Потом, когда выстрелы стихли, я осторожно подняла голову, и на этот раз увидела того, кто нас обстреливал.
Он стоял на прогретом бетоне, широко расставив ноги, в той уверенной позе, которая теперь часто бывает у людей, владеющих оружием или просто таскающих его с собой, и орал:
– Выходите все отсюда!
За таким криком могло последовать все, что угодно, тем более что он и вправду был вооружен. Так что мы полезли из грузовика под пустое синее небо. Тихо, молча, словно надеялись, что если мы не будем шуметь, они нас не заметят. В придорожных зарослях пела какая-то птица.
Он был тут не один – понятное дело, а то бы он все же не вел себя так уверенно, – дорогу перегородил автобус, самый обычный, красный такой автобус, который когда-то был рейсовым, и около него стояли еще несколько ребят в пятнистых комбинезонах и крепких военных ботинках. Это совершенно явно была боевая группа – очень боевая группа, потому что одежда у них была добротной, и выглядели они сытыми. Непонятно только, что им было нужно. Или мы и вправду заехали в какой-то другой военный округ и уже находимся с кем-то в состоянии войны?
От черной автобусной тени отделился еще один боевик, тоже с автоматом наперевес, и тот, первый, поводя стволом, сказал:
– Пересаживайтесь в автобус. Тут только у людей началась реакция – женщина позади меня заплакала, кто-то длинно и виртуозно выругался. Я оглянулась на своих – они молчали. В принципе, подсознательно, всегда ожидаешь от окружающих каких-то решительных действий, направленных на всеобщее спасение, – притом, что заведомо именно от окружающих, а не от себя лично. Наверное, все так думают.
Так что мы неохотно двинулись к автобусу, а эти двое расступились, оказавшись от нас слева и справа. Томас держался за плечо.
– Тебя сильно ранило? – говорю.
– Нет, – ответил он, – ерунда. Просто, мне все это не нравится.
– А что можно сделать? – пробормотал Игорь, который шел за нами. Видимо, в голове у него крутились те же мысли.
Словом, нас загнали в этот автобус – внутри он выглядел точно таким же, как и снаружи – ободранным, но знавшим лучшие времена, – и велели разместиться на сиденьях.
– Хочешь к окошку? – спросил Томас.
Я кивнула, подавив истерический смешок, и устроилась у окна.
Сами они заняли проход – я насчитала всего человек десять, потому что на задней площадке увидела еще нескольких, все вооружены, и автобус тронулся. Нас везли неизвестно куда, точно скот на бойню. Я глядела в окно – в другое время я сочла бы дорогу красивой, потому что автобус поднимался по серпантину в горы. В результате у меня начало закладывать уши – видимо, мы забрались довольно высоко.
Ехали мы долго – часа четыре, и под конец я уже думала единственно о том, что у меня вот-вот лопнет мочевой пузырь. Такие вот житейские вещи способны делать ситуацию особенно унизительной – никакой дух не может парить сам по себе в условиях физической нечистоты, и люди, воняющие немытым телом, завшивленные и голодные, гораздо легче пересекают ту границу, за которой человек перестает быть человеком и в каком-то ином, более абстрактном смысле. Физические лишения, которые почему-то принято называть испытаниями, на самом деле никогда никого не делают лучше. Они лишь мерзки и тягостны, и счастлив тот, кто, пройдя через все это, может возвратиться, когда судьба станет к людям более благосклонной, хотя бы к статусу-кво.
Наконец, автобус еще раз куда-то свернул, уже на меньшей скорости, прокатил еще немного, остановился, и я сквозь грязное оконное стекло увидела чугунную ограду, за которой возвышались стволы деревьев – парк? Ворота распахнулись, и мы въехали внутрь, миновав вооруженного часового, который, видимо, ворота эти и открыл.
Судя по тому, что я успела разглядеть из окна автобуса, это и вправду был парк, место здорово смахивало на санаторий или дом отдыха – теперь-то тут устроили какую-то базу. Старомодные здания с колоннами, террасами и стрельчатыми окнами покрыты облупившейся розовой и желтой краской, в пролетах между колоннами ветер намел прошлогоднюю листву. Около одного из корпусов был даже фонтан – не действующий, разумеется, с облезлой гипсовой женщиной на постаменте. Бассейн тоже завален листвой и сухими ветками. Все спокойное, мирное. Сквозь ветки пиний на землю падали косые солнечные лучи.
Нас выставили из автобуса и согнали в кучу около одного из корпусов. Он был низким, двухэтажным, первый этаж весь забран решетками – наверное, потому они его и выбрали. Когда нас, покрикивая, загнали внутрь – я уже полностью чувствовала себя обреченной скотинкой, и каково же им приходится, беднягам, – то поняла, что раньше это был спортзал – шведская стенка, какие-то снаряды, все такое... В углу грудой свалены маты. На полу тоже постелены маты, и на них сидят какие-то люди. Человек десять, наверное. Все, как и мы, – явно случайные пленные. Я каким-то шестым чувством, которое в определенные периоды обостряется феноменально, угадала дверь, ведущую в сортир, и двинулась туда. Один из сопровождающих ткнул в меня своей пушкой.
– Ты куда? – говорит.
– В сортир. Не здесь же мне делать.
Он что-то пробормотал, но пропустил. Сортиры при этих общественных залах все одинаковы – кафель, открытые сверху кабинки, под потолком маленькое окошко. Тут еще были два умывальника, и вода из крана тоже шла – тоненькой, правда, струйкой. Я сделала свои дела и даже умудрилась слепка вымыться – пока все остальные не сообразили, что хотят тога же самого.
Когда я вернулась в спортзал, все уже устроились вповалку на паркетном, когда-то натертом мастикой полу. Я осторожно пробралась к своим, переступая через чьи-то ноги, нашла свободное местечко возле стенки, села...
Мы так долго ехали, что в ушах у меня до сих пор гудело, а желтые крашеные стены вроде как плыли чуть вперед, как телеграфные столбы сразу после остановки поезда. До сих пор мы постоянно попадали во всякие истории – пора бы и привыкнуть...
Герка сидел, закрыв глаза, и был похож на нахохлившуюся больную птицу. А я еле удерживалась, чтобы не спросить, что теперь с нами будет, но все же удерживалась, потому что вопрос этот – самый очевидный и бессмысленный из всех возможных.
– ...Ой, лишеньки, – причитала в углу какая-то женщина.
Наконец, Герка все-таки открыл глаза и, ни к кому не обращаясь, сказал:
– Их всех взяли, как нас. И держат уже вторые сутки вот так.
– А... Зачем?
– По-моему, я знаю, зачем, – сказал Томас. – Я что-то слышал. Если мы действительно заехали в Пятый округ... У них действует какой-то отряд самообороны, что ли. На самом деле это просто группа недовольных, «незаконное бандитское формирование» – знаешь, как это обычно называется, – не поладили с местной властью и ушли в горы. У них есть несколько баз, вроде этой, и они устраивают вылазки время от времени, вооруженные нападения – говорят, борются против диктатуры коррумпированной местной администрации – что-то в этом роде.
– Откуда ты все это знаешь, интересно, – спросил Герка. – Никто ничего не знает, а ты знаешь.
– Комендант Лазурного рассказал.
– Мне он ничего подобного не рассказывал.
– Да какая разница, – устало сказал Игорь. – Ладно вам. Мы-то им зачем?
– Мне очень жаль, – сказал Томас, – но боюсь, что дело плохо. Мы заложники.
– Это как, заложники?
– Мы заложники, потому что пару дней назад комендатура Пятого округа взяла группу их боевиков. Вернее, их возле Лазурного взяли, а потом передали в Пятый, потому что у них подписан союзный договор, у этих двух округов. А теперь собираются устроить показательный расстрел, чтобы другим неповадно было. Ну вот.
– А эти хотят обменять своих?
– Да, наверное. Но, думаю, никто им никого не обменяет. Их всех завтра должны расстрелять, по-моему.
– Ох ты, Господи, – с тоской сказал Игорь.
А я промолчала. Наверное, человек до последней минуты не верит в то, что его не станет. Думает, это какая-то ошибка. Меня больше заботило, что безумно хотелось поспать, что негде было устроиться поудобней, да и убраться с посторонних глаз некуда. А если нас и вправду всех завтра убьют – как же спать... Мне же нужно насмотреться на все вокруг как следует, на всю жизнь. А у меня глаза сами собой закрываются.
Засов, на который они заперли наружную дверь с той стороны, щелкнул, и в коридор упал размытый четырехугольник света – тень от листвы дрожала на выщербленном паркете. Потом ее заслонили другие тени.
Человек, вошедший в зал, – я говорю о нем одном, хотя при нем были еще двое, с автоматами, но именно что при нем, – был таким обыкновенным... Очки, усталое лицо – казалось странным, что от него зависит моя жизнь, все жизни. Ну почему именно он должен решать, оставаться ли мне в живых, или нет, – ведь я его совсем не знаю...
Он казался абсолютно нормальным, с ним можно было нормально разговаривать, жить в одном доме, случайно сталкиваться в лифте, обсуждать последние новости, жаловаться на соседей сверху, которые вечно чем-то колотят в пол, говорить, что погода для этого времени года стоит необычайно теплая... ну, сами знаете, – все те вещи, о которых говорят между собой доброжелательные, но едва знающие друг друга люди. Может, я ошиблась? Может, он ничего не собирается с нами делать? Люди ведь так себя не ведут, не те люди, что это мне в голову взбрело...
И тут он что-то негромко сказал своим спутникам, и они велели нам подняться. Нас согнали в один угол и начали проверять документы. У всех, разумеется, какие-то документы при себе были, но самые разнородные, а у меня было затрепанное редакторское удостоверение – правда с фотографией и печатью. Проверяющий брезгливо взял его двумя пальцами, протянул тому, в очках.
Тот мельком взглянул на фотографию, негромко спросил:
– Какой округ?
– Юго-Западный, – сказала я и сама поморщилась от заискивающих интонаций своего голоса.
– Ладно, – ответил он. – Пока не надо.
И возвращает мне удостоверение.
А вот у Герки отобрали пропуск, что выдал комендант Лазурного вместе с мандатом, предписывающим оказывать нам всяческое содействие.
Документы – те, что отобрали, – не все, потому что некоторым их бумаги отдали обратно, – один из ребят собрал в стопку и унес. Этот, их главный, вышел за ним. Второй остался.
Они продержали нас так, у стенки, еще с час, правда, разрешили сесть на пол. За моей спиной кто-то тихонько плакал, даже не плакал, так, поскуливал.
Потом оба они вернулись. Нас опять подняли, и человек в очках сказал:
– В ходе последних боевых действий коррумпированная администрация округа взяла в плен группу наших товарищей. В связи с этим мы провели ответную операцию по захвату заложников. Если на протяжении установленного нами срока наши люди нам не будут возвращены, все заложники будут расстреляны. Для начала – выборочно. Наш комитет...
О, Господи, еще какой-то комитет. Он говорил так гладко, так спокойно, что я никак, не могла увязать его тон со смыслом сказанного. Они что же, и вправду будут нас убивать? Выборочно?
– Для начала – каждого десятого...
И тут только я поняла, что он собирается делать это сейчас. Вошли еще двое, с автоматами, он отошел к ним и, повинуясь его негромким распоряжениям, они вывели вперед несколько человек. Поначалу я не испытывала ничего, кроме постыдного облегчения, что эта участь меня миновала. Потом я увидела, что среди них Герка. Мне стало так страшно, что окружающий мир сузился в одну слепящую точку. Я Герку совсем не знала до этой поездки, и мы не очень-то ладили в пути и не слишком-то сблизились за все это время. Но он шел с нами, а сейчас мы ничего не могли сделать. Никто ничего не мог сделать.
Все это было особенно пакостно, потому что наряду с чувством омерзения, гадливости по отношению к себе, я испытывала животный страх. Там, помимо Герки, стояли еще четыре смертника, но это как-то в тот миг вылетело у меня из головы – и от того мне было еще хуже.
Тут я услышала свой собственный голос – дрожащий и до тошноты перепуганный.
– Оставьте его. Он же из Юго-Западного округа. Он тут вообще ни при чем.
Никто не ответил, но один из парней молча ткнул меня прикладом в солнечное сплетение. У меня на миг перехватило дыхание, и я отшатнулась к стене. Потом опять повернулась к тому, в очках.
– Это же гражданское население, – говорю. – Они-то уж совсем ни при чем. Да что же вы тут вытворяете? Вы что, не можете улаживать свои дрязги между собой?
Он пожал плечами и почти любезно ответил:
– Это показательная акция.
К этому времени люди уже опомнились, и поднялся шум. Плач, крики... Кто-то бросился на часового, и ребята пошли наводить порядок, колотя прикладами на все стороны. То ли я тоже попыталась броситься на него, то ли мне это померещилось, и я просто подвернулась под руку, но часовой опять въехал мне прикладом, только на этот раз гораздо сильнее, так, что я молча согнулась пополам и вырубилась. При этом даже с каким-то странным внутренним облегчением, потому что это снимало с меня ответственность за все происходящее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Он стоял на прогретом бетоне, широко расставив ноги, в той уверенной позе, которая теперь часто бывает у людей, владеющих оружием или просто таскающих его с собой, и орал:
– Выходите все отсюда!
За таким криком могло последовать все, что угодно, тем более что он и вправду был вооружен. Так что мы полезли из грузовика под пустое синее небо. Тихо, молча, словно надеялись, что если мы не будем шуметь, они нас не заметят. В придорожных зарослях пела какая-то птица.
Он был тут не один – понятное дело, а то бы он все же не вел себя так уверенно, – дорогу перегородил автобус, самый обычный, красный такой автобус, который когда-то был рейсовым, и около него стояли еще несколько ребят в пятнистых комбинезонах и крепких военных ботинках. Это совершенно явно была боевая группа – очень боевая группа, потому что одежда у них была добротной, и выглядели они сытыми. Непонятно только, что им было нужно. Или мы и вправду заехали в какой-то другой военный округ и уже находимся с кем-то в состоянии войны?
От черной автобусной тени отделился еще один боевик, тоже с автоматом наперевес, и тот, первый, поводя стволом, сказал:
– Пересаживайтесь в автобус. Тут только у людей началась реакция – женщина позади меня заплакала, кто-то длинно и виртуозно выругался. Я оглянулась на своих – они молчали. В принципе, подсознательно, всегда ожидаешь от окружающих каких-то решительных действий, направленных на всеобщее спасение, – притом, что заведомо именно от окружающих, а не от себя лично. Наверное, все так думают.
Так что мы неохотно двинулись к автобусу, а эти двое расступились, оказавшись от нас слева и справа. Томас держался за плечо.
– Тебя сильно ранило? – говорю.
– Нет, – ответил он, – ерунда. Просто, мне все это не нравится.
– А что можно сделать? – пробормотал Игорь, который шел за нами. Видимо, в голове у него крутились те же мысли.
Словом, нас загнали в этот автобус – внутри он выглядел точно таким же, как и снаружи – ободранным, но знавшим лучшие времена, – и велели разместиться на сиденьях.
– Хочешь к окошку? – спросил Томас.
Я кивнула, подавив истерический смешок, и устроилась у окна.
Сами они заняли проход – я насчитала всего человек десять, потому что на задней площадке увидела еще нескольких, все вооружены, и автобус тронулся. Нас везли неизвестно куда, точно скот на бойню. Я глядела в окно – в другое время я сочла бы дорогу красивой, потому что автобус поднимался по серпантину в горы. В результате у меня начало закладывать уши – видимо, мы забрались довольно высоко.
Ехали мы долго – часа четыре, и под конец я уже думала единственно о том, что у меня вот-вот лопнет мочевой пузырь. Такие вот житейские вещи способны делать ситуацию особенно унизительной – никакой дух не может парить сам по себе в условиях физической нечистоты, и люди, воняющие немытым телом, завшивленные и голодные, гораздо легче пересекают ту границу, за которой человек перестает быть человеком и в каком-то ином, более абстрактном смысле. Физические лишения, которые почему-то принято называть испытаниями, на самом деле никогда никого не делают лучше. Они лишь мерзки и тягостны, и счастлив тот, кто, пройдя через все это, может возвратиться, когда судьба станет к людям более благосклонной, хотя бы к статусу-кво.
Наконец, автобус еще раз куда-то свернул, уже на меньшей скорости, прокатил еще немного, остановился, и я сквозь грязное оконное стекло увидела чугунную ограду, за которой возвышались стволы деревьев – парк? Ворота распахнулись, и мы въехали внутрь, миновав вооруженного часового, который, видимо, ворота эти и открыл.
Судя по тому, что я успела разглядеть из окна автобуса, это и вправду был парк, место здорово смахивало на санаторий или дом отдыха – теперь-то тут устроили какую-то базу. Старомодные здания с колоннами, террасами и стрельчатыми окнами покрыты облупившейся розовой и желтой краской, в пролетах между колоннами ветер намел прошлогоднюю листву. Около одного из корпусов был даже фонтан – не действующий, разумеется, с облезлой гипсовой женщиной на постаменте. Бассейн тоже завален листвой и сухими ветками. Все спокойное, мирное. Сквозь ветки пиний на землю падали косые солнечные лучи.
Нас выставили из автобуса и согнали в кучу около одного из корпусов. Он был низким, двухэтажным, первый этаж весь забран решетками – наверное, потому они его и выбрали. Когда нас, покрикивая, загнали внутрь – я уже полностью чувствовала себя обреченной скотинкой, и каково же им приходится, беднягам, – то поняла, что раньше это был спортзал – шведская стенка, какие-то снаряды, все такое... В углу грудой свалены маты. На полу тоже постелены маты, и на них сидят какие-то люди. Человек десять, наверное. Все, как и мы, – явно случайные пленные. Я каким-то шестым чувством, которое в определенные периоды обостряется феноменально, угадала дверь, ведущую в сортир, и двинулась туда. Один из сопровождающих ткнул в меня своей пушкой.
– Ты куда? – говорит.
– В сортир. Не здесь же мне делать.
Он что-то пробормотал, но пропустил. Сортиры при этих общественных залах все одинаковы – кафель, открытые сверху кабинки, под потолком маленькое окошко. Тут еще были два умывальника, и вода из крана тоже шла – тоненькой, правда, струйкой. Я сделала свои дела и даже умудрилась слепка вымыться – пока все остальные не сообразили, что хотят тога же самого.
Когда я вернулась в спортзал, все уже устроились вповалку на паркетном, когда-то натертом мастикой полу. Я осторожно пробралась к своим, переступая через чьи-то ноги, нашла свободное местечко возле стенки, села...
Мы так долго ехали, что в ушах у меня до сих пор гудело, а желтые крашеные стены вроде как плыли чуть вперед, как телеграфные столбы сразу после остановки поезда. До сих пор мы постоянно попадали во всякие истории – пора бы и привыкнуть...
Герка сидел, закрыв глаза, и был похож на нахохлившуюся больную птицу. А я еле удерживалась, чтобы не спросить, что теперь с нами будет, но все же удерживалась, потому что вопрос этот – самый очевидный и бессмысленный из всех возможных.
– ...Ой, лишеньки, – причитала в углу какая-то женщина.
Наконец, Герка все-таки открыл глаза и, ни к кому не обращаясь, сказал:
– Их всех взяли, как нас. И держат уже вторые сутки вот так.
– А... Зачем?
– По-моему, я знаю, зачем, – сказал Томас. – Я что-то слышал. Если мы действительно заехали в Пятый округ... У них действует какой-то отряд самообороны, что ли. На самом деле это просто группа недовольных, «незаконное бандитское формирование» – знаешь, как это обычно называется, – не поладили с местной властью и ушли в горы. У них есть несколько баз, вроде этой, и они устраивают вылазки время от времени, вооруженные нападения – говорят, борются против диктатуры коррумпированной местной администрации – что-то в этом роде.
– Откуда ты все это знаешь, интересно, – спросил Герка. – Никто ничего не знает, а ты знаешь.
– Комендант Лазурного рассказал.
– Мне он ничего подобного не рассказывал.
– Да какая разница, – устало сказал Игорь. – Ладно вам. Мы-то им зачем?
– Мне очень жаль, – сказал Томас, – но боюсь, что дело плохо. Мы заложники.
– Это как, заложники?
– Мы заложники, потому что пару дней назад комендатура Пятого округа взяла группу их боевиков. Вернее, их возле Лазурного взяли, а потом передали в Пятый, потому что у них подписан союзный договор, у этих двух округов. А теперь собираются устроить показательный расстрел, чтобы другим неповадно было. Ну вот.
– А эти хотят обменять своих?
– Да, наверное. Но, думаю, никто им никого не обменяет. Их всех завтра должны расстрелять, по-моему.
– Ох ты, Господи, – с тоской сказал Игорь.
А я промолчала. Наверное, человек до последней минуты не верит в то, что его не станет. Думает, это какая-то ошибка. Меня больше заботило, что безумно хотелось поспать, что негде было устроиться поудобней, да и убраться с посторонних глаз некуда. А если нас и вправду всех завтра убьют – как же спать... Мне же нужно насмотреться на все вокруг как следует, на всю жизнь. А у меня глаза сами собой закрываются.
Засов, на который они заперли наружную дверь с той стороны, щелкнул, и в коридор упал размытый четырехугольник света – тень от листвы дрожала на выщербленном паркете. Потом ее заслонили другие тени.
Человек, вошедший в зал, – я говорю о нем одном, хотя при нем были еще двое, с автоматами, но именно что при нем, – был таким обыкновенным... Очки, усталое лицо – казалось странным, что от него зависит моя жизнь, все жизни. Ну почему именно он должен решать, оставаться ли мне в живых, или нет, – ведь я его совсем не знаю...
Он казался абсолютно нормальным, с ним можно было нормально разговаривать, жить в одном доме, случайно сталкиваться в лифте, обсуждать последние новости, жаловаться на соседей сверху, которые вечно чем-то колотят в пол, говорить, что погода для этого времени года стоит необычайно теплая... ну, сами знаете, – все те вещи, о которых говорят между собой доброжелательные, но едва знающие друг друга люди. Может, я ошиблась? Может, он ничего не собирается с нами делать? Люди ведь так себя не ведут, не те люди, что это мне в голову взбрело...
И тут он что-то негромко сказал своим спутникам, и они велели нам подняться. Нас согнали в один угол и начали проверять документы. У всех, разумеется, какие-то документы при себе были, но самые разнородные, а у меня было затрепанное редакторское удостоверение – правда с фотографией и печатью. Проверяющий брезгливо взял его двумя пальцами, протянул тому, в очках.
Тот мельком взглянул на фотографию, негромко спросил:
– Какой округ?
– Юго-Западный, – сказала я и сама поморщилась от заискивающих интонаций своего голоса.
– Ладно, – ответил он. – Пока не надо.
И возвращает мне удостоверение.
А вот у Герки отобрали пропуск, что выдал комендант Лазурного вместе с мандатом, предписывающим оказывать нам всяческое содействие.
Документы – те, что отобрали, – не все, потому что некоторым их бумаги отдали обратно, – один из ребят собрал в стопку и унес. Этот, их главный, вышел за ним. Второй остался.
Они продержали нас так, у стенки, еще с час, правда, разрешили сесть на пол. За моей спиной кто-то тихонько плакал, даже не плакал, так, поскуливал.
Потом оба они вернулись. Нас опять подняли, и человек в очках сказал:
– В ходе последних боевых действий коррумпированная администрация округа взяла в плен группу наших товарищей. В связи с этим мы провели ответную операцию по захвату заложников. Если на протяжении установленного нами срока наши люди нам не будут возвращены, все заложники будут расстреляны. Для начала – выборочно. Наш комитет...
О, Господи, еще какой-то комитет. Он говорил так гладко, так спокойно, что я никак, не могла увязать его тон со смыслом сказанного. Они что же, и вправду будут нас убивать? Выборочно?
– Для начала – каждого десятого...
И тут только я поняла, что он собирается делать это сейчас. Вошли еще двое, с автоматами, он отошел к ним и, повинуясь его негромким распоряжениям, они вывели вперед несколько человек. Поначалу я не испытывала ничего, кроме постыдного облегчения, что эта участь меня миновала. Потом я увидела, что среди них Герка. Мне стало так страшно, что окружающий мир сузился в одну слепящую точку. Я Герку совсем не знала до этой поездки, и мы не очень-то ладили в пути и не слишком-то сблизились за все это время. Но он шел с нами, а сейчас мы ничего не могли сделать. Никто ничего не мог сделать.
Все это было особенно пакостно, потому что наряду с чувством омерзения, гадливости по отношению к себе, я испытывала животный страх. Там, помимо Герки, стояли еще четыре смертника, но это как-то в тот миг вылетело у меня из головы – и от того мне было еще хуже.
Тут я услышала свой собственный голос – дрожащий и до тошноты перепуганный.
– Оставьте его. Он же из Юго-Западного округа. Он тут вообще ни при чем.
Никто не ответил, но один из парней молча ткнул меня прикладом в солнечное сплетение. У меня на миг перехватило дыхание, и я отшатнулась к стене. Потом опять повернулась к тому, в очках.
– Это же гражданское население, – говорю. – Они-то уж совсем ни при чем. Да что же вы тут вытворяете? Вы что, не можете улаживать свои дрязги между собой?
Он пожал плечами и почти любезно ответил:
– Это показательная акция.
К этому времени люди уже опомнились, и поднялся шум. Плач, крики... Кто-то бросился на часового, и ребята пошли наводить порядок, колотя прикладами на все стороны. То ли я тоже попыталась броситься на него, то ли мне это померещилось, и я просто подвернулась под руку, но часовой опять въехал мне прикладом, только на этот раз гораздо сильнее, так, что я молча согнулась пополам и вырубилась. При этом даже с каким-то странным внутренним облегчением, потому что это снимало с меня ответственность за все происходящее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17