Может, хоть раз в жизни
посмеются. А тут вам, товарищи, не редакция и не издательский комитет
политкорректоров! Тут вам в некотором роде научно-исследовательский
институт... Евгений Захарович нахмурился. Стало вдруг понятно, что никто
там смеяться не будет. Прочтут с серьезными лицами и, одобрительно кивая,
подпишут. А после руку пожмут и печать поставят. Большую, круглую, с
фиолетовым зерном... Без тени улыбки он вернул характеристику девушке.
- Перепечатайте и можете отправляться на комиссию.
Вероятно, для нее он тоже являлся кем-то из тех, от кого многое
зависело в ее юной жизни, потому что несколько раз с подчеркнутым чувством
она произнесла слово "спасибо". При этом в глазах ее попеременно мелькали
глуповатая приниженность, неуверенность в себе и безыскусная попытка
изобразить женское особое многоточие. Когда она вышла из кабинета, Евгений
Захарович облегченно вздохнул. Пожалуй, сегодня чудо-проспект подождет.
Слишком уж много галиматьи для одного дня! С наслаждением он похрустел
кистями, не вставая, погнулся вправо и влево. Уймища пространнейших
страниц с вереницей авторов на обложке лежала на дальнем крае стола, и он
молча порадовался этой ее отдаленности, пусть временной, пусть условной.
Глаза скользнули выше, к надписи на стене, сработанной обыкновенной
шариковой ручкой: "Что тебе необходимо для того, чтобы быть добрым?..
Хотеть быть добрым..." По всей видимости, хозяин кабинета пытался стирать
надпись ластиком, но терпения хватило лишь на нижнюю подпись, где ранее
значилось: "Сенека Маркус Аннус". Бунтари водились и в институте. Но
действовали они по-хулигански. Как партизаны.
Покинув кабинет, первым делом Евгений захарович прошел в курилку и,
привычно стрельнув папироску, пристроился на подоконнике. Народу как
всегда хватало, говорили густо и рассыпчато.
- ...значит, ноготком ей по шарабану - раз! Селедке, значит. Что,
мол, будем и дальше глазки строить?
- Ха, ха!..
- ...и тоже ничего. Крепкий такой парнишка. Вроде Стивенсона. Врежет,
будь здоров! Наверняка на тренажерах качается. Боксеры такими не бывают...
Из никотинного облака выплыл лаборант-очкарик, костлявый, с
отрешенным лицом гения. Кому-то из завлабов он чинил видеоприставку. Чинил
уже вторую неделю, и ничего не выходило. Сходу чиркнув по стене спичкой,
очкарик окутался клубами дыма.
- Не запускается, гнида! - пожаловался он. - Никак синхрона не могу
добиться.
Кто-то тут же радостно откликнулся.
- А я тебе сразу говорил, что не пойдет. Схема-то наша! Еще на той
неделе говорил!
- Элементарно! Впаять пару емкостишек - и заработает.
- Да впаивали уже!
- Значит, мало впаивали. Это ж барахло, не схема! С ней только так и
надо. От пикушек к нанам и далее.
- ...и тоже крепышок такой. Растяжечка, как у гимнасточки! Интересно
бы столкнуть его со Шварцнеггером. Машутся-то оба, будь здоров...
- Нет, серьезно! Чего смеешься? Я их так и делю:
ленинградки-аристократочки, ростовские девочки и, значит, амурские
красавицы. Так сказать, три совершенно различных генотипа.
- Гено - что?
- Да ерунда это все! Вы лучше на усы глядите. Я вам точно говорю,
если попадется какая усатая, так наперед и знайте - если не задушит, так
замучит до посинения!
- ...неприметный такой, а резкий. Главный удар, как у Чака, -
стопроцентная вертушка...
Швырнув папиросу в набитую с бугром урну, Евгений Захарович
проследовал в родную лабораторию. Кабинет начальника ему выделили только
на время работы с проспектом. Работа затягивалась, и, заглядывая в
лабораторию, он все чаще начинал ощущать себя гостем.
Играло радио, в отгороженном тумбочками углу - маленьком женском
государстве, дамы пили чай с пряниками. На мужской территории, на столах,
обугленными окурками дымили брошенные паяльники, угрюмо стояли
полуразобранные приемники и телевизоры. Телевизоры были какие-то до
мелочей одинаковые, кряжистые, больше похожие на серванты и шкафы. В
скучном одиночестве очкарик щелкал рукоятками осциллографа, сосредоточенно
тычась в лохматую от проводов схему. Хрупкая спина его нервно подрагивала,
лицо выразительно морщилось. Евгений Захарович поймал себя на мысли, что
стоять и смотреть на работающего человека удивительно приятно. Еще бы
прилечь, да подпереть голову ладошкой...
По институту разнеслись далекие удары. Кто-то опять ремонтировал
мебель. Сколько помнил себя Евгений Захарович, в институте постоянно
чинили мебель. Гвоздями, шурупами, казеином, эпоксидной смолой и
обыкновенной проволокой. Свинченные и склеенные столы и стулья держались
неделю или две, а затем начинали потихоньку чахнуть. Раскачиваясь на
ревматических ногах, они теряли с грохотом одну за другой составные части
и в конце концов бессовестно разваливались, оставляя хозяев с носом. Такая
уж это была мебель, и сбей ее хоть стальными листами, Евгений Захарович не
сомневался, - все повторилось бы в точности.
Посмеивась, в лабораторию грузно вошел Васильич, любитель чешского и
жигулевского пива, отец троих детей, заядлый горе-рыболов. Продолжая
начатый в коридоре разговор, он почему-то обратился к ним.
- Так что не надо, ребятки! Фортран, Ассемблер - все это чепуха!
Десять-пятнадцать лет, и всем вашим языкам придет форменная хана. Как и
этой опилочной мебели.
В ответ Евгений Захарович пожал плечами. Ему было все равно. Очкарик
же глубокомысленно потер лоб.
- Ну, положим, мебель испустит дух раньше.
- Согласен, - Васильич с готовностью хохотнул.
- О чем говорим? Чему хохочем? - в лабораторию гуртом возвращались
курильщики. Дверь со скрипом заходила туда-сюда, пропуская степенных и
кряжистых лаборантов. Евгению Захаровичу показалось, что она устало
зевает.
- Спорим, кто проживет дольше - машинные языки или мебель.
- Кто пива не пьет, долго не живет, - многозначительно произнес
некто.
- Вот и я говорю: пивка бы! - шаркающим шагом, последним обеспокоив
дверь, в лабораторию вошел длинный, как жердь, Паша.
- Кто за пивко, пра-ашу поднять и опустить!
- Пивко - это неплохо, - подтвердил Васильич.
- Вот и проголосовали! - Паша крутанулся на месте и, отыскав зорким
глазом укрывшегося за телевизорами студента-практиканта, по-сержантски
гаркнул: - Слышал Лешик?.. А если слышал, сумку в зубы - и в центр!
- Ящичек! - заорали из коридора.
- Ага, может, два?..
- Не рассуждать, курсант!
Лешик красноречиво похлопал себя по карманам.
- Тогда, мены, гоните бабки. И лучше в долларах.
- Ничего, карбованцами возьмешь.
"Мены" послушно зашарили по кошелькам. Из коридора потянулись
измученные жарой курильщики. В числе прочих Евгений Захарович сунул в
исчерканную чернилами ладонь зажеванную трешку. Поучаствовав в важном,
поплелся обратно в кабинет. Сенека уверял, что быть добрым - просто. Надо
только этого захотеть. Выпивший пиво добреет на глазах. Значит... Значит,
хотеть пива - все равно что хотеть быть добрым. Стало быть, через час или
два все они тут станут добрыми. Целый отдел добряков...
Прежде чем сесть за стол, он придвинул к себе телефонный аппарат и
набрал номер особой засекреченной лаборатории института. Откликнулся
знакомый голос, и не называя имен, Евгений Захарович рассеянным тоном
поинтересовался ходом эксперимента. Ответили уклончиво, осторожно и
туманно. Таких ответов Евгений Захарович не любил. Сказав: "Эх, ты, а еще
друг!..", он положил трубку. Рассеянным щелчком сбил со стола проволочную
скрепку.
Пожалуй, из всего творящегося в здешних стенах эксперимент
принадлежал к числу того немногого, что его по-настоящему волновало. Плюс
окошечко кассы, из которого манной небесной вытекали выдаваемые неизвестно
за что дензнаки, плюс зеленоглазая буфетчица из столовой с ароматной
грудью и точеной фигуркой. Но если на дензнаки можно было покупать
мороженое, а зеленоглазой буфетчицей любоваться издалека и вблизи, то
загадки эксперимента оставались вне пределов досягаемости. Вокруг этих
загадок роилась гора слухов, но в сущности никто ничего не знал. Вернее,
знали все и обо всем, но отсутствовал главный компонент знания -
понимание. Они знали о госзаказе, знали о том, что куратором секретных
работ являлся кто-то из правительства, но за всем этим мало что стояло.
Кроме тех же упомянутых дензнаков, которые в виде ежегодных дотаций
покрывали многочисленные долги института, позволяя завлабам и отдельным
сотрудникам покупать дачные участки и вполне приличные автомобили.
Соответственно складывалось и отношению к эксперименту - как к некому
неиссякаемому финансовому источнику, дающему институту возможность
держаться на плаву. Более серьезно эксперимент не воспринимали. Вполне
возможно, что аналогичная точка зрения сложилась бы и у Евгения
Захаровича, но однажды он побывал там, и мнение его враз переменилось.
Теперь при одном только упоминании слова "эксперимент" мозг его делал
охотничью стойку и чувственное восприятие, если его можно было, конечно,
изобразить в виде локатора, немедленно разворачивалось в сторону незримых
чудес, затевающихся на чердачном этаже института. Увы, секретчики, а их в
институте работала добрая дюжина, блюли иерархию допуска, а Юрий - тот
самый, что пару минут назад бормотал по телефону невразумительное, при
всем своем презрении к конспирации изъясняться по телефону открытым
текстом откровенно не решался.
Евгений Захарович дернул себя за ухо, с грохотом выставил на стол
шахматную доску. И тут же засомневался - играть или не играть? Оптимист
играет с собою в шахматы и всегда выигрывает, пессимист - напротив, всегда
в проигрыше. А как назвать тех, кто вообще не хочет играть? То есть, - ни
выигрывать, ни проигрывать?.. Евгений Захарович поморщился. Наверное, это
или откровенные лодыри, или бесхарактерные тупицы. Значит, он лодырь.
Жесточайший лентяй всех времен и народов. Лодырь, потому что тупицей
Евгений Захарович себя не считал.
Рабочее отупение все больше опутывало мозг клейкой паутиной.
Помассировав нижнюю часть затылка, Евгений Захарович попробовал вызвать в
воображении бутылку пива, но увиденное отнюдь не взбодрило. Голова
стремительно тяжелела - и к вечеру, он знал, навалится боль - огромное
змееподобное чудовище, чтобы, разломив череп надвое, шершаво и жадно
лизать обнажившийся мозг.
В коридоре кто-то торопливо бубнил:
- ...надо, пока не вернулся Лешик. Стул прибить к полу и конфетти в
кепку. Где дырокол, Тамара? Кто видел дырокол?
Тяжело затопали ножищи. Дырокол - вещь важная. Почти незаменимая. С
помощью дырокола изготовляют конфетти. Уже через полминуты целая группа
добровольцев шарила по лаборатории, силясь разыскать дырокол. Евгений
Захарович лениво прислушивался. Розыгрыши, что и пять лет назад. А в
будущем эстафету подхватит и сам Лешик. Это уж как пить дать. Станет
завсегдатаем института, может быть, даже превратится в какого-нибудь
кандидата и тоже будет подшучивать. Конфетти в кепку или в зонтик,
ленточный трансформатор в портфель - и снова все будут смеяться. А что им
еще делать?.. Евгений Захарович зевнул. За какие-то полторы недели,
проведенные в кабинете начальника, он успел утерять чувство солидарности с
лабораторной братией. О бывших коллегах думалось теперь только как о
бывших - с надлежащей отстраненностью, пусть даже и с неким внутренним
смущением. К собственному удивлению, он не знал, сожалеет о случившемся
или нет. Было, вероятно, все равно. Да и почему он должен принимать это
близко к сердцу? В конце концов он не член правления и не депутат. Это те,
отдаляясь от народа, должны стыдиться. А он, по счастью, депутатом не был.
Очень может быть, он вообще никем не был...
"Господи, сотвори какое-нибудь чудо!" - прошептал Евгений Захарович.
- "Перетряхни этот гадюшник, перетряхни всю нашу жизнь. Или хотя бы одну
мою. Ведь это не жизнь! Клейстер какой-то, кисель в миске..."
- А может, ему диод в вилку впаять? Включит - и сразу повеселеет.
- Не успеем. Скоро уж вернется...
В каком-то нездоровом порыве Евгений Захарович придвинул к себе
проспект. Организм самопроизвольно включился в режим работы. Так,
наверное, и происходят самовозгорания...
На первые страницы он накинулся с яростью штурмующего. Черкал и
правил, ощущая в себе сладостную злость. Слова и строчки превратились в
неприятельский кегельбан. Из пропечатанных шеренг следовало выбить
максимальное число букв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17