И наблюдая за тем, как он идет к театральному подъезду. Молодой Отто Данцигер — вот сейчас он войдет в фойе, и его познакомят с ней. Он ведь даже внешне был похож на доктора Данцигера! Но тут я коварно подхожу к нему с незажженной сигарой и прошу огонька. Сознательно задерживаю его, пока ее не уводят из фойе в зал. И они так и не встретились, только и всего. Не встретились, не поженились, и доктор Данцигер не появился на свет. А без него, само собой, — странно даже подумать — не возникло никакого Проекта…
Джулия лежала рядом и слушала завороженно, как ребенок знакомую сказку. Я улыбнулся ей и продолжал:
— А вот о ком я думаю с удовольствием, так это о Рюбе Прайене. И об Эстергази. Оба живут там, в далеком будущем, но живут совершенно другой жизнью. Даже не подозревая об иной — как бы лучше выразиться? — об иной временной последовательности, в которой был этот самый Проект. А доктора Данцигера я по-своему любил, и он мне доверял. То, что я совершил, сродни убийству. Так что ни о каких визитах в мою эпоху не может быть и речи. Попади я туда, что бы я сделал прежде всего? Взял бы телефонную книгу и стал бы искать абонента по имени Е.Е.Данцигер. Заведомо зная, что такого нет и быть не может. Потому что я посмел отправиться в прошлое… и изменить будущее…
Одно из преимуществ жизни в девятнадцатом веке — возможность отказаться от упорного и болезненного анализа века двадцатого. Повспоминал и хватит! Я вновь улыбнулся Джулии, которая лежала рядом со мной, широко открыв глаза, и завершил:
— В общем, я остаюсь здесь. С девушкой, которая вела меня, пришельца из двадцатого столетия, вверх по лестнице пансиона своей тети Ады. А я поднимался следом, любуясь ее чудесными ногами в прелестных шерстяных сине-белых полосатых чулках…
— Надо было не только на чулки смотреть.
— Я и смотрел. Вот сюда.
— Ну будет тебе!
— И сюда…
— Сай, у нас ведь серьезный разговор. И вообще слишком поздно. На баловство нет времени…
Однако время нашлось.
2
Молодая женщина на миг оторвалась от клавиш компьютера и с любезной улыбкой пригласила в кабинет следующего пациента. Пациенту, казалось, вот-вот стукнет сорок, он был лысым, хотя на затылке и по обеим сторонам головы рыжеватые волосы уцелели. Приемную он пересек решительно, едва ли не с вызовом, и выяснилось, что он среднего роста, однако мускулист и широк в плечах.
Врач, не вставая из-за стола, кивком показал на узкую кушетку напротив:
— Садитесь, прошу вас. И подождите ровно одну секунду, дайте посмотреть, что тут про вас написано…
Врач, на вид лет тридцати пяти, был не в халате, а в зеленой выцветшей тенниске и сохранил густые светло-каштановые волосы.
«Нет, он не сноб, — одобрительно подумал пациент. — И слава Богу, никаких поп-кумиров на маечке…»
Пациент сел подчеркнуто прямо, едва касаясь спиной подушки, как бы намеренно отвергая предложенный ему комфорт, и осмотрелся. Руки его недвижно лежали на коленях, а на розовощеком лице не отражалось никаких эмоций. Ему подумалось, что комната больше похожа не на врачебный кабинет, а на гостиную: маленькие коврики, перекрывающие друг друга, на стене позади стола висят книжные полки, широкий подоконник завален журналами, другие стены увешаны фотографиями лодок и яхт под парусами, и все затеняют деревянные жалюзи, отрезающие комнату от мира. Это ему не понравилось, но он заставил себя откинуться назад, на подушку, и сбросить напряжение, сводившее плечи. Его же никто не гнал сюда, он сам так решил, и недоброжелательство — не лучшее возможное начало.
Человек за столом, бегло пробежав листок с записями, наклонил голову и одновременно отодвинул от себя бумаги.
— Моя секретарша отметила, что вы предпочитаете не называть своего имени.
— Ну, это мы еще посмотрим. Сперва скажите мне: вы дипломированный специалист?
— Но не доктор медицины. Защитил диссертацию по психологии.
— Я всегда полагал, что все рассказанное пациентом врачу остается строго в секрете. Вы придерживаетесь этого правила?
— Безусловно.
Обдумывая следующий вопрос, пациент глубокомысленно покивал и вдруг улыбнулся такой теплой, искренней улыбкой, что врач сразу же почувствовал расположение к нему и желание помочь — но и понял, что случай окажется не из простых.
— Имя свое, если понадобится, я назову позже, — произнес пациент. — Дело в том, что я армейский офицер…
— Я так и думал.
— Серьезно?
Реплика прозвучала с вызовом: ну-ка докажи…
— Не хочу представляться Шерлоком Холмсом, но брюки у вас без манжет. Вязаный одноцветный галстук. Белая рубашка. И вы, войдя, не расстегнули пиджак. В вас видна подтянутость — на мой взгляд, безусловно армейская. Если бы на вас был костюм цвета хаки, я бы не колеблясь отдал вам честь.
— Что ж, вы действительно наблюдательны. Коллега-офицер однажды сострил, что у меня даже на пижаме видны погоны. Мне нравится в армии. Если я пришел в штатском, то только из-за характера работы, которая мне сейчас поручена. А что обратился к вам, а не к армейскому ковыряле в мозгах — ох, простите…
— Ничего страшного. Я тоже иногда так говорю.
— Просто я не хочу официальных протоколов, не хочу, чтобы у меня в личном деле была запись, что я обращался к…
— К психологу. Я психолог, а не психиатр. И записи останутся у меня, исключительно у меня. Так что рассказывайте. Вы все равно должны рассказать мне, с чем пришли, — начало за вами…
— Понимаю. Хорошо. Дней десять назад я занимался своей обычной работой. Я майор, числюсь в пехоте, но в настоящий момент приписан к Центру военной истории. Специализируюсь по Первой мировой войне. Провожу целые дни в Нью-йоркской Публичной библиотеке, в главном здании на углу Сорок второй и Пятой авеню, и вот однажды…
Передо мной лежала целая кипа книг, я делал заметки. Копировал немецкие имена и воинские звания — не торопясь, печатными буквами, чтобы не сбиться в правописании. И вдруг как гром среди ясного неба, — он запнулся, подбирая слова, — приступ ярости. Самой настоящей ярости, притом совершенно необъяснимой. Накатила ни с того ни с сего. Ну будто кто-то подошел ко мне и влепил затрещину. И вот я выкрикнул, — понимаете, в голос, среди тишины длинных столов, занимающих весь зал, — все повернулись ко мне, а я орал: «Будь ты проклят! Будь ты проклят во веки вечные!..» И стал сражаться, бороться со стулом, пытаясь отпихнуть его и подняться на ноги…
Потом я более или менее пришел в себя. Понял, что стою и что все пялятся на меня, — должно быть, крик был по-настоящему громкий. Я как можно быстрее вышел из зала и еще постоял на ступеньках со стороны Пятой авеню, чтоб остыть. Вся штука в том, что я понятия не имею, в чем был смысл моих проклятий, даже не догадываюсь, кому они адресованы. Какое-то время спустя я заставил себя вернуться в зал, выдержать взгляды других читателей и возобновить работу.
Он замолк, выжидая реакции врача. Но тот лишь сказал:
— Продолжайте.
— На следующий день я туда не ходил. Потом были выходные, так что я не был в библиотеке, наверно, до понедельника. Снова явился в главный читальный зал. Обычно-то я бываю там во все дни, когда открыто, включая субботу, и сижу, не вставая, пока меня не выгонят. Но на этот раз, слава Богу, решил сделать перерыв и вышел на улицу выпить кофе. Там полно разносчиков с тележками, предлагающих кофе и всякую ерунду…
— Знаю.
— Кофе, конечно, скверный. Но все же лучше, чем ничего. Я дал себе десять минут по часам — первый перерыв перед полуднем, второй в середине дня, чтобы по-быстрому перекусить. Я согласен даже на самый паршивый кофе, потому что не курю. Раньше курил, но бросил. Это было…
— Ближе к делу.
— Хорошо. На меня накатило опять. Ужасный гнев. Внезапный, ни с того ни с сего. Настоящий приступ. Лицо вспыхнуло, воротник сдавил горло. Вспышка страстей без малейшего повода. И я опять заорал что-то вроде: «Ты, сукин сын! Сволочь! Ты это натворил, ты, и никто другой!..» Рядом стояла женщина — на ступеньках у входа всегда полно народу. Я просто сбежал вниз, швырнул чашку вместе с кофе в ближайшую урну и помчался прочь к чертовой матери. Чуть погодя обернулся, и представьте себе, — тут он вновь улыбнулся, — она стояла на том же месте и даже не глядела в мою сторону. Для нее я был очередной нью-йоркский псих, и только. Но ярость меня не покинула. Я шел и шел, быстрее и быстрее, шел на север, но хоть убейте — не знаю куда. И если б он подвернулся мне и я бы схватил его за глотку, то уж ни за что бы не выпустил.
— Кого схватили бы, кого? Отвечайте не задумываясь!
Пациент грустно покачал головой:
— Не знаю. Поверьте, не знаю. Однако гнев долго не отпускал меня и даже усиливался. В конце концов он все-таки ослаб, но в библиотеку я не вернулся. В тот день по крайней мере. И приперся домой неприлично рано — в первый раз за многие годы. У меня квартирка в районе Ист-Виллидж — она мне была бы не по карману, если бы за нее не платила армия. Мне вообще хотелось бы жить в Вашингтоне. Вот, пожалуй, и все. Я не понимаю, что со мной происходит. А вы?
— Пока еще нет.
— Вы, по-видимому, полагаете, что я приду снова, и не раз?
— В течение какого-то времени — да, наверное. — Врач поднял отложенный было листок, полученный от секретаря. — Сперва дополним эти записи. Вы женаты?
— Нет.
— И никогда не были женаты?
— Нет.
— Ну что ж… — Он сделал пометку на листке. — Сколько же вам лет — тридцать семь, тридцать восемь?
— Тридцать девять, и если вы хотите спросить, как случилось, что мне под сорок, а я никогда не был женат, ответ будет прост: у меня не хватало времени. Женщины мне нравятся, и даже очень. Я имею в виду — нравятся сексуально, такими, каковы они есть. Женщины душевно тоньше, а то и лучше мужчин, с несколькими из них я, без преувеличения, дружу, и когда я расставался с женщинами, мы, как правило, сохраняли дружеские отношения. Я не отказываюсь от женщин и надеюсь впредь продолжать в том же духе. Надеюсь, это исчерпывающий ответ на ваш вопрос. А соль в том, что больше всего — больше, чем женщин и мужчин, кошек и собак, — я люблю работу. Жизнь — это труд, а труд — это жизнь, таково мое мнение. Именно труд держит нас в живых, а размножение нужно лишь для того, чтобы так же продолжалось и дальше. Нет, я признаю развлечения, у меня есть интересы и помимо работы. Я хожу в кино, могу выпить, навестить друзей мужского и женского пола, я делаю все, что делают все нормальные люди. Но это только в качестве отдыха, а по большому счету мне нужна работа, и только работа. Часто по шестнадцать часов в сутки и, если надо, много дней подряд. А потребуется — буду работать и по двадцать часов. Так что жениться у меня не было ни малейшей возможности.
— Ну-ну… Вы меня об этом не спрашивали, да и пришли ко мне по другому поводу. Но ведь подумайте, впереди лежат и иные годы, непохожие на те, что вы уже прожили…
— Думал. Я стану стар и одинок и всякое такое. Но пока что меня занимает только настоящее. И я не намерен что-либо менять. Нет ничего важнее, чем тот факт, что у меня есть обязанности, и их надо выполнять. Я безжалостный сукин сын, док, — это не шутка. Я безжалостен ко всем, в том числе и к самому себе.
— Что ж, пока достаточно…
Врач встал, пациент последовал его примеру. Умения завершать прием врачу было не занимать: он первым направился к двери, распахнул ее и стал ждать почти неизбежного финального вопроса или — случалось и такое — откровения, которое пациент оттягивал до последней минуты. На сей раз это оказался вопрос:
— У вас есть хоть какая-то догадка, что со мной происходит?
— Нет. Да вы и не хотите догадок, вы хотите ясности.
— О'кей, доктор. Называть вас «доктор» или как-нибудь еще?
— Меня зовут Пол. Зовите меня Пол.
— А меня зовут Прайен, Рюбен Прайен. Зовите меня Рюб.
— О'кей, Рюб. Запишитесь на следующий прием у секретарши. Скоро увидимся.
Он ошибся: Рюб Прайен больше не приходил.
3
Четыре дня спустя он чуть было не собрался вновь на прием и в пятницу даже направился по Пятой авеню в сторону Шестьдесят второй улицы, где находился кабинет психолога. Ради тренировки Рюб Прайен предпочитал ходить по городу пешком. Сегодня он надел тщательно отутюженный оливковый габардиновый костюм и рыженькую кепку, повязал на неизменную белую рубашку гладкий бордовый галстук. Было солнечно и прохладно, и, прошагав девятнадцать кварталов, обгоняя других пешеходов, он с радостью отметил, что ни капельки не вспотел. Это, вне сомнения, означало, что он в хорошей форме.
Плечи, локти, ноги двигались мерно и легко, без напряжения, воздух овевал лицо, а мозг отдыхал, обходясь почти без мыслей. Но когда Рюб миновал еще два десятка кварталов, на пересечении с Пятьдесят девятой улицей, только-только он глянул с симпатией на отель «Плаза» и собирался было следовать дальше вдоль Центрального парка, в душе шевельнулось… что? Предчувствие? Беспокойство? Необъяснимое чувство нарастало с каждой секундой, а потом — новый приступ. Желудок сжался в комок, комок мгновенно отвердел, и Рюб даже повертел головой в страхе, что вот-вот завопит, начнет ругаться, утратит контроль над собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Джулия лежала рядом и слушала завороженно, как ребенок знакомую сказку. Я улыбнулся ей и продолжал:
— А вот о ком я думаю с удовольствием, так это о Рюбе Прайене. И об Эстергази. Оба живут там, в далеком будущем, но живут совершенно другой жизнью. Даже не подозревая об иной — как бы лучше выразиться? — об иной временной последовательности, в которой был этот самый Проект. А доктора Данцигера я по-своему любил, и он мне доверял. То, что я совершил, сродни убийству. Так что ни о каких визитах в мою эпоху не может быть и речи. Попади я туда, что бы я сделал прежде всего? Взял бы телефонную книгу и стал бы искать абонента по имени Е.Е.Данцигер. Заведомо зная, что такого нет и быть не может. Потому что я посмел отправиться в прошлое… и изменить будущее…
Одно из преимуществ жизни в девятнадцатом веке — возможность отказаться от упорного и болезненного анализа века двадцатого. Повспоминал и хватит! Я вновь улыбнулся Джулии, которая лежала рядом со мной, широко открыв глаза, и завершил:
— В общем, я остаюсь здесь. С девушкой, которая вела меня, пришельца из двадцатого столетия, вверх по лестнице пансиона своей тети Ады. А я поднимался следом, любуясь ее чудесными ногами в прелестных шерстяных сине-белых полосатых чулках…
— Надо было не только на чулки смотреть.
— Я и смотрел. Вот сюда.
— Ну будет тебе!
— И сюда…
— Сай, у нас ведь серьезный разговор. И вообще слишком поздно. На баловство нет времени…
Однако время нашлось.
2
Молодая женщина на миг оторвалась от клавиш компьютера и с любезной улыбкой пригласила в кабинет следующего пациента. Пациенту, казалось, вот-вот стукнет сорок, он был лысым, хотя на затылке и по обеим сторонам головы рыжеватые волосы уцелели. Приемную он пересек решительно, едва ли не с вызовом, и выяснилось, что он среднего роста, однако мускулист и широк в плечах.
Врач, не вставая из-за стола, кивком показал на узкую кушетку напротив:
— Садитесь, прошу вас. И подождите ровно одну секунду, дайте посмотреть, что тут про вас написано…
Врач, на вид лет тридцати пяти, был не в халате, а в зеленой выцветшей тенниске и сохранил густые светло-каштановые волосы.
«Нет, он не сноб, — одобрительно подумал пациент. — И слава Богу, никаких поп-кумиров на маечке…»
Пациент сел подчеркнуто прямо, едва касаясь спиной подушки, как бы намеренно отвергая предложенный ему комфорт, и осмотрелся. Руки его недвижно лежали на коленях, а на розовощеком лице не отражалось никаких эмоций. Ему подумалось, что комната больше похожа не на врачебный кабинет, а на гостиную: маленькие коврики, перекрывающие друг друга, на стене позади стола висят книжные полки, широкий подоконник завален журналами, другие стены увешаны фотографиями лодок и яхт под парусами, и все затеняют деревянные жалюзи, отрезающие комнату от мира. Это ему не понравилось, но он заставил себя откинуться назад, на подушку, и сбросить напряжение, сводившее плечи. Его же никто не гнал сюда, он сам так решил, и недоброжелательство — не лучшее возможное начало.
Человек за столом, бегло пробежав листок с записями, наклонил голову и одновременно отодвинул от себя бумаги.
— Моя секретарша отметила, что вы предпочитаете не называть своего имени.
— Ну, это мы еще посмотрим. Сперва скажите мне: вы дипломированный специалист?
— Но не доктор медицины. Защитил диссертацию по психологии.
— Я всегда полагал, что все рассказанное пациентом врачу остается строго в секрете. Вы придерживаетесь этого правила?
— Безусловно.
Обдумывая следующий вопрос, пациент глубокомысленно покивал и вдруг улыбнулся такой теплой, искренней улыбкой, что врач сразу же почувствовал расположение к нему и желание помочь — но и понял, что случай окажется не из простых.
— Имя свое, если понадобится, я назову позже, — произнес пациент. — Дело в том, что я армейский офицер…
— Я так и думал.
— Серьезно?
Реплика прозвучала с вызовом: ну-ка докажи…
— Не хочу представляться Шерлоком Холмсом, но брюки у вас без манжет. Вязаный одноцветный галстук. Белая рубашка. И вы, войдя, не расстегнули пиджак. В вас видна подтянутость — на мой взгляд, безусловно армейская. Если бы на вас был костюм цвета хаки, я бы не колеблясь отдал вам честь.
— Что ж, вы действительно наблюдательны. Коллега-офицер однажды сострил, что у меня даже на пижаме видны погоны. Мне нравится в армии. Если я пришел в штатском, то только из-за характера работы, которая мне сейчас поручена. А что обратился к вам, а не к армейскому ковыряле в мозгах — ох, простите…
— Ничего страшного. Я тоже иногда так говорю.
— Просто я не хочу официальных протоколов, не хочу, чтобы у меня в личном деле была запись, что я обращался к…
— К психологу. Я психолог, а не психиатр. И записи останутся у меня, исключительно у меня. Так что рассказывайте. Вы все равно должны рассказать мне, с чем пришли, — начало за вами…
— Понимаю. Хорошо. Дней десять назад я занимался своей обычной работой. Я майор, числюсь в пехоте, но в настоящий момент приписан к Центру военной истории. Специализируюсь по Первой мировой войне. Провожу целые дни в Нью-йоркской Публичной библиотеке, в главном здании на углу Сорок второй и Пятой авеню, и вот однажды…
Передо мной лежала целая кипа книг, я делал заметки. Копировал немецкие имена и воинские звания — не торопясь, печатными буквами, чтобы не сбиться в правописании. И вдруг как гром среди ясного неба, — он запнулся, подбирая слова, — приступ ярости. Самой настоящей ярости, притом совершенно необъяснимой. Накатила ни с того ни с сего. Ну будто кто-то подошел ко мне и влепил затрещину. И вот я выкрикнул, — понимаете, в голос, среди тишины длинных столов, занимающих весь зал, — все повернулись ко мне, а я орал: «Будь ты проклят! Будь ты проклят во веки вечные!..» И стал сражаться, бороться со стулом, пытаясь отпихнуть его и подняться на ноги…
Потом я более или менее пришел в себя. Понял, что стою и что все пялятся на меня, — должно быть, крик был по-настоящему громкий. Я как можно быстрее вышел из зала и еще постоял на ступеньках со стороны Пятой авеню, чтоб остыть. Вся штука в том, что я понятия не имею, в чем был смысл моих проклятий, даже не догадываюсь, кому они адресованы. Какое-то время спустя я заставил себя вернуться в зал, выдержать взгляды других читателей и возобновить работу.
Он замолк, выжидая реакции врача. Но тот лишь сказал:
— Продолжайте.
— На следующий день я туда не ходил. Потом были выходные, так что я не был в библиотеке, наверно, до понедельника. Снова явился в главный читальный зал. Обычно-то я бываю там во все дни, когда открыто, включая субботу, и сижу, не вставая, пока меня не выгонят. Но на этот раз, слава Богу, решил сделать перерыв и вышел на улицу выпить кофе. Там полно разносчиков с тележками, предлагающих кофе и всякую ерунду…
— Знаю.
— Кофе, конечно, скверный. Но все же лучше, чем ничего. Я дал себе десять минут по часам — первый перерыв перед полуднем, второй в середине дня, чтобы по-быстрому перекусить. Я согласен даже на самый паршивый кофе, потому что не курю. Раньше курил, но бросил. Это было…
— Ближе к делу.
— Хорошо. На меня накатило опять. Ужасный гнев. Внезапный, ни с того ни с сего. Настоящий приступ. Лицо вспыхнуло, воротник сдавил горло. Вспышка страстей без малейшего повода. И я опять заорал что-то вроде: «Ты, сукин сын! Сволочь! Ты это натворил, ты, и никто другой!..» Рядом стояла женщина — на ступеньках у входа всегда полно народу. Я просто сбежал вниз, швырнул чашку вместе с кофе в ближайшую урну и помчался прочь к чертовой матери. Чуть погодя обернулся, и представьте себе, — тут он вновь улыбнулся, — она стояла на том же месте и даже не глядела в мою сторону. Для нее я был очередной нью-йоркский псих, и только. Но ярость меня не покинула. Я шел и шел, быстрее и быстрее, шел на север, но хоть убейте — не знаю куда. И если б он подвернулся мне и я бы схватил его за глотку, то уж ни за что бы не выпустил.
— Кого схватили бы, кого? Отвечайте не задумываясь!
Пациент грустно покачал головой:
— Не знаю. Поверьте, не знаю. Однако гнев долго не отпускал меня и даже усиливался. В конце концов он все-таки ослаб, но в библиотеку я не вернулся. В тот день по крайней мере. И приперся домой неприлично рано — в первый раз за многие годы. У меня квартирка в районе Ист-Виллидж — она мне была бы не по карману, если бы за нее не платила армия. Мне вообще хотелось бы жить в Вашингтоне. Вот, пожалуй, и все. Я не понимаю, что со мной происходит. А вы?
— Пока еще нет.
— Вы, по-видимому, полагаете, что я приду снова, и не раз?
— В течение какого-то времени — да, наверное. — Врач поднял отложенный было листок, полученный от секретаря. — Сперва дополним эти записи. Вы женаты?
— Нет.
— И никогда не были женаты?
— Нет.
— Ну что ж… — Он сделал пометку на листке. — Сколько же вам лет — тридцать семь, тридцать восемь?
— Тридцать девять, и если вы хотите спросить, как случилось, что мне под сорок, а я никогда не был женат, ответ будет прост: у меня не хватало времени. Женщины мне нравятся, и даже очень. Я имею в виду — нравятся сексуально, такими, каковы они есть. Женщины душевно тоньше, а то и лучше мужчин, с несколькими из них я, без преувеличения, дружу, и когда я расставался с женщинами, мы, как правило, сохраняли дружеские отношения. Я не отказываюсь от женщин и надеюсь впредь продолжать в том же духе. Надеюсь, это исчерпывающий ответ на ваш вопрос. А соль в том, что больше всего — больше, чем женщин и мужчин, кошек и собак, — я люблю работу. Жизнь — это труд, а труд — это жизнь, таково мое мнение. Именно труд держит нас в живых, а размножение нужно лишь для того, чтобы так же продолжалось и дальше. Нет, я признаю развлечения, у меня есть интересы и помимо работы. Я хожу в кино, могу выпить, навестить друзей мужского и женского пола, я делаю все, что делают все нормальные люди. Но это только в качестве отдыха, а по большому счету мне нужна работа, и только работа. Часто по шестнадцать часов в сутки и, если надо, много дней подряд. А потребуется — буду работать и по двадцать часов. Так что жениться у меня не было ни малейшей возможности.
— Ну-ну… Вы меня об этом не спрашивали, да и пришли ко мне по другому поводу. Но ведь подумайте, впереди лежат и иные годы, непохожие на те, что вы уже прожили…
— Думал. Я стану стар и одинок и всякое такое. Но пока что меня занимает только настоящее. И я не намерен что-либо менять. Нет ничего важнее, чем тот факт, что у меня есть обязанности, и их надо выполнять. Я безжалостный сукин сын, док, — это не шутка. Я безжалостен ко всем, в том числе и к самому себе.
— Что ж, пока достаточно…
Врач встал, пациент последовал его примеру. Умения завершать прием врачу было не занимать: он первым направился к двери, распахнул ее и стал ждать почти неизбежного финального вопроса или — случалось и такое — откровения, которое пациент оттягивал до последней минуты. На сей раз это оказался вопрос:
— У вас есть хоть какая-то догадка, что со мной происходит?
— Нет. Да вы и не хотите догадок, вы хотите ясности.
— О'кей, доктор. Называть вас «доктор» или как-нибудь еще?
— Меня зовут Пол. Зовите меня Пол.
— А меня зовут Прайен, Рюбен Прайен. Зовите меня Рюб.
— О'кей, Рюб. Запишитесь на следующий прием у секретарши. Скоро увидимся.
Он ошибся: Рюб Прайен больше не приходил.
3
Четыре дня спустя он чуть было не собрался вновь на прием и в пятницу даже направился по Пятой авеню в сторону Шестьдесят второй улицы, где находился кабинет психолога. Ради тренировки Рюб Прайен предпочитал ходить по городу пешком. Сегодня он надел тщательно отутюженный оливковый габардиновый костюм и рыженькую кепку, повязал на неизменную белую рубашку гладкий бордовый галстук. Было солнечно и прохладно, и, прошагав девятнадцать кварталов, обгоняя других пешеходов, он с радостью отметил, что ни капельки не вспотел. Это, вне сомнения, означало, что он в хорошей форме.
Плечи, локти, ноги двигались мерно и легко, без напряжения, воздух овевал лицо, а мозг отдыхал, обходясь почти без мыслей. Но когда Рюб миновал еще два десятка кварталов, на пересечении с Пятьдесят девятой улицей, только-только он глянул с симпатией на отель «Плаза» и собирался было следовать дальше вдоль Центрального парка, в душе шевельнулось… что? Предчувствие? Беспокойство? Необъяснимое чувство нарастало с каждой секундой, а потом — новый приступ. Желудок сжался в комок, комок мгновенно отвердел, и Рюб даже повертел головой в страхе, что вот-вот завопит, начнет ругаться, утратит контроль над собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47