Да, сейчас бы на него разгневался какой-нибудь рецензент — как, мол, интересно, танк может быть изжеванным?
Да вот так. Пожевали его, пожевали и выплюнули. А танк хороший, японский, не сломался, двигатели тянут. Ладно, пусть не изжеванный, пусть покореженный. Холл сидел в водительском кресле покореженного танка, разговаривал по рации с 22-м тоннелем и постукивал пальцем по таблице режимов охлаждения.
— Барух, безбожный ты хобот, у тебя там два «панцира», и ты торчишь вторые сутки. Мы тут все сидим и ждем твоей проходки, ты это понимаешь? Ты держишь сорок человек. Разъемы заменял? Ты их двенадцать часов заменял? Я размещу людей, и через полтора часа буду у тебя. Все.
Он выключил передачу и посмотрел на часы. Было около десяти вечера — для Холла и его людей, ориентирующихся на Поверхность, это имело значение, для большинства населения Валентины — никакого.
— Волощук! — позвал Холл. — Ну, дай мне эту твою банку.
Наверху, на броне, послышался шорох и что-то вроде хрюканья.
— Командир, ты же говорил, что в рот взять не можешь.
Волощук по собственным рецептам варил из витаминных концентратов с добавками смоляных горных натеков некое подобие компотов.
— Ты знаешь, я решил себя перебороть.
Волощук повозился, погремел, и затем к Холлу свесилась рука с высокой цилиндрической банкой.
— Волощук.
— Ну?
— Лягушкой пахнет.
— Что, какой лягушкой?
— Ну да, болотом.
— Болотом? А что же, хоть и болотом, на болоте торф целебный...
Волощук внезапно оборвал речь и с присвистом втянул в себя воздух, изображая глубочайшее изумление, и затем произнес, со значительностью растягивая слова:
— Полковник, к вам пришли.
Холл оставил банку и, ухватившись за поручень, полез наверх — «что за торф целебный, это мох есть целебный, испанский мох...»; лязгнув своей железкой, он поднялся на палубу и замер. Такого еще не бывало. Волощук исчез, а перед танком, на сахарно искрящихся в свете прожекторов наплывах породы, стояла самая настоящая монахиня — традиционный черный наряд, а на голове сооружение, напоминающее дельтаплан, только с кружевами и ослепительной белизны. Она была несомненно молода, но облачение скрадывало возраст; взгляд темных глаз спокоен и строг.
— Здравствуйте, — сказала она тоном, исполненным необыкновенного достоинства. — Вы полковник Холл?
Холл спрыгнул на землю и подошел.
— Да, святая мать, вы угадали, я действительно полковник Холл.
Она на мгновение приспустила веки, выразив этим мимолетное неудовольствие холловским обращением.
— Меня зовут Сигрид. Здесь я по воле настоятельницы монастыря святой Урсулы в Фирмине, на Изабелле. Ральф Бакстер, директор госпиталя в Самоите, обещал мне прислать с вами вакцину Мозеса для наших больных и раненых. Вы ее привезли?
В ответ Холл молчал, наверное, дольше, чем позволяли приличия, потому что в голове у него забродили самые разные мысли, но, справившись с собой, он ответил:
— Сударыня, когда мы проходили через Самоит, там шел бой, и все горело. Думаю, что если бы я и встретил Ральфа Бакстера, у нас вряд ли бы нашлось время беседовать о вакцине. Я постараюсь вам помочь, чем смогу. Но, наверное, если вы родом с Изабеллы, вы сами могли прочитать это у меня в мыслях?
К Холлу пришло странное ощущение — ему показалось, что за время этого короткого обмена фразами между ними возникло ничем не объяснимое взаимопонимание — такое, какое, по его представлению, могло быть между людьми или знающими друг друга с детства, или прожившими долгую совместную жизнь; Холл мог бы поклясться, что не только ясно чувствует ее, Сигрид, к нему отношение, но и что она прекрасно видит его догадки, однако вида не подает. Получался какой-то интуитивный сговор. Само же отношение совсем неплохое, даже очень: доброжелательность, ирония и еще почему-то — глубоко запрятанная опаска. Удивительно, но она, кажется, трусит — подумал он тогда.
— Я действительно родом с Изабеллы, но, похоже, вы плохо знакомы с экстраперцепторами, полковник, — сказала Сигрид все тем же надменным тоном. — Уверяю вас, у меня нет никакой необходимости читать ваши мысли.
С тем она повернулась и пошла прочь. Холл проводил ее взглядом, потом повернулся к «Ямахе».
— Волощук, где ты там, соедини-ка меня с Центром и сделай вот что — достань контейнер с концентратом и потом спустись к ребятам, взгляни хозяйским глазом.
Закончив невеселый, по причине неясности положения, разговор со штабом, Холл повесил шлем на крюк протеза и твердой рукой оторвал контейнер от земли. Подошедший Волощук смотрел на это неизъяснимым взглядом.
— Ну что ты выпучился так, словно собрался бриться без зеркала? — ласково спросил Холл. — Да, иду.
— Бог в помощь, — пробормотал Волощук. — Восьмой этаж, на углу спросите. Только смотри, командир, она тут большой авторитет, а одичали они здорово, почитай, у всех мозги набекрень.
И пока Холл спускался по изрытому настилу, он слышал, как Волощук загудел в шлем: «Барух, что тебе моча стрельнула забиться в этот переходик, главный вверх тормоном стоит от злости...»
Шестнадцать этажей, которые наподобие корабельных палуб перегораживали коленчатую нору Сифона, были застроены донельзя беспорядочно, от обоих лифтов давно остались безжизненные скелеты, но жилище Сигрид Холл отыскал без труда — в отличие от большинства оно было отделено от центральной шахты стенкой, доходящей до перекрытия; дверь, однако, отсутствовала. Холл постучал о порог ногой и вошел.
Помещение, которое занимала Сигрид, превосходило по размерам все здешние клетушки — практически весь полукруглый сектор, составляющий половину этажа — но большая часть этого пространства оставалась ничем не заполненной, и только в дальнем, левом от входа углу, разместилось само жилье, устроенное, бесспорно, с выдумкой и чувством стиля.
В отличие от тех логовищ, где Холл, наскоро приткнув бронетранспортер и пятнадцать гамаков, привык устраивать стол и дом, здесь присутствовало то, что можно было назвать интерьером, хотя вместе с тем как будто не было ничего особенного. Обыкновенная плита — правда, на решетку тяги привешен раструб, сработанный под медь с травленым стебельчатым узором; стол и возле него кресло с высокой спинкой, вещь, показавшаяся Холлу совершенно антикварной, пока он не сообразил, что это поставленный дыбом и преображенный до неузнаваемости ручной гидравлический подъемник; две лампы — над плитой и над столом, их колпаки были сделаны в одной манере с медной воронкой на тяге, и что уж совсем удивительно — настоящая кровать. — приспособление, о котором Холл успел начисто позабыть. Сигрид стояла у плиты, когда он перешагнул порог и поставил на пол свой контейнер.
— Еще раз здравствуйте, — сказал Холл. — Я тут кое-что отыскал из старых запасов — концентрат, конечно, вакцины не заменит, но все же лучше, чем ничего.
Вид ее нехитрого, но уютного обиталища напомнил Холлу о доме и очаге, и он сам себе вдруг показался диким и неуместным — жуткая одноглазая образина, вместо руки — газовый ключ, комбинезон заштопан паяльником — судный день. Надо было хоть чуть-чуть привести себя в порядок, а ему и в голову не пришло. Сигрид на секунду оторвалась от кастрюль и приветливо кивнула ему:
— Садитесь, полковник. Через десять минут я угощу вас супом. Я очень рада, что вы не забыли о наших нуждах.
Одного ее взгляда было достаточно, чтобы Холл убедился, что их таинственная общность продолжает существовать, и что его бродяжья наружность чрезмерной роли не играет. Он присел на один из табуретов, не рискнув воспользоваться роскошным креслом, и принялся рассматривать свою собеседницу вблизи. Вероятно, в тот момент он был и усталым, и голодным, но это в памяти не сохранилось.
Сигрид была среднего роста, то есть дюймов на пять ниже Холла; чуть удлиненный овал лица, карие глаза с густыми ресницами — кажется, она не пользовалась тушью — нос прямой, но острый кончик его творец всего живущего по неизвестной причине заметно приподнял, и эта деталь подозрительно мало вязалась с той чопорной манерой, в которую Сигрид так увлеченно играла. Волосы ее были целиком убраны под ту громоздкую белую штуку, которую Холл окрестил «абажуром», и это сбивало с толку, мешая более точно определить ее годы.
— Полковник, вам правда ничего не известно о судьбе Ральфа Бакстера?
— Ничего. Я даже не слышал о нем.
— Боюсь, с ним что-то случилось. Как у вас дела и надолго ли вы в наши края?
— Это я и сам хотел бы знать. Если завал серьезный, то мы, пожалуй, задержимся дня на два. Послушайте, Сигрид, насколько я понимаю, мы можем перейти на французский.
— Не возражаю.
После двухминутного молчания Холл сказал:
— Дурацкая ситуация. Я много общался с экстрасенсами, но в такой роли первый раз. Боюсь, вы давно догадались, зачем я сюда пришел.
— Боюсь, что да, доктор Холл, и для этого вовсе не обязательно быть экстрасенсом.
— Вижу, вижу, — проворчал Холл. — Раз дело принимает такой оборот, что же, отведаю вашего супа. Но утешьте меня хоть одним, Сигрид — скажите, что пусть немного, но сочувствуете моему невезению.
— Вы хитрите, полковник, и слишком торопитесь судить о том, что такое везение и невезение. Знаете, что это стоит позади вас?
— Какой-то ящик.
— Это алтарь. Вы находитесь в церкви, доктор Холл, я готова вас выслушать. И двигайтесь к столу.
Холл переставил табуретку, в это время кто-то вошел, помнится, старик с котелком в руках, спросил о каком-то рисе, Сигрид ответила; когда они снова остались вдвоем, Холл заговорил так:
— Вы знаете, Сигрид, у меня отношения с богом самые нейтральные и, кстати, в данную минуту — особенно. Он обманул мои ожидания. Возможно, это говорит о моем прагматизме, но война невольно делает человека прагматиком. Я охотно верю вот в эту вашу похлебку и в то, что вы мне нравитесь, а все прочее — кто его разберет. Я не кощунствую?
Однако, опустив ложку в эту самую похлебку, он сменил тон, хотя Сигрид ничего ему не ответила:
— Тем не менее вы правы, у меня есть к вам вопрос. Скажите, ваша Урсула — католическая святая?
— Конгрегация Изабеллы, конечно, отличается от земной, но не сомневайтесь, святая Урсула одна и та же — и на Изабелле, и в Риме. Вы католик?
— Не знаю. Мой друг, его звали Кантор, вот он был католик, и истинно верующий. Сигрид, я слышал, некоторые сенсы могут связываться с тем миром, с теми, кто там, с душами, если есть какие-то души... Я не успел с ним поговорить, мы вообще как-то отдалились друг от друга...
— Вы чувствуете свою вину перед ним?
— Вину?.. Да, наверное, вину. Если бы я не привез его сюда... Я допустил, что он поехал со мной. Если бы настоял, чтобы он остался на Территории, он был бы жив. Я как-то не так думал о нем все эти годы, это трудно объяснить...
Сигрид слушала его внимательно, но отрешенно, как будто без сочувствия, и даже смотрела куда-то на плиту.
— Не обманывайте себя, Хедли Холл, вас смущает совсем не это. Ваша вина в смерти Кантора иная.
— Какая же?
— Вы опять торопитесь. Ешьте и расскажите мне о себе. Все с самого начала.
— Вот уже лет десять я ни от кого не слышал подобной просьбы. Это бобы? Откуда вы их тут взяли... О моей жизни рассказывать особенно нечего. Я родился в Штатах, не знаю, говорит ли вам это что-нибудь...
— Я бывала на Земле.
— Да. Но жил я там недолго и сразу после смерти отца уехал в Европу — мне было четырнадцать. С матерью мы не ссорились, хотя очень и не дружили никогда, ладить с ней было чем дальше, тем труднее, у нее неудачно складывалось с работой и много чего еще. Вам это действительно интересно?
— Да, поверьте, — ответила Сигрид. Она тоже села, положив руки одну на другую.
— Что ж, пойдем по вашему плану. На деньги одного чудака она отправила меня в школу-студию Кармино Галанте, во Флоренцию. Языки и прочее, но в основном из нас готовили художников. Кажется, Кармино пытался вырастить собственную художественную элиту, и тогда, между прочим, это не выглядело смешным... Я считался способным — до поры до времени; определял всех мастеров, по эпохам, мы заключали пари... Возможно, тут-то мое призвание и определилось. Знаете, я все время лазил по библиотекам, составлял собственную картотеку — странная такая игра: я раскладывал свои бумажки на кресле, таком старинном, а сам устраивался на подлокотнике с ручкой и большой записной книжкой... Словом, художником я так и не стал, да и никто из моего и последующих выпусков тоже, а когда-то выставлялись все... Многие сегодня занимают посты... Художниками стали другие — над некоторыми мы смеялись, но они не то что превзошли, они остались, если так можно сказать.
Холл отодвинул миску и теперь смотрел в лицо Сигрид.
— Собственно, вместе с супом мой рассказ кончается. Чудесный, кстати, суп. Я сразу проникся лучшими чувствами к вашему монастырю. Я был искусствоведом, работал у Овчинникова, потом сослан на Территорию, воевал там, теперь, по милости Звонаря, воюю здесь. Вся история.
— Ваша мать жива?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Да вот так. Пожевали его, пожевали и выплюнули. А танк хороший, японский, не сломался, двигатели тянут. Ладно, пусть не изжеванный, пусть покореженный. Холл сидел в водительском кресле покореженного танка, разговаривал по рации с 22-м тоннелем и постукивал пальцем по таблице режимов охлаждения.
— Барух, безбожный ты хобот, у тебя там два «панцира», и ты торчишь вторые сутки. Мы тут все сидим и ждем твоей проходки, ты это понимаешь? Ты держишь сорок человек. Разъемы заменял? Ты их двенадцать часов заменял? Я размещу людей, и через полтора часа буду у тебя. Все.
Он выключил передачу и посмотрел на часы. Было около десяти вечера — для Холла и его людей, ориентирующихся на Поверхность, это имело значение, для большинства населения Валентины — никакого.
— Волощук! — позвал Холл. — Ну, дай мне эту твою банку.
Наверху, на броне, послышался шорох и что-то вроде хрюканья.
— Командир, ты же говорил, что в рот взять не можешь.
Волощук по собственным рецептам варил из витаминных концентратов с добавками смоляных горных натеков некое подобие компотов.
— Ты знаешь, я решил себя перебороть.
Волощук повозился, погремел, и затем к Холлу свесилась рука с высокой цилиндрической банкой.
— Волощук.
— Ну?
— Лягушкой пахнет.
— Что, какой лягушкой?
— Ну да, болотом.
— Болотом? А что же, хоть и болотом, на болоте торф целебный...
Волощук внезапно оборвал речь и с присвистом втянул в себя воздух, изображая глубочайшее изумление, и затем произнес, со значительностью растягивая слова:
— Полковник, к вам пришли.
Холл оставил банку и, ухватившись за поручень, полез наверх — «что за торф целебный, это мох есть целебный, испанский мох...»; лязгнув своей железкой, он поднялся на палубу и замер. Такого еще не бывало. Волощук исчез, а перед танком, на сахарно искрящихся в свете прожекторов наплывах породы, стояла самая настоящая монахиня — традиционный черный наряд, а на голове сооружение, напоминающее дельтаплан, только с кружевами и ослепительной белизны. Она была несомненно молода, но облачение скрадывало возраст; взгляд темных глаз спокоен и строг.
— Здравствуйте, — сказала она тоном, исполненным необыкновенного достоинства. — Вы полковник Холл?
Холл спрыгнул на землю и подошел.
— Да, святая мать, вы угадали, я действительно полковник Холл.
Она на мгновение приспустила веки, выразив этим мимолетное неудовольствие холловским обращением.
— Меня зовут Сигрид. Здесь я по воле настоятельницы монастыря святой Урсулы в Фирмине, на Изабелле. Ральф Бакстер, директор госпиталя в Самоите, обещал мне прислать с вами вакцину Мозеса для наших больных и раненых. Вы ее привезли?
В ответ Холл молчал, наверное, дольше, чем позволяли приличия, потому что в голове у него забродили самые разные мысли, но, справившись с собой, он ответил:
— Сударыня, когда мы проходили через Самоит, там шел бой, и все горело. Думаю, что если бы я и встретил Ральфа Бакстера, у нас вряд ли бы нашлось время беседовать о вакцине. Я постараюсь вам помочь, чем смогу. Но, наверное, если вы родом с Изабеллы, вы сами могли прочитать это у меня в мыслях?
К Холлу пришло странное ощущение — ему показалось, что за время этого короткого обмена фразами между ними возникло ничем не объяснимое взаимопонимание — такое, какое, по его представлению, могло быть между людьми или знающими друг друга с детства, или прожившими долгую совместную жизнь; Холл мог бы поклясться, что не только ясно чувствует ее, Сигрид, к нему отношение, но и что она прекрасно видит его догадки, однако вида не подает. Получался какой-то интуитивный сговор. Само же отношение совсем неплохое, даже очень: доброжелательность, ирония и еще почему-то — глубоко запрятанная опаска. Удивительно, но она, кажется, трусит — подумал он тогда.
— Я действительно родом с Изабеллы, но, похоже, вы плохо знакомы с экстраперцепторами, полковник, — сказала Сигрид все тем же надменным тоном. — Уверяю вас, у меня нет никакой необходимости читать ваши мысли.
С тем она повернулась и пошла прочь. Холл проводил ее взглядом, потом повернулся к «Ямахе».
— Волощук, где ты там, соедини-ка меня с Центром и сделай вот что — достань контейнер с концентратом и потом спустись к ребятам, взгляни хозяйским глазом.
Закончив невеселый, по причине неясности положения, разговор со штабом, Холл повесил шлем на крюк протеза и твердой рукой оторвал контейнер от земли. Подошедший Волощук смотрел на это неизъяснимым взглядом.
— Ну что ты выпучился так, словно собрался бриться без зеркала? — ласково спросил Холл. — Да, иду.
— Бог в помощь, — пробормотал Волощук. — Восьмой этаж, на углу спросите. Только смотри, командир, она тут большой авторитет, а одичали они здорово, почитай, у всех мозги набекрень.
И пока Холл спускался по изрытому настилу, он слышал, как Волощук загудел в шлем: «Барух, что тебе моча стрельнула забиться в этот переходик, главный вверх тормоном стоит от злости...»
Шестнадцать этажей, которые наподобие корабельных палуб перегораживали коленчатую нору Сифона, были застроены донельзя беспорядочно, от обоих лифтов давно остались безжизненные скелеты, но жилище Сигрид Холл отыскал без труда — в отличие от большинства оно было отделено от центральной шахты стенкой, доходящей до перекрытия; дверь, однако, отсутствовала. Холл постучал о порог ногой и вошел.
Помещение, которое занимала Сигрид, превосходило по размерам все здешние клетушки — практически весь полукруглый сектор, составляющий половину этажа — но большая часть этого пространства оставалась ничем не заполненной, и только в дальнем, левом от входа углу, разместилось само жилье, устроенное, бесспорно, с выдумкой и чувством стиля.
В отличие от тех логовищ, где Холл, наскоро приткнув бронетранспортер и пятнадцать гамаков, привык устраивать стол и дом, здесь присутствовало то, что можно было назвать интерьером, хотя вместе с тем как будто не было ничего особенного. Обыкновенная плита — правда, на решетку тяги привешен раструб, сработанный под медь с травленым стебельчатым узором; стол и возле него кресло с высокой спинкой, вещь, показавшаяся Холлу совершенно антикварной, пока он не сообразил, что это поставленный дыбом и преображенный до неузнаваемости ручной гидравлический подъемник; две лампы — над плитой и над столом, их колпаки были сделаны в одной манере с медной воронкой на тяге, и что уж совсем удивительно — настоящая кровать. — приспособление, о котором Холл успел начисто позабыть. Сигрид стояла у плиты, когда он перешагнул порог и поставил на пол свой контейнер.
— Еще раз здравствуйте, — сказал Холл. — Я тут кое-что отыскал из старых запасов — концентрат, конечно, вакцины не заменит, но все же лучше, чем ничего.
Вид ее нехитрого, но уютного обиталища напомнил Холлу о доме и очаге, и он сам себе вдруг показался диким и неуместным — жуткая одноглазая образина, вместо руки — газовый ключ, комбинезон заштопан паяльником — судный день. Надо было хоть чуть-чуть привести себя в порядок, а ему и в голову не пришло. Сигрид на секунду оторвалась от кастрюль и приветливо кивнула ему:
— Садитесь, полковник. Через десять минут я угощу вас супом. Я очень рада, что вы не забыли о наших нуждах.
Одного ее взгляда было достаточно, чтобы Холл убедился, что их таинственная общность продолжает существовать, и что его бродяжья наружность чрезмерной роли не играет. Он присел на один из табуретов, не рискнув воспользоваться роскошным креслом, и принялся рассматривать свою собеседницу вблизи. Вероятно, в тот момент он был и усталым, и голодным, но это в памяти не сохранилось.
Сигрид была среднего роста, то есть дюймов на пять ниже Холла; чуть удлиненный овал лица, карие глаза с густыми ресницами — кажется, она не пользовалась тушью — нос прямой, но острый кончик его творец всего живущего по неизвестной причине заметно приподнял, и эта деталь подозрительно мало вязалась с той чопорной манерой, в которую Сигрид так увлеченно играла. Волосы ее были целиком убраны под ту громоздкую белую штуку, которую Холл окрестил «абажуром», и это сбивало с толку, мешая более точно определить ее годы.
— Полковник, вам правда ничего не известно о судьбе Ральфа Бакстера?
— Ничего. Я даже не слышал о нем.
— Боюсь, с ним что-то случилось. Как у вас дела и надолго ли вы в наши края?
— Это я и сам хотел бы знать. Если завал серьезный, то мы, пожалуй, задержимся дня на два. Послушайте, Сигрид, насколько я понимаю, мы можем перейти на французский.
— Не возражаю.
После двухминутного молчания Холл сказал:
— Дурацкая ситуация. Я много общался с экстрасенсами, но в такой роли первый раз. Боюсь, вы давно догадались, зачем я сюда пришел.
— Боюсь, что да, доктор Холл, и для этого вовсе не обязательно быть экстрасенсом.
— Вижу, вижу, — проворчал Холл. — Раз дело принимает такой оборот, что же, отведаю вашего супа. Но утешьте меня хоть одним, Сигрид — скажите, что пусть немного, но сочувствуете моему невезению.
— Вы хитрите, полковник, и слишком торопитесь судить о том, что такое везение и невезение. Знаете, что это стоит позади вас?
— Какой-то ящик.
— Это алтарь. Вы находитесь в церкви, доктор Холл, я готова вас выслушать. И двигайтесь к столу.
Холл переставил табуретку, в это время кто-то вошел, помнится, старик с котелком в руках, спросил о каком-то рисе, Сигрид ответила; когда они снова остались вдвоем, Холл заговорил так:
— Вы знаете, Сигрид, у меня отношения с богом самые нейтральные и, кстати, в данную минуту — особенно. Он обманул мои ожидания. Возможно, это говорит о моем прагматизме, но война невольно делает человека прагматиком. Я охотно верю вот в эту вашу похлебку и в то, что вы мне нравитесь, а все прочее — кто его разберет. Я не кощунствую?
Однако, опустив ложку в эту самую похлебку, он сменил тон, хотя Сигрид ничего ему не ответила:
— Тем не менее вы правы, у меня есть к вам вопрос. Скажите, ваша Урсула — католическая святая?
— Конгрегация Изабеллы, конечно, отличается от земной, но не сомневайтесь, святая Урсула одна и та же — и на Изабелле, и в Риме. Вы католик?
— Не знаю. Мой друг, его звали Кантор, вот он был католик, и истинно верующий. Сигрид, я слышал, некоторые сенсы могут связываться с тем миром, с теми, кто там, с душами, если есть какие-то души... Я не успел с ним поговорить, мы вообще как-то отдалились друг от друга...
— Вы чувствуете свою вину перед ним?
— Вину?.. Да, наверное, вину. Если бы я не привез его сюда... Я допустил, что он поехал со мной. Если бы настоял, чтобы он остался на Территории, он был бы жив. Я как-то не так думал о нем все эти годы, это трудно объяснить...
Сигрид слушала его внимательно, но отрешенно, как будто без сочувствия, и даже смотрела куда-то на плиту.
— Не обманывайте себя, Хедли Холл, вас смущает совсем не это. Ваша вина в смерти Кантора иная.
— Какая же?
— Вы опять торопитесь. Ешьте и расскажите мне о себе. Все с самого начала.
— Вот уже лет десять я ни от кого не слышал подобной просьбы. Это бобы? Откуда вы их тут взяли... О моей жизни рассказывать особенно нечего. Я родился в Штатах, не знаю, говорит ли вам это что-нибудь...
— Я бывала на Земле.
— Да. Но жил я там недолго и сразу после смерти отца уехал в Европу — мне было четырнадцать. С матерью мы не ссорились, хотя очень и не дружили никогда, ладить с ней было чем дальше, тем труднее, у нее неудачно складывалось с работой и много чего еще. Вам это действительно интересно?
— Да, поверьте, — ответила Сигрид. Она тоже села, положив руки одну на другую.
— Что ж, пойдем по вашему плану. На деньги одного чудака она отправила меня в школу-студию Кармино Галанте, во Флоренцию. Языки и прочее, но в основном из нас готовили художников. Кажется, Кармино пытался вырастить собственную художественную элиту, и тогда, между прочим, это не выглядело смешным... Я считался способным — до поры до времени; определял всех мастеров, по эпохам, мы заключали пари... Возможно, тут-то мое призвание и определилось. Знаете, я все время лазил по библиотекам, составлял собственную картотеку — странная такая игра: я раскладывал свои бумажки на кресле, таком старинном, а сам устраивался на подлокотнике с ручкой и большой записной книжкой... Словом, художником я так и не стал, да и никто из моего и последующих выпусков тоже, а когда-то выставлялись все... Многие сегодня занимают посты... Художниками стали другие — над некоторыми мы смеялись, но они не то что превзошли, они остались, если так можно сказать.
Холл отодвинул миску и теперь смотрел в лицо Сигрид.
— Собственно, вместе с супом мой рассказ кончается. Чудесный, кстати, суп. Я сразу проникся лучшими чувствами к вашему монастырю. Я был искусствоведом, работал у Овчинникова, потом сослан на Территорию, воевал там, теперь, по милости Звонаря, воюю здесь. Вся история.
— Ваша мать жива?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27