К тому времени на них устремилась вторая волна нападающих, по меньшей мере, четвертая часть всех индейцев из стоявших на холме; третья волна — еще четверть — оставалась на подходе. Шестеро дозорных теперь тоже приблизились к отряду, и все тревожно поглядывали вперед; тут майор отдал команду выступать, и не успел он этого произнести, как некоторые солдаты уже кинулись вперед, пришпоривая, торопя лошадей, другие бросились за ними галопом, с выстрелами, с проклятиями, с криками. Они летели на юго-запад к ближайшей линии холмов. До того мига, даже на войне, Календар никогда в жизни так не боялся. Перед глазами плыл туман, он все делал машинально. Он мог думать, как, вероятно, и майор, только об одном: о направлении, в котором они скакали. На высокое место. К тому ущелью, через которое они пришли. Заняв его, они никого не пропустят.
Это было очевидно. Даже слишком. Но майор внезапно резко повернул налево, отдалившись от холма, и повел их по кривой, в обход того пути, по которому они пришли. Скачущие кавалеристы, растерявшись, сбавляли скорость. Они смотрели на зияющее ущелье, потом на приближавшихся индейцев. Майор кричал, показывал на реку, скакал прямо к ней. Солдаты, разрываясь между необходимостью уходить и привычкой к повиновению, повернули и последовали за ним. Это их спасло. Потом выяснилось, что индейцы только и ждали, что они направятся через ущелье. Там прятались их люди, готовые поймать кавалеристов в ловушку перекрестного огня. Форсит подозревал это, но не был уверен и, вынужденный принять быстрое решение, предпочел вернуться в лагерь. Если бы не интуиция, от колонны ничего бы не осталось. На самом деле солдаты решили, что он увидел что-то опасное, чего не видели они, и поскакали за ним, не успев сообразить в полной мере, что происходит. Когда они поняли, что, собственно говоря, нет причин, которые мешают им двигаться к ущелью, было уже поздно. Они уже слишком близко подошли к реке, чтобы поворачивать обратно.
Их страх тогда сменился яростью, они отчаянно ругались, переправляясь вслед за майором через реку, на заросший кустарником остров; спрыгивали с лошадей, привязывали их, продолжая ругаться, выхватывали ружья, готовясь к бою. Один солдат никак не мог решиться, он кружил вместе с лошадью и кричал: “Не надо оставаться здесь! Нас убьют!” Он собрался скакать к ущелью, но майор схватил его за руку и, грозя пистолетом, произнес: “Только попробуй, мозги вышибу!” И выстрелил в атакующих.
Первый же верный выстрел со стороны атакующих выбил из седла одного из кавалеристов. Остальные привязали своих лошадей в круг так, чтобы они образовывали как бы баррикаду, и, пригибаясь, стреляли между копыт лошадей, стараясь держаться подальше от них, чтобы те их не затоптали. Они нагребали перед собой земляные горки, устанавливали на них ружья, стреляли, снова нагребали горку, прятались и опять стреляли. Майор стоял во весь рост и отдавал команды, но когда первая волна наступления двинулась напролом, кто-то потянул его вниз. Индейцы были тут как тут, не меньше ста человек: они спустились с берега, переплыли реку и теперь наступали, стреляя, крича, сидя на неоседланных лошадях, в одних набедренных повязках, у некоторых качались перья на головах, у многих все лица были размалеваны красной и зеленой краской, глаза выпучены, физиономии перекошены. Они стреляли, истошно крича при этом, и кавалеристы, заразившись их боевым пылом, теперь открыли настоящий огонь и палили без перерыва. У ружей кончались патроны; они хватались за пистолеты, патроны снова кончались, кавалеристы перезаряжали их. У них были шестизарядные кольты, более грубые, чем поздние западные образцы этого оружия, но очень эффективные. Ружья были марки “спенсер” с рычаговым затвором, шестью обоймами в магазине и еще одной в зарядной камере. Тринадцать выстрелов на человека; почти пятьдесят человек; меньше чем через тридцать секунд они выпалили все заряды в первую волну атакующих, уложив почти половину и сломав ряды наступления.
В их патронах был черный порох, а не бездымный, как позже. Густое серое облако, поднимавшееся над ними, скрыло из виду индейцев, которые повернули в обе стороны по ходу реки, омывавшей остров. Кавалеристы, заталкивая пули в свои ружья, всматривались, потом стреляли, всадники падали, а они снова на ощупь заряжали ружья. В дыму индейцы выбрались на другой берег, перегруппировались и снова начали наступление, но на этот раз их было легче расколоть, еще раз пустив вокруг острова по обе стороны. Под грохот выстрелов, с перекошенными ртами и с дикими воплями они выбрались на берег, с которого спустились в первый раз, и поскакали туда, откуда пришли. Едва солдаты успели перевести дух и убедиться, что оружие заряжено, на них надвинулась вторая волна атаки. На этот раз они разбили ряды наступавших еще до того, как те достигли реки, стреляя так уверенно и быстро, что индейцы уже в сотне ярдов от реки повернули и поскакали назад.
Потом, так же быстро как и началось, все закончилось; осталась только медленно поднимающееся облако дыма. Несколько солдат продолжали стрелять, но майору даже не надо было командовать, чтобы они прекратили огонь — все и так было ясно. При таком количестве противников им понадобится каждая обойма. У них и так оставалось не слишком много боеприпасов. Сто сорок обойм на человека для ружей, тридцать для пистолетов и еще четыре тысячи запасных обойм для ружей, которые тащил на спине вьючный мул. Каждый из них уже потратил на эти две атаки не менее тридцати обойм, и теперь нужно было не стрелять без толку.
Легко сказать. Или, во всяком случае, легко подумать. Потому что никто ничего не говорил, хотя кучи стреляных гильз вокруг были достаточно красноречивы. Дым почти улегся. Несколько человек перестали стрелять. Остальные, получив минутную передышку от напряжения боя, еще усерднее перезаряжали свое оружие. Ясно было, что индейцы и не думают уходить. Основная группа еще стояла на вершине холма, а две атаковавших волны уже возвращались. Календар смотрел на них между копыт своей лошади. Он, держась на благоразумном расстоянии от лошади, расположился около затоптанного кустарника, нагреб перед собой свежий холмик земли и тоже заряжал свое оружие, тяжело дыша и поглядывая в сторону индейцев. Они казались маленькими и расплывчатыми, сидели на лошадях и спокойно ждали.
Тишина потрясла его. Он слышал только резкий звук собственного дыхания, казавшийся странным, потому что шел не изо рта и ноздрей, а изнутри, из груди и горла, и приглушенно отдавался где-то в голове. Потом он услышал какой-то звон, вернее почувствовал в обоих ушах постоянное тонкое дребезжание, которое заглушало и дыхание, и все остальные звуки. Он никогда не был в гуще такой атаки, когда выстрелы гремели со всех сторон и закладывало в ушах, так что невозможно было отличить собственные выстрелы от чужих. Иногда, еще мальчишкой, когда он охотился в лесах Джорджии, он, выстрелив, чувствовал в ухе звон, но это никогда ему не мешало. Если у него было время, и он знал, что не спугнет добычу, он затыкал это ухо тряпочкой. Но теперь такой возможности не было, да ему бы и в голову не пришло ничего подобное, настолько незнакомым казалось ощущение.
Он потряс головой, чтобы избавиться от звона, но ничего не помогало, и теперь он пришел в ужас: он понимал, что вокруг раздается множество звуков, люди разговаривают, двигаются, а он ничего не слышит. Неужели они не оглохли, как и он? Если и оглохли, то не подавали виду. Потом он заметил, что живот и ноги у него мокрые, и сначала решил, что ранен, но, отчаянно ощупывая себя, сообразил, что от страха он не смог уследить за мочевым пузырем; он быстро ощупал себя сзади; хорошо хоть, что кишечник не подвел. Это, между прочим, удалось не всем людям и не всем лошадям. Запах был достаточно красноречив. С обонянием, значит, у него все в порядке. Он огляделся; казалось, никто ничего не замечал, а если и заметили, то им не было до него дела. Это не считалось позором. Они глубже зарывались в землю, обкладывались холмиками земли, копали с помощью ножей, жестяных тарелок, всего, что попадалось под руку. Слева от него был Райерсон; он быстро окапывался. Календар последовал его примеру и вдруг понял, что уже некоторое время слышит скрежет металла о землю, приглушенный храп лошадей, нервное постукивание копыт у него над головой. Слух возвращался, не сразу, а понемногу, и когда он достаточно успокоился, чтобы переключить внимание с себя на то, что происходит вокруг, он понял, что некоторые из окружающих его людей неподвижны, другие прижимают руки к разным частям тела и морщатся от боли, некоторые лошади лежат на земле со вздымающимися боками, истекая кровью. Он обернулся и увидел пятерых солдат, присевших на корточки вокруг шестого и что-то говорящих ему. Они отошли, и он увидел, что это майор; он был ранен в лодыжку, на синей штанине краснела кровь. Кровавое пятно расплывалось, кто-то накладывал ему жгут. Лицо майора посерело.
— Отнесите меня в такое место, где все видно, — простонал майор. Слова звучали сквозь звон в ушах, как будто сквозь вату.
Он увидел, как они пронесли майора мимо него; майор между ног лошади смотрел туда, где были индейцы. Казалось, они снова готовятся наступать, поворачиваются на лошадях, занимают позиции, оглядываются сначала назад, потом в сторону, как будто смотрят на что-то приближающееся со стороны холма. Там действительно что-то появилось — сначала кончик чего-то непонятного, потом голова, туловище — одинокий всадник приблизился к индейцам. Казалось, это принесло какие-то изменения. Индейцы загикали и помчались вперед. Первое, что увидели кавалеристы, оказалось верхушкой головного убора из перьев — длинного, широкого, развевающегося во все стороны.
— Ото, — сказал кто-то.
Он повернулся. Это был разведчик, самый старший из четверых, лысый, одетый в куртку из козлиной кожи, свисавшую лохмотьями.
Майор тоже повернулся. Они с разведчиком, вытянувшись, лежали рядом, не сводя взглядов с холма.
— Что там такое?
— Это он, — сказал разведчик, отвернувшись, и сплюнул.
— А кто он такой?
— Шейенны зовут его “Летучая мышь”. Отсюда не видно, но вблизи он очень внушительный. Здоровенный. Вы и не представляете: сплошные мускулы, морда как у статуи. Я его узнал по перьям. Они особенные. Такие перья надо заслужить.
— Не слышал о нем.
— Слышали, слышали, и не раз. Вы еще назвали его “Римский нос”.
— О Господи!
Даже Календар о нем слышал. Это был тот самый индеец, с которым все советовали ему ни при каких обстоятельствах не связываться; белые знали его по широкому крючковатому носу, который, должно быть, и напомнил разведчику о статуях. О нем ходили леденящие кровь истории. О том, как он рубит людей на части, потрошит, уродует так, что они уже и на людей не похожи. Он никогда не сдается. Если он вступает в сражение, то не прекратит его, пока противник не будет уничтожен. Пока проигрывали всегда белые.
— Боже, ну мы и влипли, — со стоном произнес майор. Обеими руками он вытащил из-под себя раненую ногу, на которой лежал. — Пусть трое солдат отправятся и залягут в той длинной траве у оконечности острова. — Он огляделся. — Вот вы трое, идите.
Календар не сразу сообразил, что майор смотрит на него, на его соседа и на Райерсона. Они переглянулись между собой, потом посмотрели на майора. Его сосед открыл рот.
— Я хочу, чтобы вы посмотрели на убитых, — продолжал майор. — И убедились, что они мертвы. Когда начнется наступление, наверняка окажется, что половина из них притворяются. Они начнут ползти к нам, и я хочу, чтобы их остановили. Здесь людей достаточно. — Он отправил еще троих солдат на другой конец острова и снова повернулся к ним. — Ну, чего вы ждете?
Они еще секунду смотрели на него, затем переглянулись, посмотрели вперед, потом снова друг на друга, схватили ружья и медленно поползли. Календар заторопился, пролезая под лошадью. Потом снова пополз медленно, уже оказавшись в пампасской траве, высокой, коричневой, с полосками на концах. Она была сухая, острая и трещала, когда он двигался сквозь нее. Звон у него в ушах уменьшился, и он слышал, как рядом ползут другой солдат и Райерсон. Он чувствовал, как бьется сердце в его прижатой к земле груди. Там, где трава кончилась, грунтовой берег покато сходил к реке. Он видел индейцев — одни лежали вниз лицом в мелкой воде, другие на песке, лицом вверх. Он немного отполз назад, так, чтобы перед ним была линия травы, сквозь которую он мог смотреть. Запах здесь был таким же, как в сарае у его отца.
Он перестал об этом думать, рассматривая лежащих индейцев. Ему хотелось заговорить, обратиться к Райерсону, но он знал, что нельзя. Если кто-то из них жив, они услышат голоса и проявят большую осторожность. Потом он перевел взгляд на линию индейцев на холме.
И замигал в растерянности. Их там не было. Они уже начали спускаться. В те несколько минут, что он рассматривал реку, они уже ускакали достаточно далеко, а он, должно быть, еще плохо слышал, потому что, хотя лошади мчались галопом, а индейцы размахивали руками, раскрывали рты, видимо, громко крича, он ничего не слышал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27