя жизнь. И раненая рука, из которой сочится кровь, — это тоже часть ее, часть моей жизни, потому что всю свою жизнь я истекаю кровью.
Вонь, забившую тебе легкие, которой ты дышишь с детства, постепенно перестаешь замечать. Ты привыкаешь к ней, и она становится частью твоей жизни. Когда с рождения знаешь только грязь и смрад, кажется, что только так и должно быть. Ты стараешься не замечать ее, но от вони никуда не скрыться, и постепенно ты свыкаешься с ней, и это становится неотъемлемой частью твоей жизни, так что наконец ты ловишь себя на том, что, может быть, вонь — это не так уж страшно, в конце концов, и начинаешь думать, что и весь остальной мир живет так же, увязая по уши в грязи и задыхаясь от царящего вокруг удушающего смрада.
И только крохотная часть твоей души подсказывает, что это не так, что где-то существует другая, лучшая жизнь, но кто и когда верил правде?! Сердце твердит тебе, что грязь и вонь — это неестественно! Так просто не должно быть! Порой ты прислушиваешься к голосу твоей души, твоего сердца, но чаще всего просто стараешься заглушить его, потому что единственная возможность выжить здесь — это настолько свыкнуться с грязью и зловонием, что просто не замечать его.
Но это трудно.
Зловоние заполняет твои ноздри задолго до того, как ты поутру откроешь глаза. Промоешь нос водой из крана — и оно вроде бы исчезнет. Но погоди радоваться, это ненадолго! Оно вернется очень быстро и станет еще сильнее, чем прежде, так что от этой вони ты не избавишься, даже если станешь полоскать нос весь день. Этот смрад всегда с тобой. Он — часть твоей жизни, часть тебя. Вся твоя жизнь — это заполненная зловонием клоака, вот поэтому-то, попав в сточную канаву, ты уже попросту не замечаешь этой вони. Ты свыкся с ней. Она стала частью тебя. И теперь эта клоака тоже стала частью твоей жизни.
А где-то там вверху, над тобой, — город, огромный город, придавивший тебя своей тяжестью. Но и это нисколько не странно, потому что и с этим ты уже давно свыкся. Ты слышишь, как он тяжело ворочается над твоей головой, точно исполинский зверь в берлоге. Ты чувствуешь, как его тяжесть давит на тебя. Она всюду — в мостовых и тротуарах улиц и площадей, в громадах, покрытых сажей и копотью домов. Ты чувствуешь ее, когда погожим летним днем вылезаешь из своей дыры подышать воздухом, а вокруг только выхлопной дым, от которого першит в горле, да синевато-серый тяжелый смог, в котором тонут крыши домов. Тяжкий гнет города чувствуется во всем: он давит на стены Гарлема с такой чудовищной силой, что хочется кричать, звать на помощь... Бога, черта, дьявола — кого угодно, лишь бы выбраться отсюда... все равно куда, в любое месте, только бы не дышать этим смрадом, не задыхаться от кошмарной тяжести этого Молоха на своих плечах!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30