Доктор З. одела антропологов в белые шорты и рубашки без рукав. Из-за своего веса – хотя она уверяла, что это потому, что она наша Королева! – Доктор З. одела вместо этого одно из шелковых священных одеяний из джонга! На спине ее балахона было вышито существо вроде красной ящерицы, знаменитый «дракон», или морг из джонга. Хотя на самом деле они больше похожи на угрей и живут под водой. Конечно, Королева захотела получить это платье, но Доктор З. не отдала, хотя одолжила ей на день. На следующее утро у Королевы появилась точная копия, настолько точная, насколько это могли сделать руки эль-лаллорийцев. Несомненно, шесть плакальщиц, все – художницы, сидели всю ночь над вышивкой.
– Разве это не было нарушением Манхэттенской традиции?
– Доктор З. на самом деле ведь не отдала платье Королеве, сэр. Она одолжила его. И получила обратно.
– Похоже, что ты не умеешь отличить букву закона от духа закона, сынок.
– Это не совсем закон, сэр.
– Гм-гм. Похоже, что есть не один способ засорить культуру. Возможно, мы не того судим. Затрите это, лейтенант. Просто мои размышления.
– Позвольте мне сказать, сэр, что любой контакт является своего рода засорением. Это первая причина Клятвы Антрополога. «Наблюдать, изучать, познавать» – так мы говорим. Но мы знаем, что как только начинаешь изучать культуру лицом к лицу, ты самим фактом изучения изменяешь ее. Это явление известно под названием Закон Мида.
– Это похоже на Гейзенберга, сэр.
– Лейтенант, придержите свои размышления при себе. Тогда они не засорят мои.
– Да, сэр.
– Главное, это сделать засорение как можно меньше ощутимым и всегда понимать, каким образом изучаемая культура изменяется вследствие контакта. Я надеюсь, вы поймете, что я – не культура – претерпел наибольшие изменения.
– Это, сынок, безусловно, учтется в нашем заключительном решении.
– Пока Королева и Доктор З. продолжали беседу, мы все начали изучение другими способами. Доктор З. дала нам задания, которые мы – в пределах, допускаемых данной цивилизацией – должны были выполнить. Мне надлежало попытаться посетить Зал Плача, из-за моего интереса к художественному выражению. Мне выпало получить в провожатые Б'оремоса, Певца Погребальных Песен, как его называли.
– Того принца, который пел для вас накануне?
– Да, сэр. Сначала он пригласил меня в свои комнаты, где вокруг него начали бесконечную возню несколько слуг-трогов. Пока они ухаживали за его волосами и ногтями, я рассматривал коллекцию музыкальных инструментов, висевшую у него на стенах. Это были струнные инструменты, все – с инкрустацией. Собственно говоря, кроме похоронных барабанов, нескольких очень маленьких тростниковых дудочек и колокольчиков, которые звенели, когда кто-то приходил или уходил от Королевы, струнные были единственными музыкальными инструментами на планете. Это была очень ранняя стадия развития искусства, хотя музыка, которую Б'оремос мог извлечь из этих струн, впечатляла.
В тот день он предложил мне выбрать инструмент и поиграть. Потратив час и перепробовав все, я выбрал нечто под названием гармониус. У него была форма, более-менее похожая на древний индийский инструмент, ситар, с широким глубоко резонирующим днищем, вырезанным из тыквы, и с длинным грифом, на который было натянуто семь струн. Мне понравились его странные модуляции, и я взял его себе.
Однажды, пока я сидел с гармониусом на коленях и играл – на нем надо играть сидя – я вдруг подобрал такую странную мелодию, что я громко рассмеялся.
Б'оремос приподнялся на подушках, где слуги все еще трудились над его лицом, и посмотрел на меня.
– Какой странный грубый звук ты издаешь.
Я извинился.
– Я еще не привык к этой последней струне, – сказал я, показывая на широкую басовую струну, которая была натянута только на половину длины гармониуса.
– Я говорю о резком звуке, который ты издал ртом, как будто закрывающиеся лунные шапочки.
Я снова засмеялся.
– Вот, – сказал он, указывая на меня. Слуги поклонились, подталкивая друг друга локтями. Он с раздражением махнул рукой, отпуская их.
– Это смех, – сказал я. – Разве ваши люди совсем не смеются?
Он подернул плечами и сухо улыбнулся. – Мы – люди слез. Хорошо горевать – это искусство.
– А мы – люди без слез, – сказал я. – Мы стараемся вообще не горевать.
– Ладно, Человек-Без-Слез, – сказал он, тогда пора взять тебя в Зал Плача. Там мы обнаружим в тебе слезы так же легко, как ты обнаружил музыку в этом. – Он томно кивнул на гармониус, который я поднял с колен.
Он что-то крикнул, и в комнату бесшумно вошел новый слуга.
– Это Мар-Кешан, – сказал мой хозяин. Он для слуг все равно, что Королева – для женщин.
Мар-Кешан поклонился, прочел, что хозяин показал ему на пальцах, и быстрыми щелчками собственных пальцев ответил. Мне Мар-Кешан сразу понравился. Он был проворный, почти до резкости. Круглое лицо было цвета темных ягод, глаза – выцветшего голубого, как у моряка, производившие двойственное впечатление – как слепоты, так и дальнозоркости.
– Одень его для Зала, – сказал Б'оремос. Мне показалось, что он произнес это вслух только ради меня, потому что его пальцы уже отдали этот же приказ.
Прежде, чем я успел остановить его, Мар-Кешан исчез, потом появился снова с золотистым хитоном из летящего материала, похожего на шелк.
– Это цвет твоих волос и кожи, А'арон, – сказал Б'оремос.
Я был уверен, что именно обсуждение этого цвета занимало до этого их пальцы.
Они вдвоем раздели меня и накинули на меня хитон. К нему была приделана полоса ткани, которую перебросили мне через правое плечо, закрыли грудь и прикрепили на талии шнурком. Юбка спадала мягкими складками до бедер. Слава богу, я был худой, а то зрелище было бы безусловно неприличное.
Мар-Кешан подивился на мои шорты, а трусы привели его в восторг. Они не были знакомы с трикотажем. Потом заменили мое белье на шелковую набедренную повязку, слишком тесную и неудобную. Все это время они беззвучно болтали, семафоря пальцами. Я не мог даже приблизительно угадать, что они комментировали.
Ни одна пара сандалий принца мне не подошла, пришлось обойтись парой старых кожаных шлепанцев Мар-Кешана. Ни одному из них такой выход из положения не понравился, но оба согласились, что мои собственные ботинки совершенно не подходят.
После этого я вскинул за плечо гармониус, Б'оремос взял свою плекту, и мы отправились в Зал.
– Ну, и зрелище ты собой представлял, сынок.
– Я думаю, что выглядел немного как грек.
Но мы ведь специально учимся носить одежду туземцев. И обычно это бывало довольно элегантная одежда, хотя, может быть, немного тесновата и скудна. Я знал несколько антропологов, первыми открывших луны Петли, им пришлось облачиться в навоз и грязь, чтобы помочь отпраздновать дни рождения местных вождей. А один мой друг проходил обучение на Лэндон-10, где разумные существа носили металлические пальто, сделанные из гвоздей остриями внутрь, чтобы показать смирение. Шелковая юбочка, как бы она ни была коротка, вряд ли может по сравнению с этим считаться большим несчастьем, сэр.
– Ха-ха, мне нравится твое отношение, Аарон. Теперь расскажи мне о Зале.
– Само здание построено из такого же серо-белого камня с вкраплением ракушек, что и дворец. Но если дворец огромен и его пропорции нарушаются парой непохожих друг на друга башен, то в облике Зала есть что-то элегантное, хрупкое и одинокое. Фасад оформлен пилястрами, которые покрыты резьбой такой сложности, что я не сумел расшифровать ее; «метафоры скорби», вот все, что ответил Б'оремос, когда я спросил его. Есть еще и своего рода барельеф на треугольнике под остроконечной крышей. Все здание высотой больше, чем двухэтажный дом, но оно кажется одновременно и меньше. К дверям ведут тринадцать каменных ступеней.
Двери сделаны из какого-то тяжелого дерева и тоже покрыты резьбой. Эту резьбу я сумел расшифровать, там в основном изображены плачущие женщины и скелеты, выставленные на высоких столбах.
Мы протиснулись через тяжелые двери и вошли внутрь. Я думал, что там будет темно, но, к моему удивлению, в зале было очень светло. Часть крыши была открыта, но на ночь или в случае плохой погоды ее, очевидно, можно было закрыть. Через открытые окна влетал морской ветерок.
Везде стояли столы. Похоже было на сумасшедший крытый рынок, где продавцы кричат, зазывая покупателей, только здесь товар был бесплатный, предметы скорби. Плакальщицы стремительно перемещались по извилистым, как лабиринт, проходам, чтобы послушать то певца здесь, то поэта там, останавливаясь, чтобы посмотреть, как у волшебника в руках по его желанию то появляются, то исчезают платки с именами их умерших родственников. Стоило на миг остановиться, как у твоего локтя оказывался кто-нибудь, предлагающий бессмертие твоей сестре, брату или матери.
– Но не отцу?
– Это проблема, сэр. У этих людей очень слабое понятие отцовства – только в общем смысле. Никогда нельзя знать с точностью, кто отец ребенка, они, похоже, очень неразборчивы в половых связях, потому что у мужчин такой короткий период… потенции. Самое большое – пять лет, а затем их детородные органы усыхают и втягиваются в тело.
– Полгода космического времени. Ужасная мысль!
Б'оремос и я немного постояли в стороне от толпы, просто наблюдая. Он выглядел отрешенным от всего происходящего, как будто ему было трудно включиться по-настоящему. А я – я просто хотел привести в порядок свои впечатления. Мне казалось, что хотя мы были в Зале Плача, я не слышал никакого плача, а ведь именно этого я ожидал. Все выглядело, как формальность; похоже было, что по существу ничего нет. Ни слез, ни ударов в грудь, ни – ни настоящей печали. Я собирался спросить об этом у Б'оремоса, как вдруг весь Зал притих, как по сигналу, и все взоры обратились к помосту, возвышавшемуся у западной стены.
На помост вышла Линни, двигаясь такой гордой походкой, которой могли позавидовать величайшие актрисы. «Вот я с вами, – казалось, говорило ее тело. – Мне есть что сказать вам».
Она дошла до самого центра помоста и, чувствуя эмоции толпы, выждала паузу. Затем, как если бы она вобрала в себя все молчание плакальщиц, чтобы подкрепить собственное, она начала говорить – петь – декламировать начало их великой Песни о Семи Плакальщицах, поэму в прозе – их Сотворение.
Чего я не знал заранее, так это того, что мы прибыли накануне нового сезона, сезона Рарреденникон времени посева. И за исключением смерти самой Королевы, когда Плакальщица Королевы, естественно, была бы в глубоком трауре, начало сезона было временем, когда оплакивание прекращалось. Празднество началось с чтения этой поэмы. Наше прибытие именно в это время было счастливой случайностью, но оно могло приобрести большое значение, если бы туземцам захотелось увидеть в этом своего рода знак.
Поэма, которую читала Линни, была длинная. На декламацию ушло больше часа чистого времени. Но она не раз останавливалась, чтобы попить воды, кашлянуть или прочистить горло. Эта стройная темноволосая девушка стояла в центре помоста и держала нас своим присутствием и силой слов. Единственными передышками были слова «Аминь», или как еще можно перевести. На их языке слово звучит «Арруш». Оно означает приблизительно «Да будет так». И тогда Зал откликался эхом.
«Арруш» звучало, как звуковая волна, омывавшая ее.
Она, помолчав, вбирала в себя тишину, следовавшую за звуком, и начинала снова.
Я раньше слышал записи другой Мастер-Плакальщицы, показывавшей ученицам, как читать эту самую поэму. Собственно говоря, я знал на память большие куски текста и разгадал его смысл, как в буквальном переводе, так и его культурный подтекст. Но записи не давали и намека на ту силу, которая была, когда историю рассказывали. Или, по крайней мере, когда ее рассказывала Линни. Она увлекла нас. Мне кажется, я не шелохнулся, пока она не кончила, за исключением того, что я произнес «Арруш». Я не чувствовал веса гармониуса на плече, ни тесной набедренной повязки, ни слишком маленьких шлепанцев на ногах. Я просто-напросто был зачарован как рассказчицей, так и рассказом.
А когда все закончилось, и ее приветствовали последним громким «Арруш», она подняла ладони к глазам, в ритуальном жесте плача. У меня тоже стояли в глазах слезы, но я сразу вытер их, хотя Б'оремос, который больше следил за мной, чем смотрел на сцену, увидел, как я это сделал.
– Теперь мы можем петь, – сказал он, беря меня за локоть и подталкивая по направлению к сцене. Он сгреб со стола несколько ягод и одну затолкал мне в рот.
– Ты помнишь, как их надо есть?
Я кивнул, катая похожий на виноград фрукт между губами, а потом, выдавив сок в рот, прошел за ним на сцену.
Мы исполняли песни около часа: он пел разные песни о посеве, они были на удивление лишены непристойности, если учесть количество деталей, которые они вызывали в воображении. Я предложил им «Барбару Аллен», «Двойняшки-Сестры» и «Великий Селчи с Суль Скерри», хотя перевод этих песен я придумал на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22