А Лана Казарина во время карательных акций давилась «озверином» и только поэтому пока не сошла с ума. Хотя признаки раздвоения личности давно были налицо.
С одной стороны, у нее были все основания ненавидеть и бояться партизан. Целинские подпольщики гораздо азартнее и успешнее охотились на земляков-регнегатов, нежели на легионеров. Если по отношению к легионерам у них была одна тактика — снайперские выстрелы да взрывы, то предателей они стремились непременно захватить живьем и утащить в укромное место на суд, после чего в лучшем случае повесить, а в худшем — растерзать.
Лана видела уже столько этих растерзанных и очень живо представляла себя на их месте, а потому не испытывала сочувствия к партизанам вообще. Но когда Громозека и Гарбенка ставили к стенке очередную напуганную девчонку или хорохорящегося юнца, Лана не могла совладать с собой и твердила:
— Вы все одинаковые. Звери! Мерзкие дикие звери! Наверное, в мире вообще уже не осталось людей…
— Человек — прямой потомок дикой хищной обезьяны, одержимой манией убийства, — отвечал на это Игорь Иванов.
Этой сентенцией он успокаивал и самого себя. В точности по Дарвину — суть естественного отбора в том, чтобы выжить, не считаясь с жизнью других. Жизнь сородичей и союзников еще чего-то стоит — но жизнь врагов не стоит и ломаного гроша.
За эти дни Игорь успел привыкнуть к трупам, а вид убитых партизанами землян и растерзанных союзников освобождал его от угрызений совести при казни захваченных подпольщиков. Хотя сам он ни разу не выстрелил в безоружного человека, стоящего у стенки.
Иное дело в бою. Тут Игорю приходилось убивать, и в любой открытой стычке он стремился никого не оставить в живых, чтобы избежать этой тягостной процедуры казни.
Но 77-я центурия имела несчастье прославиться как лучшая в деле исполнения смертных приговоров. Поэтому ей старались сбагрить своих смертников другие подразделения, и 77-я медленно, но верно приобретала репутацию самой кровавой центурии в легионе.
Понятно, что это не добавляло ей популярности даже среди своих. И все-таки Игорь Иванов не стал отсылать наверх уже написанный рапорт с просьбой об отправке на передовую.
Он слишком хотел жить, а в тыловом городе — пусть даже кишащем подпольщиками и недобитыми окруженцами — было все-таки проще, чем в открытом бою с многократно превосходящими силами противника.
Военные преступления совершают не те, кто участвует в карательных операциях, а те, кто начинает войну. Игорь настойчиво убеждал в этом и себя и других, потому что думать иначе — означало в лучшем случае сумасшествие, а в худшем — самоубийство.
Но при этом и сам Игорь, и все его подчиненные, включая целинцев, употребляли «озверин» в таких количествах, что было ясно, как белый день — на тысячу дней войны его запасов наверняка не хватит. Да и на сто — тоже вряд ли.
50
Новую гвардию Пала Страхау легионеры капитана Саблина встретили в Чайкине, когда занимались своим обычным делом — проводили облаву. Ловили даже не партизан, а «лиц, уклоняющихся от эвакуации», но неожиданно из окон жилого дома стали отстреливаться, и пришлось открыть ответный огонь.
Об этом разумеется сообщили по команде, и хотя Саблин не просил подмоги, оперативник с орбиты передал:
— К вам направляется группа полицейской поддержки.
Группа оказалась странным сборищем органцов и уголовников. Извечные враги объединились, чтобы помочь легиону держать в узде местное население, но легион был совсем не рад таким помощникам.
«Страховцы», как их тут же прозвали земляне, орудовали в Чайкине уже несколько дней и за это время успели снискать репутацию безмозглых ублюдков, которые не просыхают от пьянства и палят без разбора в правых и виноватых.
Оно и понятно — «озверина» даже земным частям не хватало, и целинцам (исключая тех, которым посчастливилось вписаться в боевые центурии) его не давали. Так что «страховцы» снимали стресс другим, более доступным способом. И бронежилетов у них тоже не было, а жить они хотели не меньше землян. Вот и стреляли во все, что шевелится, потому что не успеешь первым — сам нарвешься на пулю.
С появлением «страховцев» облава превратилась в бойню, хотя Саблин пытался втолковать главному органцу, что они здесь не для того, чтобы укладывать штабелями трупы.
— У нас задание — брать уклонистов живыми и отправлять на сортировку. Вы можете это понять?! Трупы нам без надобности!
Но реакция «страховца» выглядела так, словно он вообще не понимал русского языка — хотя обычно целинцы не испытывали с этим затруднений.
Игорю Иванову, который вместе со своей командой по традиции первым ворвался в здании, пришлось буквально своим телом закрывать взятых в плен мирных граждан от «страховцев», которые были похожи на маньяков с дикими глазами.
Правда, при виде легионеров в боевом облачении, которые метко положили несколько очередей прямо под ноги пьяным полицаям, те благоразумно остановились, откатились назад, а некоторые даже залегли.
Но один все-таки сдуру пальнул из карабина в живот Громозеке. Корчась от боли и не в силах вдохнуть от удара в диафрагму, громила все-таки исхитрился одной очередью из «джекпота» положить троих. И в результате по итогам облавы родилось два рапорта.
Один — за подписью капитана Саблина — обвинял группу полицейской поддержки в срыве операции по захвату пленных для отгрузки в уплату «Конкистадору», что является первоочередной задачей оккупационных сил. А другой — за подписью командира «страховцев» — требовал сурово наказать легионера, который умышленно застрелил из штурмовой винтовки троих полицейских.
Полковник Шубин, к которому попал первый рапорт, сделал все, чтобы раздуть это дело в нужном для землян ключе. В последнее время его беспокоили слухи, будто 13-ю фалангу собираются переподчинить Палу Страхау, и полковник был готов сделать все, чтобы этого не допустить.
Случай представился идеальный. Дело в том, что план по отгрузке пленных был фактически сорван. Действия партизан и окруженцев, ослабление оккупационных фаланг в пользу фронта и идиотские инструкции по обращению пленных (из-за которых мирные целинцы толпами бежали из города и прятались по подвалам и подземным коммуникациям) сделали свое дело. Отставание от графика было катастрофическим, а сотый день неумолимо приближался, и надежда, что удастся наверстать упущенное до этого дня, таяла на глазах.
Поэтому любые действия, направленные на срыв отгрузки пленных, были как нож острый не только для командования легиона и его начальника тыла, но и для самого маршала Тауберта. И тут такая удача.
В своих собственных облавах «страховцы» тоже убивали людей без счета. Уж очень они боялись партизан — а ведь подпольщиком мог оказаться любой ребенок, любая женщина, а уж тем более мужчина. Да и желание запугать мирных обывателей — так, чтобы при появлении «страховцев» они даже шевельнуться не смели — тоже присутствовало. Но в первые дни все это происходило без свидетелей — или вернее, без таких очевидцев, которые могли бы дать показания, ничего не боясь.
А капитан Саблин и его люди как раз оказались такими свидетелями. И его рапорт дошел аж до самого маршала Тауберта, в то время как контрдонесение было остановлено на уровне начальника особой службы Тутаева.
Можно представить себе, какое впечатление это произвело на маршала. Уже несколько дней он не мог думать ни о чем, кроме отгрузки пленных. Даже партизан, подходящих по возрасту, запретил казнить и приказал грузить вместе со всеми. Так что казнили теперь все больше детей и подростков, и земляне роптали и устраивали скрытые акции неповиновения.
То и дело пойманные дети и подростки бежали из-под стражи при полном попустительстве конвойных — хотя те отлично знали, что из всех партизан юнармейцы наиболее безрассудны и безжалостны. А еще чаще те же арестованные юнармейцы вдруг оказывались в партии для отгрузки — кто там всерьез проверяет возраст.
Это был лучший выход, чтобы и греха на душу не брать, и партизан не выпускать обратно в город. А когда подобные махинации вскрывались, виновные легионеры строили из себя дурачков — мол, сам Тауберт приказал всех партизан грузить на корабли, чтобы духу их не было на Целине, а про то, что надо еще и возраст выяснять, мы мол и слыхом не слыхивали.
Но поскольку «Конкистадор» начал предъявлять претензии — дескать, ему малолетки не нужны, маршал Тауберт решил передоверить борьбу с партизанами «страховцам».
И вдруг такой сюрприз. Оказывается, вместо того, чтобы истреблять партизан, полицаи убивают мирных граждан, которых ждут не дождутся на сортировочных пунктах, где пленных разделяют по возрасту, полу и состоянию здоровья.
Одних (от 18 до 33, 3/4 женщины, без хронических заболеваний и увечий) грузят на корабли. Других (лишних мужчин того же возраста плюс-минус несколько лет) мобилизуют в ударные части легиона, которые прежде назывались штрафными, но переименованы с тех пор, как командовать ими поставлен генерал Казарин. А третьих (детей, стариков, больных и калек) направляют на работы в городе.
А вот трупы никуда направить нельзя. Поэтому маршал Тауберт срочно вызвал к себе Страхау, которого в легионе все чаще называли Страховым, и бывший генеральный комиссар Органов поначалу был почти уверен, что его самого вынесут из маршальского кабинета вперед ногами.
Он правда, сравнительно твердым голосом изложил свою версию происшедшего. Она сводилась к тому, что земляне беспричинно открыли огонь по группе полицейской поддержки, и та была вынуждена отстреливаться и даже бросать гранаты в окна. При этом случайно пострадали и мирные граждане.
Но Саблин в своем докладе не поленился указать точное число пострадавших, подсчитанных с абсолютной точностью. А также экстраполировать эту цифру на весь город и весь полуостров — сколько людей недосчитаются на сортировочных и погрузочных пунктах, если «страховцы» будут действовать так и дальше.
Однако разговор двух маршалов (второй, правда, был низведен в легионе до уровня генерал-майора) закончился не так, как можно было ожидать.
Вместо того, чтобы собственноручно пристрелить Страхау или отдать соответствующий приказ той же особой службе, которая выполнила бы его с радостью, Тауберт распорядился:
— Виновных расстрелять. Всех строго предупредить: захват и отгрузка пленных — первоочередная задача. Казнить только тех, кто непригоден для отгрузки. Доблесть в бою определяется не числом убитых, а числом сдавшихся в плен.
Обогатив военную науку этой мудростью, Тауберт отпустил Страхау с миром к вящему разочарованию землян. Хоть и считали многие, что от «страховцев» есть польза — легионерам теперь не приходится марать руки, расстреливая и вешая партизан, но все же в большинстве своем земляне сходились на том, что вреда от полицаев гораздо больше.
А для капитана Саблина вся эта история имела приятное продолжение. По личному распоряжению Тауберта все отличившиеся в деле защиты пленных от озверевших «страховцев» получили новые звания. Саблин стал майором, Громозека — старшиной, а Игорь Иванов — поручиком.
Теперь Игорь был офицером и мог с полным правом называться не «и.о. командира центурии», а самым настоящим центурионом.
51
Бойцы 13-го отдельного мотострелкового полка из Дубравы застряли на полуострове из-за майора Никалаю, которому пришлось ампутировать руку.
В городе, куда мотострелки притащили раненого командира, легионеров не было. Какая-то бродячая центурия, пролетела через него, разгромила отделение Органов и удалилась в неизвестном направлении. Местные жители ничего не понимали и ждали, когда же придет народная армия, которая сбросит неведомых врагов в море, но ее все не было.
Через день по радио сообщили о предательстве Пала Страхау, который поднял мятеж на Закатном полуострове. А потом пошли слухи, что мятежники орудуют не сами по себе, а при поддержке наемников не то с островов, не то аж из космоса.
Если бы Никалаю пришел в себя чуть раньше или позже, то он мог бы рвануть на воссоединение с крупными группами окруженцев или податься в партизаны. Но случилась мертвая полоса. Окруженцы были уже рассеяны, а партизаны еще не набрали силу. И майор решил прорываться к своим на запад.
Но он и тут опоздал. Легионеры начали большое наступление, и фронт двигался быстрее, чем пешие бойцы во главе с командиром, обессилевшим от боли и потери крови.
На перешейке к команде Никалаю прибились еще две группы окруженцев. Одна из них в панике бежала с востока и сообщила, что перешеек блокирован, так что идти больше некуда.
Но Никалаю решил прорываться.
— Ночью пробьемся, — сказал он. — Если тут фронт, значит дальше — свои.
Но это был не фронт, а укрепленная полоса, которую в начале наступления держали четыре фаланги. Но когда стало ясно, что никакой контратаки целинцев здесь не будет, тут осталась одна фаланга и тыловые части.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54