Старая, можно сказать, представительная берейторская шляпа уплывала той дорогой, откуда появилась, и исчезла на Двадцать второй улице. А через Бродвей к Мэдисон-скверу удалялись шляпа Z, затылок Z, спина Z — вот он уже затерялся среди деревьев, а я все торчал на стене «Флэтирон-билдинг», силясь осознать, осмыслить то, что произошло. Z исчез насовсем, иной подсказки, чтобы отыскать его, у меня нет и не будет. Первая мировая война? Что ж, я никогда и не верил до конца, что один человек сумеет каким-то образом предотвратить это громадное событие; в сущности, в самой этой мысли было что-то абсурдное, и мне оставалось лишь пожать плечами и спуститься на тротуар. Но как же Уилли? Этого я еще не знал; это предстояло обдумать.
Такси не было видно, и я, повернув прочь от каменной громады «Флэтирон-билдинг», пошел пешком. Z для меня был потерян, но ведь оставались Тесси и Тед, верно? Они здесь, в Нью-Йорке 1912 года, на Бродвее — так мне всегда рассказывали. Тогда почему же я их не нашел? Переходя Двадцать восьмую улицу, я глянул налево и увидел — всего в квартале от себя — светящуюся надпись над входом в «Театр Пятой авеню». В этот миг надпись погасла, но я застыл на тротуаре как приклеенный, потому что чуть дальше в этом же здании все еще светился над дверью одинокий фонарь, белый и круглый, и я сообразил, что это служебный вход. Я заколебался. Меня так тянуло домой, к семье, и я мог бы вернуться хоть нынче же ночью, пойти на Бруклинский мост, и не пройдет и часа, как я… Однако я свернул налево и двинулся к этому одиноко горящему фонарю.
Так и есть — на зеленой двери белела размытая надпись «Служебный вход», и я остановился на тротуаре перед дверью, не зная, что делать дальше. Дверь распахнулась, и на улицу уверенным шагом человека, знающего, куда и зачем он направляется, вышла молодая женщина; судя по обилию грима, оставшегося на лице, она принимала участие в сегодняшнем представлении. Я сделал неглубокий вдох, толкнул дверь указательным пальцем, мгновение подождал — и осторожно вошел внутрь.
21
Я прошел коротким темным коридором, поднялся на три дощатые ступеньки и увидел дремлющего швейцара. Проскользнуть мимо него? Не стоит: я понятия не имею, куда мне идти и что я намерен сделать; меня изловят и выставят с позором. Я глянул на спящего, бесшумно вынул свой бумажник, извлек оттуда двадцатидолларовую купюру и сложил пополам. Зажав ее в кулаке, я изобразил, как мог, смиренно-нетерпеливую улыбку, которая должна была подчеркнуть, что я человек безвредный, и похлопал швейцара по колену.
Он не шевельнулся, лишь чуть-чуть приоткрыл глаза — он явно привык к тому, что его застают спящим, и привык изображать, что вовсе не спит. Он одарил меня твердым уверенным взглядом, и я сказал:
— Прошу прощения, не мог бы я увидеться с… — С кем? Я назвал единственное имя, которое было мне известно: — С Голубиной Леди?
Швейцар уже собирался покачать головой, осведомиться, кто я такой и все прочее, но я, не глядя на свою руку, словно она действовала совершенно самостоятельно, протянул ему сложенную купюру. Швейцар глянул на деньги, на меня, и взгляд его сделался жестким и колючим. Я понял, что допустил промашку: он углядел желтую оборотную сторону банкноты и цифру «20»; сумма была крупная, раз в десять крупнее возможной, и это его насторожило. Тем не менее он поглядел на деньги; лежавшие на его ладони, поколебался и встал.
— Подождите здесь.
Я остался один на маленькой дощатой площадке размером примерно десять на десять футов. Направо виднелась темная сцена, маячили краешки множества декораций, подымались в темноту какие-то таинственные веревки. Из коридора, куда удалился мой приятель-швейцар, доносилось женское пение. Кто-то рассмеялся легким, профессиональным, добродушным смехом. Какой-то мужчина выругался — без особой, впрочем, злости. На кирпичной стене слева от меня висела доска для объявлений, и я подошел к ней — полюбопытствовать, что написано на приколотых кнопками листках.
На одном из них был напечатан список выступлений, размечено время выходов в дневном и вечернем представлении. Объявление, напечатанное типографским шрифтом на картоне, — у меня было время переписать его, — гласило:
«Не произносите на этой сцене слов „пузан“, „сукин сын“, „ух ты, Боже мой!“, если не хотите, чтобы вас немедленно уволили. Не обращайтесь с подобными словами ни к кому из зрителей. Если вы не способны развлечь публику мистера Кита, не оскорбляя ее слуха, старайтесь делать все от вас зависящее. Отсутствие таланта вызовет меньшие нарекания, чем оскорбление слуха зрителей. Если у вас возникнут сомнения в характере вашего номера, посоветуйтесь с местным антрепренером прежде, чем выйти на сцену, ибо если вы допустите святотатство, непристойность или хотя бы намек на вышесказанное, вы немедленно покинете это место и никогда более не будете выступать в театре, которым управляет мистер Кит». Вот это да!
Вверху, на деревянной рамке доски объявлений, кто-то тщательно выписал карандашом: «Не посылайте одежду в стирку, пока не пройдет первое представление». На самой же доске, выкрашенной в белый цвет, было множество всяких надписей, сделанных и карандашом, и чернилами: «Не вините оркестрантов, они слишком много торчат в пивнушке, чтобы еще и репетировать»… «Бог ты мой, до чего маленькая сцена»… «Где же почта?»… «Мы знаем, что театр насквозь прогнил, а как насчет вашего представления?»… «Гримуборные подметаются каждое лето»… В углу доски была приколота отпечатанная в типографии визитная карточка: «Братья Зено, акробаты; обращаться через доску объявлений». Оттиснуто со штампа: «Люк Мэйсон из „Труппы Джоша Уилкинса“ — величайший комик Америки». Карандашом на квадратике бумаги, тщательно оторванном от конверта, написано: "Фло де Вир из труппы «Красотки Бостона» шлет сердечный привет сестрам Рэнглер из труппы «Веселые Мародеры». Отпечатанный список с заголовком «Пансионы»: двадцать с чем-то адресов, по большей части в районе Западных Тридцатых и Сороковых, и еще с полдюжины прибавлено от руки, карандашом. Возле некоторых адресов — тем же карандашом — комментарии: «Хороший… Кормят хорошо, но маловато… Паршивое местечко — только для акробатов». За спиной раздались шаги швейцара, и когда я обернулся, он ткнул большим пальцем куда-то себе за спину, буркнул: «Идите вон туда» — и, обойдя меня, вернулся в свое кресло. Я почувствовал сильное искушение потребовать назад свои двадцать долларов.
Я вернулся в тот же короткий коридор и, повернув из него направо, вышел в другой коридор, пошире, где располагались гримуборные, тянувшиеся параллельно сцене — во всяком случае, мне так показалось; ориентироваться здесь было затруднительно.
И в коридорах, и в гримуборных было полно народу — должно быть, все участники сегодняшнего представления. Я шел все дальше, заглядывал в гримуборные, огибал, зачарованный, людей, толпившихся в коридоре. По большей части они не обращали на меня внимания, но те, с кем я встречался взглядом, приветственно кивали. Не слишком ли бесцеремонно было с моей стороны заглядывать в гримуборные? Но ведь я не знал, как еще мне отыскать Голубиную Леди. И вдруг увидел ее — она сидела за туалетным столиком, спиной к коридору, но наблюдала за мной в зеркало. Она уже была одета для выхода на улицу. У стены гримуборной стояли три большие квадратные птичьи клетки, накрытые полотном. Я остановился у двери, Голубиная Леди сказала: «Входите», и я поблагодарил за то, что она согласилась встретиться со мной.
— И чем же я могу вам помочь?
— В этом месяце, не знаю точно, в какие дни, одна пара будет выступать с номером в варьете. Мне нужно увидеть их, но я не знаю, где именно они будут выступать, когда и как это можно выяснить.
Она помолчала немного, дожидаясь, не скажу ли я что-то еще, затем сказала:
— Тешу себя надеждой, что вам известно название номера.
— Тесси и Тед.
Голубиная Леди задумалась, затем покачала головой:
— Я о таких не слыхала. Что у них за номер?
— М-м… она, кажется, поет. А он играет на фортепьяно и танцует.
— А почему вы обратились именно ко мне?
— Ну, мне пришлось выбирать среди велосипедистов, Джо Кука, Крауса и Рауса и прочих. Ваше лицо на фотографии выглядело самым добрым.
— Так оно и есть! И я на самом деле такая. — Теперь она улыбалась. — Ну что ж, выяснить это будет нетрудно.
Она взяла со столика номер «Вэрайети», развернула, перелистала страницы, затем перегнула газету на странице, заполненной мелким убористым шрифтом, и отдала мне:
— Поглядите-ка вот это; если только они выступают, вы их сам и отыщете.
«Программы на следующую неделю театров варьете с тремя или менее представлениями ежедневно. Все театры открыты в течение недели, в понедельник дневные спектакли, если не указано дополнительных сведений». Страница под этим заголовком была битком набита мелким шрифтом и обильно насыщена значками. «Театры, значащиеся в списке как „Орфеум“ без иных различительных описаний, принадлежат к сети театров „Орфеум“. Театры, за названием которых следуют в скобках буквы С-К, принадлежат к сети театров Салливана-Консидайна… (П) — Театры Пантеджа… (Лоев) — Театры Маркуса Лоева…» Это был целый мир, о котором я не знал ровным счетом ничего.
Нью-Йорк, само собой, стоял в этой очереди первым, и возглавлял список театр, в котором мы сейчас находились, — «Театр Пятой авеню». Программа начиналась с минувшего понедельника: «Семейство Доил… Краус и Раус… Смит, Смит, Смит и Смитики… Вернон и Вера… Баньши за оградой… Мадам Зельда… Голубиная Леди… Джо Кук… Мерлин Великий».
Следующим был «Америкэн» (Лоев), еще один длиннейший список номеров… то же самое в «Колониальном» (U.B.O)… и так далее и так далее, десятки, дюжины номеров варьете, которые представлялись на этой неделе в Нью-Йорке, Бруклине, Бронксе. Но нигде — ни полслова о Тесси и Теде. После Нью-Йорка в алфавитном порядке шли программы представлений, сыгранных в минувший понедельник в Атланте, штат Джорджия, Атлантик-Сити (пирс Янга), Окленде, Плэттсбурге, Портленде, Пуэбло…
Список продолжался на второй странице, на третьей: сотни и, как мне казалось, тысячи номеров варьете, которые представляли публике всю эту неделю по всей территории Соединенных Штатов; все это и прочесть-то было невозможно.
— Ну как, нашли?
— В Нью-Йорке их нет. — Я протянул ей газету.
— Можете оставить себе, если хотите. Я ее уже прочла.
— Я и представить себе не мог, что существует так много номеров варьете. Хотел бы я посмотреть их все.
— Ну, вряд ли вам это пришлось бы по вкусу. Здесь ведь только первосортные номера, которые дают два-три раза в день. А еще есть второсортные номера, их куда больше: семь, а то и восемь представлений в день. Сущий кошмар, уж можете мне поверить. Есть и средние второсортные номера — четыре-пять представлений в день. — Говоря это, она подалась к зеркалу, повернула лицо так и этак, выпятила челюсть, пристально изучая себя. — А еще большие второсортные, малые первосортные, средние первосортные, большие первосортные… — Голубиная Леди засмеялась, глянув на мое отражение в зеркале. — Я, конечно, шучу, но, между прочим, во всех Штатах театров варьете что-то около двух тысяч, и стало быть, самых разных номеров там полным-полно, а в большинстве своем такие, что лучше бы вам никогда их не видеть. Нью-Йорк, само собой, снимает сливки, так что если вам нравится варьете, вы приехали куда надо. Вы уверены, что эти люди будут выступать в Нью-Йорке?
Я кивнул.
— Ну что ж. — Она последний раз глянула в зеркало, затем погасила свет над ним и поднялась, чуть наклонясь вперед, чтобы расправить платье. — Я сейчас еду домой, то есть в пансион, где поселилась, когда приехала в Нью-Йорк. Если пожелаете меня сопровождать, может, и найдете там кого-нибудь, кто слыхал о ваших Тесси и Теде.
— Охотно, — отозвался я. Она приподняла край полотна, укрывавшего клетки, и тут же послышался шорох крыльев.
— Спокойной ночи, цыплятки, — сказала Голубиная Леди, и мы вышли из гримуборной. Выйдя из театра, она сразу направилась к поджидавшему у тротуара двухколесному экипажу.
— Добрый вечер, мисс Бут, — приветствовал ее кучер.
— Добрый вечер, Чарли. Сегодня едем прямо к родным пенатам.
Она взобралась на сиденье, а я обежал экипаж и сел с другой стороны. Кучер щелкнул языком, выводя из задумчивости свою лошадь, дернул вожжами, и мы выехали на Двадцать восьмую улицу, направляясь на запад.
— Терпеть не могу автомобилей, — сказала Голубиная Леди. — От них такая вонь.
— Это верно, но ведь кони тоже пахнут довольно крепко.
— Зато приятно.
— Угу. — Я и сам всегда был такого мнения. — Мне нравятся двухколесные экипажи. Они такие славные и неторопливые, можно всласть поглазеть по сторонам.
— Подумать, если есть охота. Как вас зовут?
— Саймон Морли. Сай.
— Отлично, Сай. А мое имя — Мод. Мод Бут.
Экипаж процокал по брусчатке под станцией надземки на Шестой авеню, свернул на Седьмую, и в эту минуту, должно быть, мое лицо выдало мои чувства, потому что впереди высилось во всем своем великолепии здание Пенсильванского вокзала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Такси не было видно, и я, повернув прочь от каменной громады «Флэтирон-билдинг», пошел пешком. Z для меня был потерян, но ведь оставались Тесси и Тед, верно? Они здесь, в Нью-Йорке 1912 года, на Бродвее — так мне всегда рассказывали. Тогда почему же я их не нашел? Переходя Двадцать восьмую улицу, я глянул налево и увидел — всего в квартале от себя — светящуюся надпись над входом в «Театр Пятой авеню». В этот миг надпись погасла, но я застыл на тротуаре как приклеенный, потому что чуть дальше в этом же здании все еще светился над дверью одинокий фонарь, белый и круглый, и я сообразил, что это служебный вход. Я заколебался. Меня так тянуло домой, к семье, и я мог бы вернуться хоть нынче же ночью, пойти на Бруклинский мост, и не пройдет и часа, как я… Однако я свернул налево и двинулся к этому одиноко горящему фонарю.
Так и есть — на зеленой двери белела размытая надпись «Служебный вход», и я остановился на тротуаре перед дверью, не зная, что делать дальше. Дверь распахнулась, и на улицу уверенным шагом человека, знающего, куда и зачем он направляется, вышла молодая женщина; судя по обилию грима, оставшегося на лице, она принимала участие в сегодняшнем представлении. Я сделал неглубокий вдох, толкнул дверь указательным пальцем, мгновение подождал — и осторожно вошел внутрь.
21
Я прошел коротким темным коридором, поднялся на три дощатые ступеньки и увидел дремлющего швейцара. Проскользнуть мимо него? Не стоит: я понятия не имею, куда мне идти и что я намерен сделать; меня изловят и выставят с позором. Я глянул на спящего, бесшумно вынул свой бумажник, извлек оттуда двадцатидолларовую купюру и сложил пополам. Зажав ее в кулаке, я изобразил, как мог, смиренно-нетерпеливую улыбку, которая должна была подчеркнуть, что я человек безвредный, и похлопал швейцара по колену.
Он не шевельнулся, лишь чуть-чуть приоткрыл глаза — он явно привык к тому, что его застают спящим, и привык изображать, что вовсе не спит. Он одарил меня твердым уверенным взглядом, и я сказал:
— Прошу прощения, не мог бы я увидеться с… — С кем? Я назвал единственное имя, которое было мне известно: — С Голубиной Леди?
Швейцар уже собирался покачать головой, осведомиться, кто я такой и все прочее, но я, не глядя на свою руку, словно она действовала совершенно самостоятельно, протянул ему сложенную купюру. Швейцар глянул на деньги, на меня, и взгляд его сделался жестким и колючим. Я понял, что допустил промашку: он углядел желтую оборотную сторону банкноты и цифру «20»; сумма была крупная, раз в десять крупнее возможной, и это его насторожило. Тем не менее он поглядел на деньги; лежавшие на его ладони, поколебался и встал.
— Подождите здесь.
Я остался один на маленькой дощатой площадке размером примерно десять на десять футов. Направо виднелась темная сцена, маячили краешки множества декораций, подымались в темноту какие-то таинственные веревки. Из коридора, куда удалился мой приятель-швейцар, доносилось женское пение. Кто-то рассмеялся легким, профессиональным, добродушным смехом. Какой-то мужчина выругался — без особой, впрочем, злости. На кирпичной стене слева от меня висела доска для объявлений, и я подошел к ней — полюбопытствовать, что написано на приколотых кнопками листках.
На одном из них был напечатан список выступлений, размечено время выходов в дневном и вечернем представлении. Объявление, напечатанное типографским шрифтом на картоне, — у меня было время переписать его, — гласило:
«Не произносите на этой сцене слов „пузан“, „сукин сын“, „ух ты, Боже мой!“, если не хотите, чтобы вас немедленно уволили. Не обращайтесь с подобными словами ни к кому из зрителей. Если вы не способны развлечь публику мистера Кита, не оскорбляя ее слуха, старайтесь делать все от вас зависящее. Отсутствие таланта вызовет меньшие нарекания, чем оскорбление слуха зрителей. Если у вас возникнут сомнения в характере вашего номера, посоветуйтесь с местным антрепренером прежде, чем выйти на сцену, ибо если вы допустите святотатство, непристойность или хотя бы намек на вышесказанное, вы немедленно покинете это место и никогда более не будете выступать в театре, которым управляет мистер Кит». Вот это да!
Вверху, на деревянной рамке доски объявлений, кто-то тщательно выписал карандашом: «Не посылайте одежду в стирку, пока не пройдет первое представление». На самой же доске, выкрашенной в белый цвет, было множество всяких надписей, сделанных и карандашом, и чернилами: «Не вините оркестрантов, они слишком много торчат в пивнушке, чтобы еще и репетировать»… «Бог ты мой, до чего маленькая сцена»… «Где же почта?»… «Мы знаем, что театр насквозь прогнил, а как насчет вашего представления?»… «Гримуборные подметаются каждое лето»… В углу доски была приколота отпечатанная в типографии визитная карточка: «Братья Зено, акробаты; обращаться через доску объявлений». Оттиснуто со штампа: «Люк Мэйсон из „Труппы Джоша Уилкинса“ — величайший комик Америки». Карандашом на квадратике бумаги, тщательно оторванном от конверта, написано: "Фло де Вир из труппы «Красотки Бостона» шлет сердечный привет сестрам Рэнглер из труппы «Веселые Мародеры». Отпечатанный список с заголовком «Пансионы»: двадцать с чем-то адресов, по большей части в районе Западных Тридцатых и Сороковых, и еще с полдюжины прибавлено от руки, карандашом. Возле некоторых адресов — тем же карандашом — комментарии: «Хороший… Кормят хорошо, но маловато… Паршивое местечко — только для акробатов». За спиной раздались шаги швейцара, и когда я обернулся, он ткнул большим пальцем куда-то себе за спину, буркнул: «Идите вон туда» — и, обойдя меня, вернулся в свое кресло. Я почувствовал сильное искушение потребовать назад свои двадцать долларов.
Я вернулся в тот же короткий коридор и, повернув из него направо, вышел в другой коридор, пошире, где располагались гримуборные, тянувшиеся параллельно сцене — во всяком случае, мне так показалось; ориентироваться здесь было затруднительно.
И в коридорах, и в гримуборных было полно народу — должно быть, все участники сегодняшнего представления. Я шел все дальше, заглядывал в гримуборные, огибал, зачарованный, людей, толпившихся в коридоре. По большей части они не обращали на меня внимания, но те, с кем я встречался взглядом, приветственно кивали. Не слишком ли бесцеремонно было с моей стороны заглядывать в гримуборные? Но ведь я не знал, как еще мне отыскать Голубиную Леди. И вдруг увидел ее — она сидела за туалетным столиком, спиной к коридору, но наблюдала за мной в зеркало. Она уже была одета для выхода на улицу. У стены гримуборной стояли три большие квадратные птичьи клетки, накрытые полотном. Я остановился у двери, Голубиная Леди сказала: «Входите», и я поблагодарил за то, что она согласилась встретиться со мной.
— И чем же я могу вам помочь?
— В этом месяце, не знаю точно, в какие дни, одна пара будет выступать с номером в варьете. Мне нужно увидеть их, но я не знаю, где именно они будут выступать, когда и как это можно выяснить.
Она помолчала немного, дожидаясь, не скажу ли я что-то еще, затем сказала:
— Тешу себя надеждой, что вам известно название номера.
— Тесси и Тед.
Голубиная Леди задумалась, затем покачала головой:
— Я о таких не слыхала. Что у них за номер?
— М-м… она, кажется, поет. А он играет на фортепьяно и танцует.
— А почему вы обратились именно ко мне?
— Ну, мне пришлось выбирать среди велосипедистов, Джо Кука, Крауса и Рауса и прочих. Ваше лицо на фотографии выглядело самым добрым.
— Так оно и есть! И я на самом деле такая. — Теперь она улыбалась. — Ну что ж, выяснить это будет нетрудно.
Она взяла со столика номер «Вэрайети», развернула, перелистала страницы, затем перегнула газету на странице, заполненной мелким убористым шрифтом, и отдала мне:
— Поглядите-ка вот это; если только они выступают, вы их сам и отыщете.
«Программы на следующую неделю театров варьете с тремя или менее представлениями ежедневно. Все театры открыты в течение недели, в понедельник дневные спектакли, если не указано дополнительных сведений». Страница под этим заголовком была битком набита мелким шрифтом и обильно насыщена значками. «Театры, значащиеся в списке как „Орфеум“ без иных различительных описаний, принадлежат к сети театров „Орфеум“. Театры, за названием которых следуют в скобках буквы С-К, принадлежат к сети театров Салливана-Консидайна… (П) — Театры Пантеджа… (Лоев) — Театры Маркуса Лоева…» Это был целый мир, о котором я не знал ровным счетом ничего.
Нью-Йорк, само собой, стоял в этой очереди первым, и возглавлял список театр, в котором мы сейчас находились, — «Театр Пятой авеню». Программа начиналась с минувшего понедельника: «Семейство Доил… Краус и Раус… Смит, Смит, Смит и Смитики… Вернон и Вера… Баньши за оградой… Мадам Зельда… Голубиная Леди… Джо Кук… Мерлин Великий».
Следующим был «Америкэн» (Лоев), еще один длиннейший список номеров… то же самое в «Колониальном» (U.B.O)… и так далее и так далее, десятки, дюжины номеров варьете, которые представлялись на этой неделе в Нью-Йорке, Бруклине, Бронксе. Но нигде — ни полслова о Тесси и Теде. После Нью-Йорка в алфавитном порядке шли программы представлений, сыгранных в минувший понедельник в Атланте, штат Джорджия, Атлантик-Сити (пирс Янга), Окленде, Плэттсбурге, Портленде, Пуэбло…
Список продолжался на второй странице, на третьей: сотни и, как мне казалось, тысячи номеров варьете, которые представляли публике всю эту неделю по всей территории Соединенных Штатов; все это и прочесть-то было невозможно.
— Ну как, нашли?
— В Нью-Йорке их нет. — Я протянул ей газету.
— Можете оставить себе, если хотите. Я ее уже прочла.
— Я и представить себе не мог, что существует так много номеров варьете. Хотел бы я посмотреть их все.
— Ну, вряд ли вам это пришлось бы по вкусу. Здесь ведь только первосортные номера, которые дают два-три раза в день. А еще есть второсортные номера, их куда больше: семь, а то и восемь представлений в день. Сущий кошмар, уж можете мне поверить. Есть и средние второсортные номера — четыре-пять представлений в день. — Говоря это, она подалась к зеркалу, повернула лицо так и этак, выпятила челюсть, пристально изучая себя. — А еще большие второсортные, малые первосортные, средние первосортные, большие первосортные… — Голубиная Леди засмеялась, глянув на мое отражение в зеркале. — Я, конечно, шучу, но, между прочим, во всех Штатах театров варьете что-то около двух тысяч, и стало быть, самых разных номеров там полным-полно, а в большинстве своем такие, что лучше бы вам никогда их не видеть. Нью-Йорк, само собой, снимает сливки, так что если вам нравится варьете, вы приехали куда надо. Вы уверены, что эти люди будут выступать в Нью-Йорке?
Я кивнул.
— Ну что ж. — Она последний раз глянула в зеркало, затем погасила свет над ним и поднялась, чуть наклонясь вперед, чтобы расправить платье. — Я сейчас еду домой, то есть в пансион, где поселилась, когда приехала в Нью-Йорк. Если пожелаете меня сопровождать, может, и найдете там кого-нибудь, кто слыхал о ваших Тесси и Теде.
— Охотно, — отозвался я. Она приподняла край полотна, укрывавшего клетки, и тут же послышался шорох крыльев.
— Спокойной ночи, цыплятки, — сказала Голубиная Леди, и мы вышли из гримуборной. Выйдя из театра, она сразу направилась к поджидавшему у тротуара двухколесному экипажу.
— Добрый вечер, мисс Бут, — приветствовал ее кучер.
— Добрый вечер, Чарли. Сегодня едем прямо к родным пенатам.
Она взобралась на сиденье, а я обежал экипаж и сел с другой стороны. Кучер щелкнул языком, выводя из задумчивости свою лошадь, дернул вожжами, и мы выехали на Двадцать восьмую улицу, направляясь на запад.
— Терпеть не могу автомобилей, — сказала Голубиная Леди. — От них такая вонь.
— Это верно, но ведь кони тоже пахнут довольно крепко.
— Зато приятно.
— Угу. — Я и сам всегда был такого мнения. — Мне нравятся двухколесные экипажи. Они такие славные и неторопливые, можно всласть поглазеть по сторонам.
— Подумать, если есть охота. Как вас зовут?
— Саймон Морли. Сай.
— Отлично, Сай. А мое имя — Мод. Мод Бут.
Экипаж процокал по брусчатке под станцией надземки на Шестой авеню, свернул на Седьмую, и в эту минуту, должно быть, мое лицо выдало мои чувства, потому что впереди высилось во всем своем великолепии здание Пенсильванского вокзала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47