Король уже колеблется. Лувуа теперь наш друг. Если и вы будете заодно с нами, все будет в порядке.
— Но, отец мой, представьте, как их много.
— Тем более необходимо удалить.
— И подумайте о тех страданиях, которые им придется перенести в изгнании.
— Исцеление в руках их.
— Это правда. Но все же мне жаль этих людей.
Отец Лашез и епископ покачали головами.
— Так вы покровительствовали бы врагам бога?
— Нет, нет; если они действительно таковы.
— Можете ли вы еще сомневаться в этом? Возможно ли, чтобы ваше сердце еще склонялось к ереси ваших юных лет?
— Нет, отец мой; но жестоко и противоестественно забывать, что мой отец и дед…
— Ну, они ответили сами перед богом за свои прегрешения… Возможно ли, что церковь ошибается в вас? Вы отказываете ей в первой просьбе, обращенной к вам? Вы готовы принять нашу помощь и в то же время не хотите оказать помощи нам.
Г-жа де Ментенон встала с видом окончательно принятого решения.
— Вы мудрее меня, — произнесла она, — и вам вручены интересы церкви. Я исполню ваше приказание.
— Вы обещаете?
— Да.
Оба ее собеседника клятвенно подняли руки кверху.
— Сегодня благословенный день, — промолвили они, — и поколения, еще неродившиеся, будут считать его таковым.
Г-жа де Ментенон сидела, пораженная открывавшейся перед ней перспективой. Как указал иезуит, она всегда была честолюбивой. И отчасти ей уже удавалось удовлетворять свое честолюбие, так как не раз она склоняла короля и его государство туда, куда хотела. Но выйти замуж за короля, человека, ради которого она охотно пожертвовала бы жизнью, любимого в глубине души самой чистой, возвышенной любовью, на какую только способна женщина — это превосходило даже ее мечты. Да, она будет не слабой Марией-Терезией, а, как выразился иезуит, новой Иоанной д'Арк, явившейся, чтобы направить на лучший путь дорогую Францию и обожаемого короля Франции. И если, в достижение этой цели, ей придется ожесточить сердце против гугенотов, то вина — если это действительно так — будет скорее тех, кто выставил это условие, чем ее личная. Жена короля! Сердце женщины и душа энтузиастки затрепетали при одной этой мысли.
Но за радостью внезапно наступило сомнение и уныние. Ведь эта очаровательная перспектива не более как безумная мечта. И как могли эти люди быть настолько уверены, что держат в руках короля.
Иезуит прочел страх, омрачивший ясность ее взора, и ответил на мысли, прежде чем она облекла их в слова.
— Церковь быстро исполняет свои обещания, — проговорил он вкрадчиво. — И вы, дочь моя, должны быть готовы так же немедля действовать, когда наступит ваше время.
— Я дала обещание, отец мой.
— Ну, так мы начнем. Сегодня вы останетесь весь вечер у себя в комнате.
— Да, отец мой.
— Король еще колеблется. Я говорил с ним сегодня. Сердце его уже полно мрака и отчаяния. Его лучшее «я»с омерзением отворачивается от своих грехов и именно теперь, в момент наступления первого горячего порыва раскаяния, его можно склонить к выполнению намеченной нами цели. Мне нужно идти к нему и поговорить еще раз, и я отправлюсь прямо отсюда. А когда я побеседую с ним, он сейчас же явится к вам — или я напрасно изучал его сердце в течение двадцати лет. Мы покидаем вас и увидим не скоро, но вы почувствуете результаты нашей работы… и помните данное церкви обещание.
Они низко поклонились и вышли из комнаты, оставив г-жу де Ментенон в глубоком раздумье.
Прошел час, затем другой, а она все еще продолжала сидеть в кресле перед пяльцами, беспомощно уронив руки и ожидая своей судьбы. Решалось ее будущее, а она же сама была бессильна. Дневной свет сменился серыми сумерками, сумерки — ночным мраком, а она все еще продолжала сидеть и ждать. По временам в коридоре раздавались шаги; она тревожно взглядывала на дверь, и глаза ее загорались радостью, скоро сменявшейся горьким разочарованием. Наконец, послышались твердые, уверенные, властные шаги. Она вскочила на ноги с горящими щеками и сильно бьющимся сердцем. Дверь отворилась, и в сумраке коридора обрисовалась прямая, грациозная фигура короля.
— Ваше величество?! Одно мгновение… м-ль сейчас зажжет лампу.
— Не зовите ее! — Он вошел и запер за собой дверь. — Франсуаза, темнота мне в помощь, потому что она спасает меня от упреков, которые могут вылиться в вашем взоре, если даже вы будете так добры, что не выразите их словами.
— Упреки, государь! Боже упаси, чтобы я позволила себе высказать их.
— Когда я в последний раз ушел от вас, Франсуаза, я был полон благих намерений. Я старался выполнять их и не исполнил… не исполнил. Я помню, вы предостерегали меня. Как я был глуп, не последовав вашему совету.
— Все мы слабы и смертны, ваше величество. Кто из нас не падал? Нет, государь, сердце у меня разрывается при виде вашего огорчения.
Король стоял у камина, закрыв лицо руками. По его прерывистому дыханию г-жа де Ментенон поняла, что он плачет. Вся жалость, столь свойственная женской душе, воскресла в ее сердце при виде этой безмолвной фигуры, стоявшей символом раскаяния в неясном свете. Жестом, полным сочувствия, она протянула руку и коснулась ею на одно мгновение рукава бархатного камзола короля. Он тотчас же обеими руками схватил ее за руку. Она не сопротивлялась.
— Я не могу жить без вас, Франсуаза! — крикнул он. — Я самый одинокий человек в мире, словно живущий на вершине высокой горы, где кругом нет никого. Кто мой друг? На кого я могу положиться? Одни стоят за церковь, другие — за свои семьи; большинство за самих себя. Но кто из них совершенно бескорыстен? Вы мое лучшее «я», Франсуаза, вы мой ангел-хранитель. То, что говорит преподобный отец, совершенно верно: чем ближе я к вам, тем дальше от всего другого. Скажите, Франсуаза, любите ли вы меня?
— Я люблю вас в течение многих лет, государь, — произнесла она тихим, но ясным голосом, голосом женщины, ненавидящей кокетство.
— Я надеялся на это, Франсуаза, и все же дрожь пробегает у меня по телу, слыша от вас эти слова. Я знаю, что ни богатство, ни титул не привлекают вас, и ваша душа тянется больше к монастырю, чем к дворцу. Но я прошу вас остаться здесь и царствовать. Согласны ли вы быть моей женой, Франсуаза?
Итак, момент действительно наступил. Она помолчала минуту, только одну минуту, прежде чем сделать последний решительный шаг; но даже эта короткая заминка была слишком длительной для короля.
— Согласны вы, Франсуаза? — вскрикнул он, и страх зазвучал в его голосе.
— Да сделает меня бог достойной такой чести, ваше величество! — произнесла она. — Клянусь, что если я проживу еще столько же времени, то употреблю каждый миг моей жизни на то, чтобы сделать вас счастливее.
Она стала на колени, и король, продолжая держать ее руку в своей, опустился тоже.
— А я клянусь, — промолвил он, — что, если также проживу еще столько же времени, вы будете отныне и навсегда единственной женщиной для меня.
Глава XII. ПРИЕМ У КОРОЛЯ
Быть может, м-ль Нанон, наперсница г-жи де Ментенон, узнала кое-что об этом свидании или отец Лашез, с проницательностью, свойственной его ордену, догадался обо всем и пришел к заключению, что гласность — лучшее средство заставить короля исполнить свое намерение — как бы то ни было, на следующий день при дворе стало известно, что старая фаворитка снова в немилости, и что речь идет о браке между королем и гувернанткой его детей. Это известие, шепотом передаваемое при petit lever, подтвердилось на grand entree и стало предметом общего разговора к тому моменту, когда король вернулся из часовни. Яркие шелка и шляпы с перьями отправились снова в шкафы и ящики и возвратились из изгнания темные кафтаны и скромные дамские наряды. Скюдери и Кальпернеде уступили место молитвеннику и св. Фоме Кемпийскому, а Бурдалу, в продолжение недели проповедовавший пустым скамьям, увидел свою часовню битком набитой усталыми, скучающими кавалерами и дамами со свечами в руках. К полудню новость облетела весь двор, за исключением г-жи де Монтеспан. Встревоженная отсутствием любовника, она осталась у себя в комнате в высокомерном уединении, ничего не подозревая о свершившемся. Многим хотелось бы передать ей эту новость, но за последнее время король стал так изменчив, что никто не решался приобрести себе смертельного врага в той, которая, быть может, через несколько дней будет снова держать в своих руках жизнь и судьбу всего двора.
Людовик, по прирожденному эгоизму, привык смотреть на всякое событие только со стороны, касающейся лично его, — ему и в голову не могло прийти, чтобы многострадальная семья, всегда покорно выполнявшая все его требования, осмелилась что-либо возразить против нового решения монарха. Поэтому он очень удивился, когда после полудня брат короля, попросив частной аудиенции, вошел к нему в комнату без свойственного ему смиренного вида и обычной любезной улыбки, а мрачно насупившись.
Монсье представлял странную пародию на своего венценосного брата. Он был ниже его, но благодаря громадным каблукам казался высокого роста. В лице его не было привлекательности. Монсье был толст, ходил несколько вразвалку и носил громадный парик, длинные букли которого падали ему на плечи. Лицо его было длиннее и смуглее, чем у короля, нос выдавался сильнее, но глаза были такие же, как и у брата: большие, карие, унаследованные ими обоими от Анны Австрийской. Не обладал он и тем простым и вместе с тем величавым вкусом, которым отличалась одежда монарха: платье было увешано развевающимися лентами, шелестевшими на ходу; громадные пучки шелка совершенно закрывали ноги. Кресты, звезды, драгоценности и знаки отличия были разбросаны по всей одежде; широкая голубая лента ордена Св. духа красовалась на его камзоле; большой бант на конце этой ленты служил ненадежной поддержкой осыпанной бриллиантами шпаге. Таков был брат короля. Умом, как и наружностью, он представлял собою комичную копию монарха.
— Что это, монсье, вы сегодня как будто не так веселы, как обычно? — с улыбкой проговорил король. — Одежда у вас, правда, ярких цветов, но чело омрачено. Надеюсь, что «мадам»и герцог Шартрский здоровы?
— Да, они здоровы, ваше величество, но печальны, как и я, и по той же причине.
— Вот как. А в чем дело?
— Нарушал ли я когда-либо мой долг младшего брата, ваше величество?
— Никогда, Филипп, никогда! — проговорил король, любезно кладя руку на плечо брата. — Вы даете превосходный пример моим подданным.
— Так почему же вы желаете оскорбить меня?
— Филипп!
— Да, государь, повторяю — оскорбить. Мы — королевской крови, как и наши жены. Вы женились на испанской принцессе, я — на баварской. Это было снисхождение, но я все-таки обвенчался с ней. Моя первая жена была английская принцесса. Как можем мы принять в нашу семью, вступавшую в такие союзы, женщину, вдову горбуна-поэта, сочинителя пасквилей, чье имя стало притчей во языцех всей Европы!
Король в изумлении смотрел на брата, но при этих словах удивление сменилось гневом.
— Клянусь честью! — крикнул он. — Клянусь честью, я только что говорил, что вы превосходный брат, но боюсь, что заключение мое было несколько преждевременным. Итак, вы осмеливаетесь идти против дамы, избранной мною в жены?
— Да, государь.
— А на каком основании?
— По праву семейной чести, ваше величество, настолько же касающейся меня, как и вас.
— Неужели же вы до сих пор не уяснили, что в этом государстве я — единственный источник чести, и что всякий, кого почту я, тем самым становится достойным уважения всего общества? Если бы я взял нищую с улицы Пуассоньер, то и тогда смог бы поставить ее на такую высоту, что самые знатные вельможи должны были бы преклоняться перед нею. Разве вы этого не знаете?
— Нет, не знаю! — прокричал брат короля с упрямством слабого человека, выведенного из себя. — Я считаю это оскорблением мне и моей жене.
— Вашей жене? Я очень уважаю Шарлотту-Елизавету Баварскую, но чем она выше женщины, дедушка которой был дорогим другом и товарищем по оружию Генриха Великого? Довольно. Я не унижусь до того, чтоб разговаривать с вами об этом. Уходите и не являйтесь ко мне, пока не научитесь не вмешиваться в мои дела.
— И все же моя жена не будет знаться с ней, — насмешливо проговорил монсье.
Король порывисто бросился к нему; тот повернулся и исчез из комнаты настолько поспешно, насколько позволяли ему неуклюжая походка и высокие каблуки.
Но королю не суждено было испытать покоя в этот день. Если вчера друзья г-жи де Ментенон собирались около нее, то сегодня действовали враги. Брат короля только что исчез, как в комнату поспешно вбежал юноша, богатая одежда которого несла следы дорожной пыли. Это был молодой человек, бледный, с каштановыми волосами, с чертами лица, похожими на короля, за исключением носа, изуродованного еще в детстве. При виде этого юноши лицо короля прояснилось, но снова помрачнело, когда тот, бросившись вперед, упал на колени.
— О, ваше величество, — воскликнул он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Но, отец мой, представьте, как их много.
— Тем более необходимо удалить.
— И подумайте о тех страданиях, которые им придется перенести в изгнании.
— Исцеление в руках их.
— Это правда. Но все же мне жаль этих людей.
Отец Лашез и епископ покачали головами.
— Так вы покровительствовали бы врагам бога?
— Нет, нет; если они действительно таковы.
— Можете ли вы еще сомневаться в этом? Возможно ли, чтобы ваше сердце еще склонялось к ереси ваших юных лет?
— Нет, отец мой; но жестоко и противоестественно забывать, что мой отец и дед…
— Ну, они ответили сами перед богом за свои прегрешения… Возможно ли, что церковь ошибается в вас? Вы отказываете ей в первой просьбе, обращенной к вам? Вы готовы принять нашу помощь и в то же время не хотите оказать помощи нам.
Г-жа де Ментенон встала с видом окончательно принятого решения.
— Вы мудрее меня, — произнесла она, — и вам вручены интересы церкви. Я исполню ваше приказание.
— Вы обещаете?
— Да.
Оба ее собеседника клятвенно подняли руки кверху.
— Сегодня благословенный день, — промолвили они, — и поколения, еще неродившиеся, будут считать его таковым.
Г-жа де Ментенон сидела, пораженная открывавшейся перед ней перспективой. Как указал иезуит, она всегда была честолюбивой. И отчасти ей уже удавалось удовлетворять свое честолюбие, так как не раз она склоняла короля и его государство туда, куда хотела. Но выйти замуж за короля, человека, ради которого она охотно пожертвовала бы жизнью, любимого в глубине души самой чистой, возвышенной любовью, на какую только способна женщина — это превосходило даже ее мечты. Да, она будет не слабой Марией-Терезией, а, как выразился иезуит, новой Иоанной д'Арк, явившейся, чтобы направить на лучший путь дорогую Францию и обожаемого короля Франции. И если, в достижение этой цели, ей придется ожесточить сердце против гугенотов, то вина — если это действительно так — будет скорее тех, кто выставил это условие, чем ее личная. Жена короля! Сердце женщины и душа энтузиастки затрепетали при одной этой мысли.
Но за радостью внезапно наступило сомнение и уныние. Ведь эта очаровательная перспектива не более как безумная мечта. И как могли эти люди быть настолько уверены, что держат в руках короля.
Иезуит прочел страх, омрачивший ясность ее взора, и ответил на мысли, прежде чем она облекла их в слова.
— Церковь быстро исполняет свои обещания, — проговорил он вкрадчиво. — И вы, дочь моя, должны быть готовы так же немедля действовать, когда наступит ваше время.
— Я дала обещание, отец мой.
— Ну, так мы начнем. Сегодня вы останетесь весь вечер у себя в комнате.
— Да, отец мой.
— Король еще колеблется. Я говорил с ним сегодня. Сердце его уже полно мрака и отчаяния. Его лучшее «я»с омерзением отворачивается от своих грехов и именно теперь, в момент наступления первого горячего порыва раскаяния, его можно склонить к выполнению намеченной нами цели. Мне нужно идти к нему и поговорить еще раз, и я отправлюсь прямо отсюда. А когда я побеседую с ним, он сейчас же явится к вам — или я напрасно изучал его сердце в течение двадцати лет. Мы покидаем вас и увидим не скоро, но вы почувствуете результаты нашей работы… и помните данное церкви обещание.
Они низко поклонились и вышли из комнаты, оставив г-жу де Ментенон в глубоком раздумье.
Прошел час, затем другой, а она все еще продолжала сидеть в кресле перед пяльцами, беспомощно уронив руки и ожидая своей судьбы. Решалось ее будущее, а она же сама была бессильна. Дневной свет сменился серыми сумерками, сумерки — ночным мраком, а она все еще продолжала сидеть и ждать. По временам в коридоре раздавались шаги; она тревожно взглядывала на дверь, и глаза ее загорались радостью, скоро сменявшейся горьким разочарованием. Наконец, послышались твердые, уверенные, властные шаги. Она вскочила на ноги с горящими щеками и сильно бьющимся сердцем. Дверь отворилась, и в сумраке коридора обрисовалась прямая, грациозная фигура короля.
— Ваше величество?! Одно мгновение… м-ль сейчас зажжет лампу.
— Не зовите ее! — Он вошел и запер за собой дверь. — Франсуаза, темнота мне в помощь, потому что она спасает меня от упреков, которые могут вылиться в вашем взоре, если даже вы будете так добры, что не выразите их словами.
— Упреки, государь! Боже упаси, чтобы я позволила себе высказать их.
— Когда я в последний раз ушел от вас, Франсуаза, я был полон благих намерений. Я старался выполнять их и не исполнил… не исполнил. Я помню, вы предостерегали меня. Как я был глуп, не последовав вашему совету.
— Все мы слабы и смертны, ваше величество. Кто из нас не падал? Нет, государь, сердце у меня разрывается при виде вашего огорчения.
Король стоял у камина, закрыв лицо руками. По его прерывистому дыханию г-жа де Ментенон поняла, что он плачет. Вся жалость, столь свойственная женской душе, воскресла в ее сердце при виде этой безмолвной фигуры, стоявшей символом раскаяния в неясном свете. Жестом, полным сочувствия, она протянула руку и коснулась ею на одно мгновение рукава бархатного камзола короля. Он тотчас же обеими руками схватил ее за руку. Она не сопротивлялась.
— Я не могу жить без вас, Франсуаза! — крикнул он. — Я самый одинокий человек в мире, словно живущий на вершине высокой горы, где кругом нет никого. Кто мой друг? На кого я могу положиться? Одни стоят за церковь, другие — за свои семьи; большинство за самих себя. Но кто из них совершенно бескорыстен? Вы мое лучшее «я», Франсуаза, вы мой ангел-хранитель. То, что говорит преподобный отец, совершенно верно: чем ближе я к вам, тем дальше от всего другого. Скажите, Франсуаза, любите ли вы меня?
— Я люблю вас в течение многих лет, государь, — произнесла она тихим, но ясным голосом, голосом женщины, ненавидящей кокетство.
— Я надеялся на это, Франсуаза, и все же дрожь пробегает у меня по телу, слыша от вас эти слова. Я знаю, что ни богатство, ни титул не привлекают вас, и ваша душа тянется больше к монастырю, чем к дворцу. Но я прошу вас остаться здесь и царствовать. Согласны ли вы быть моей женой, Франсуаза?
Итак, момент действительно наступил. Она помолчала минуту, только одну минуту, прежде чем сделать последний решительный шаг; но даже эта короткая заминка была слишком длительной для короля.
— Согласны вы, Франсуаза? — вскрикнул он, и страх зазвучал в его голосе.
— Да сделает меня бог достойной такой чести, ваше величество! — произнесла она. — Клянусь, что если я проживу еще столько же времени, то употреблю каждый миг моей жизни на то, чтобы сделать вас счастливее.
Она стала на колени, и король, продолжая держать ее руку в своей, опустился тоже.
— А я клянусь, — промолвил он, — что, если также проживу еще столько же времени, вы будете отныне и навсегда единственной женщиной для меня.
Глава XII. ПРИЕМ У КОРОЛЯ
Быть может, м-ль Нанон, наперсница г-жи де Ментенон, узнала кое-что об этом свидании или отец Лашез, с проницательностью, свойственной его ордену, догадался обо всем и пришел к заключению, что гласность — лучшее средство заставить короля исполнить свое намерение — как бы то ни было, на следующий день при дворе стало известно, что старая фаворитка снова в немилости, и что речь идет о браке между королем и гувернанткой его детей. Это известие, шепотом передаваемое при petit lever, подтвердилось на grand entree и стало предметом общего разговора к тому моменту, когда король вернулся из часовни. Яркие шелка и шляпы с перьями отправились снова в шкафы и ящики и возвратились из изгнания темные кафтаны и скромные дамские наряды. Скюдери и Кальпернеде уступили место молитвеннику и св. Фоме Кемпийскому, а Бурдалу, в продолжение недели проповедовавший пустым скамьям, увидел свою часовню битком набитой усталыми, скучающими кавалерами и дамами со свечами в руках. К полудню новость облетела весь двор, за исключением г-жи де Монтеспан. Встревоженная отсутствием любовника, она осталась у себя в комнате в высокомерном уединении, ничего не подозревая о свершившемся. Многим хотелось бы передать ей эту новость, но за последнее время король стал так изменчив, что никто не решался приобрести себе смертельного врага в той, которая, быть может, через несколько дней будет снова держать в своих руках жизнь и судьбу всего двора.
Людовик, по прирожденному эгоизму, привык смотреть на всякое событие только со стороны, касающейся лично его, — ему и в голову не могло прийти, чтобы многострадальная семья, всегда покорно выполнявшая все его требования, осмелилась что-либо возразить против нового решения монарха. Поэтому он очень удивился, когда после полудня брат короля, попросив частной аудиенции, вошел к нему в комнату без свойственного ему смиренного вида и обычной любезной улыбки, а мрачно насупившись.
Монсье представлял странную пародию на своего венценосного брата. Он был ниже его, но благодаря громадным каблукам казался высокого роста. В лице его не было привлекательности. Монсье был толст, ходил несколько вразвалку и носил громадный парик, длинные букли которого падали ему на плечи. Лицо его было длиннее и смуглее, чем у короля, нос выдавался сильнее, но глаза были такие же, как и у брата: большие, карие, унаследованные ими обоими от Анны Австрийской. Не обладал он и тем простым и вместе с тем величавым вкусом, которым отличалась одежда монарха: платье было увешано развевающимися лентами, шелестевшими на ходу; громадные пучки шелка совершенно закрывали ноги. Кресты, звезды, драгоценности и знаки отличия были разбросаны по всей одежде; широкая голубая лента ордена Св. духа красовалась на его камзоле; большой бант на конце этой ленты служил ненадежной поддержкой осыпанной бриллиантами шпаге. Таков был брат короля. Умом, как и наружностью, он представлял собою комичную копию монарха.
— Что это, монсье, вы сегодня как будто не так веселы, как обычно? — с улыбкой проговорил король. — Одежда у вас, правда, ярких цветов, но чело омрачено. Надеюсь, что «мадам»и герцог Шартрский здоровы?
— Да, они здоровы, ваше величество, но печальны, как и я, и по той же причине.
— Вот как. А в чем дело?
— Нарушал ли я когда-либо мой долг младшего брата, ваше величество?
— Никогда, Филипп, никогда! — проговорил король, любезно кладя руку на плечо брата. — Вы даете превосходный пример моим подданным.
— Так почему же вы желаете оскорбить меня?
— Филипп!
— Да, государь, повторяю — оскорбить. Мы — королевской крови, как и наши жены. Вы женились на испанской принцессе, я — на баварской. Это было снисхождение, но я все-таки обвенчался с ней. Моя первая жена была английская принцесса. Как можем мы принять в нашу семью, вступавшую в такие союзы, женщину, вдову горбуна-поэта, сочинителя пасквилей, чье имя стало притчей во языцех всей Европы!
Король в изумлении смотрел на брата, но при этих словах удивление сменилось гневом.
— Клянусь честью! — крикнул он. — Клянусь честью, я только что говорил, что вы превосходный брат, но боюсь, что заключение мое было несколько преждевременным. Итак, вы осмеливаетесь идти против дамы, избранной мною в жены?
— Да, государь.
— А на каком основании?
— По праву семейной чести, ваше величество, настолько же касающейся меня, как и вас.
— Неужели же вы до сих пор не уяснили, что в этом государстве я — единственный источник чести, и что всякий, кого почту я, тем самым становится достойным уважения всего общества? Если бы я взял нищую с улицы Пуассоньер, то и тогда смог бы поставить ее на такую высоту, что самые знатные вельможи должны были бы преклоняться перед нею. Разве вы этого не знаете?
— Нет, не знаю! — прокричал брат короля с упрямством слабого человека, выведенного из себя. — Я считаю это оскорблением мне и моей жене.
— Вашей жене? Я очень уважаю Шарлотту-Елизавету Баварскую, но чем она выше женщины, дедушка которой был дорогим другом и товарищем по оружию Генриха Великого? Довольно. Я не унижусь до того, чтоб разговаривать с вами об этом. Уходите и не являйтесь ко мне, пока не научитесь не вмешиваться в мои дела.
— И все же моя жена не будет знаться с ней, — насмешливо проговорил монсье.
Король порывисто бросился к нему; тот повернулся и исчез из комнаты настолько поспешно, насколько позволяли ему неуклюжая походка и высокие каблуки.
Но королю не суждено было испытать покоя в этот день. Если вчера друзья г-жи де Ментенон собирались около нее, то сегодня действовали враги. Брат короля только что исчез, как в комнату поспешно вбежал юноша, богатая одежда которого несла следы дорожной пыли. Это был молодой человек, бледный, с каштановыми волосами, с чертами лица, похожими на короля, за исключением носа, изуродованного еще в детстве. При виде этого юноши лицо короля прояснилось, но снова помрачнело, когда тот, бросившись вперед, упал на колени.
— О, ваше величество, — воскликнул он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46