Ничего не говоря, мы помогли Теодоре подняться по лестнице, уложили ее в постель, укрыли одеялом, и я сделал ей инъекцию успокаивающего.
Джек присел на край кровати и долго следил за женой, держа ее за руку и всматриваясь в лицо. Я сидел в пижаме в противоположном углу, пока Джек наконец не поднял взгляд на меня. Я заговорил, умышленно не понижая тона:
– Она будет спать несколько часов, не меньше, Джек, может быть, даже до восьми или девяти утра. Потом она проснется голодная, и с ней все будет в порядке.
Джек утвердительно кивнул, еще несколько секунд смотрел на жену, направляясь к двери, а я вышел вслед за ним.
У меня большая гостиная, стены оклеены простыми серыми обоями, мебель родители купили еще в двадцатые годы. Это большая приятная комната, которая, по-моему, еще сохраняет простоту и уют, характерные для быта предыдущего поколения. Мы с Джеком сели в разных концах гостиной со стаканами в руках; после нескольких глотков, уставившись в пол, Джек начал рассказывать:
– Теодора разбудила меня, дергая за воротник рубашки, я спал одетый, причем так хлестала по щекам, что у меня зубы щелкали. Я услышал, как она, – Джек поднял на меня мрачный взгляд (он всегда тщательно подбирает слова), – не то чтобы зовет меня, а только выговаривает мое имя каким-то приглушенным отчаянным стоном: «Джек… Джек… Джек».
Он мотнул головой, будто прогоняя увиденное, прикусил нижнюю губу, потом отпил немалый глоток.
– Я проснулся, и с ней случилась истерика. Она ничего не говорила, только посмотрела на меня каким-то безумным взглядом, а потом бросилась к телефону, набрала твой номер, чуть подождала, не выдержала, бросила трубку и стала кричать мне – приглушенно, будто кто-то мог услышать, – чтобы я ее забрал оттуда.
Джек скривился, крайне недовольный собой.
– Не сообразив, я взял ее за руку и повел в гараж по подвальной лестнице. Она стала упираться, пытаясь высвободить руку и толкая меня в плечо с обезумевшим видом. Майлз, наверное, она выцарапала бы мне глаза, если бы я не отпустил ее. Мы вышли через парадную дверь. Но она так и не приблизилась ни к подвалу, ни к гаражу – стояла на дорожке, в отдалении, пока я вывел машину.
Джек отхлебнул из стакана и задумчиво всмотрелся в блестящую черную тьму за окном.
– Не знаю точно, что она там увидела, – он взглянул на меня, – но могу догадываться, как и ты. У меня не было времени пойти посмотреть самому, я понял, что надо забирать оттуда Теодору. Она ничего не рассказала мне по дороге, только сидела нахохлившись, вздрагивая, тесно прижимаясь ко мне и повторяя «Джек, о Джек!» – Некоторое время он мрачно смотрел на меня. Что-то мы доказали, Майлз, наверняка, – вымолвил он наконец со спокойной горечью. – Эксперимент, по-моему, сработал.
Я не знал, что ответить, да и не делал вид, будто знаю, а только покачал головой.
– Хотел бы я взглянуть на это, – наконец пробормотал я.
– Я тоже. Но сейчас я не оставлю Теодору одну. Если она проснется и позовет, а я не отвечу, и в доме никого не будет, она сойдет с ума.
Я промолчал. Бывает так, что за одно мгновение в голове проносится целый рой мыслей – вот такое сейчас происходило со мной. Я представил, как еду к дому Джека, останавливаю машину возле пустого жилья, выхожу в темноту, прислушиваясь к стрекоту кузнечиков в тишине. Потом вообразил, как шагаю к раскрытой двери гаража, шаркая по темному подвалу, ощупывая руками стену в поисках выключателя. Почти воочию я увидел, как захожу в непроглядную тьму бильярдной, на ощупь пробираюсь к столу, зная, что там лежит, подхожу ближе и ближе к стене с вытянутыми вперед руками, надеясь, что они прикоснутся к столу, а не к этому неживому телу во тьме.
Представил, как натыкаюсь на стол, нащупываю, наконец, лампу, включаю ее, опуская глаза, чтобы посмотреть на то, что довело Теодору до истерики, и мне сделалось жутко. У меня не было ни малейшего желания делать то, что я заставил сделать Теодору. Не хотел я ехать в этот дом ночью, да еще один.
Внезапно я разозлился на себя. Я искал оправданий, уверял себя, что сейчас не время ехать туда, и одновременно знал, что мы должны действовать, должны что-то делать. Свой гнев и смущение я направил на Джека.
– Слушай, – я вскочил на ноги, злобно поглядывая на него, – что бы мы ни собирались с этим делать, мы должны начинать! У тебя есть что сказать? Придумал что-нибудь? Что нам, черт побери, делать? – Я чувствовал, что у меня начинается нечто вроде истерики.
– Не знаю, – медленно выговорил Джек. – Но мы должны действовать осторожно, проверять каждый шаг…
– Ты это говорил! Ты это уже говорил вечером, и я согласен, согласен! Ну и что? Мы не можем сидеть сложа руки, пока нам не откроется единственный верный шаг! – В конце концов я овладел собой. Мне кое-что пришло в голову, и я кинулся через комнату, на ходу бросив Джеку, что со мной, мол, все в порядке. Затем я поднял телефонную трубку и набрал номер.
В трубке послышались гудки, и я невольно усмехнулся. Я ощущал какое-то злорадное удовлетворение. Когда врач-терапевт берется за частную практику, он заранее знает, что его будут поднимать с постели, скорее всего, до конца его дней. Он и привыкает к этому, и не привыкает. Потому что в большинстве случаев ночной звонок означает что-то серьезное – перепуганные люди, с которыми нужно иметь дело, и все оказывается гораздо хуже; вполне возможно, что придется поднимать с постели аптекаря, а то и обращаться в больницу. И за всем этим – скрытые от больного и его семьи – ваши собственные ночные страхи и сомнения в самом себе, которые тоже нужно преодолеть, потому что сейчас все зависит от вас и никого другого, вы врач. Ночной звонок не шутка, поэтому иногда нельзя не позавидовать тем специалистам, у которых никогда или почти никогда не бывает срочных вызовов.
Когда гудки на другом конце наконец прекратились, я криво усмехнулся, представив себе доктора Манфреда Кауфмана с всклокоченными черными волосами, полузакрытыми глазами, удивленного – кто бы это мог звонить.
– Алло, Мэнни? – сказал я, когда он отозвался.
– Угу.
– Слушай, – я говорил озабоченным тоном, – я тебя случайно не разбудил?
От этого он окончательно проснулся и принялся отчаянно ругаться.
– В чем дело, доктор, – поинтересовался я, – где это вы научились такой лексике? Думаю, вы ее извлекли из грязного и скользкого подсознания ваших пациентов. Как бы мне хотелось быть главным косторезом, который берет двадцать пять зеленых за один взмах скальпеля, чтобы сидеть, слушать и совершенствовать свой лексикон. Ни одного назойливого ночного звонка! Ни одной скучной операции! Ни одного вонючего рецепта!
– Майлз, какого черта тебе нужно! Предупреждаю, я положу трубку и выключу этот распроклятый…
– Ладно, ладно, Мэнни, слушай. – Я все еще улыбался, но тон мой не обещал никаких шуток. – Кое-что случилось, Мэнни, и мне нужно тебя видеть. Как можно быстрее, причем тут, у меня. Приезжай сюда, Мэнни, поскорее – это важно.
Мэнни парень сообразительный, до него быстро доходит, и ему не нужно ничего повторять или объяснять. Помолчав минутку, он сказал:
– Ладно, – и положил трубку.
С чувством огромного облегчения я вернулся к своему стулу и стакану.
Если и звать кого-то на консультацию, то Мэнни первый, кого я хотел бы видеть. Сейчас он направлялся сюда, и я ощущал, что мы все-таки что-то делаем. Я взял стакан, готовый сесть, и уже раскрыл было рот, чтобы обратиться к Джеку, когда произошло то, о чем часто читаешь, но редко испытываешь. В один миг меня проняло холодным потом, я застыл на месте, дрожа от ужаса.
Произошла в общем-то несложная вещь – я кое о чем подумал. Что-то пришло мне в голову, опасность настолько очевидная и ужасная, что я сообразил: мне нужно было подумать об этом уже давно, но я этого не сделал. И теперь, охваченный страхом, я понял, что не имею права терять ни секунды. Не снимая с ног легких туфель, я бросился в переднюю, схватил со стула свой плащ и ринулся к двери, на бегу просовывая руки в рукава. Мной управляла одна-единственная мысль: невозможно делать ничего другого, только бежать, действовать… Я напрочь забыл о Джеке, забыл о Мэнни, когда рванул на себя дверную ручку и выбежал в ночь. Я уже взялся за дверцу «форда», но вспомнил, что ключи от машины остались наверху, а возвращаться за ними было просто невозможно. Я пустился бегом изо всех сил – не знаю почему, но мне показалось, что тротуар мешает, замедляет скорость, я перепрыгнул через зеленую полосу газона и понесся темными пустыми улицами Санта-Миры.
На протяжении двух кварталов я бежал, никого не встретив. Дома вдоль улиц стояли темные и молчаливые, и единственным звуком во всем мире было стремительное шлепанье моих туфель по асфальту и мое громкое пыхтение, которое, казалось, заполняло всю улицу. Вдруг впереди на перекрестке мостовая осветилась, сразу стала яркой, и в свете фар приближавшейся машины стали видны каждый камешек и трещинка на ее поверхности. Я уже не мог ничего соображать – только бежал, бежал прямо на яркий слепящий свет.
Заскрежетали тормоза, завизжала резина по асфальту, и блестящий край бампера зацепил за полу моего плаща.
– Т-ты, сукин сын! – заорал мужской голос с нечеловеческими от страха и злости нотками. – Идиот бешеный!
Где-то позади слова слились в неразборчивое бормотание, а ноги, послушно топая, несли и несли меня дальше в темноту.
Глава 6
Я чуть ли не на ощупь добрался до дома Бекки. Сердце, казалось, гнало всю кровь в голову, к глазам, и я ничего не видел. Мое тяжелое дыхание стоном отражалось от стен дома. Я начал проверять окна в подвале, изо всех сил толкая каждое внутрь обеими руками, перепрыгивая по траве от окна к окну. Все они были заперты. Я обошел дом, намотал плащ на руку, приложил кулак к стеклу и начал постепенно давить, пока стекло не треснуло. Один обломок упал внутрь и разбился с легким звоном. По всему переплету побежали трещины, несколько обломков подались внутрь, но остались на месте. Я уже немного пришел в себя и в слабом свете звезд стал осторожно вынимать куски один за другим, сбрасывая их в траву и расширяя отверстие.
Потом я просунул туда руку, отпер окно, раскрыл его и полез внутрь, нащупывая ногами пол. Фонарик-авторучка во внутреннем кармане больно прижался к груди. Распрямившись, я включил его.
Крохотный луч был слишком слаб и расплывчат и светил всего на два-три шага. Я медленно продвигался в темном незнакомом подвале, обходя кучи старых газет, покрытые ржавчиной железные двери, прислоненные к стене, заляпанные краской ободранные козлы, старый сундук, поломанный рукомойник, кучу каких-то железок, деревянные прямоугольные опорные столбы, покрытую пылью огромную фотографию в рамке – выпускной класс Бекки – и стал уже испытывать некоторую растерянность. Время шло, а я не находил того, что должно было быть где-то тут и что я обязательно должен был найти, если не было уже слишком поздно.
Я попробовал открыть сундук. Он оказался незапертым, и я засунул руку по самое плечо, ощупывая старую одежду, которой был заполнен сундук, пока не сообразил, что там больше ничего нет. Ничего не было среди старых газет и за прислоненной к стене дверью, ничего в стоявшем в углу книжном шкафу – его полки были заставлены потрескавшимися пустыми цветочными горшками. Я нашел деревянный станок, заваленный инструментами и обрезками дерева, под ним валялось множество досок и брусков. Как можно тише я отодвинул в сторону большую часть досок, но все же произвел немало шума. Под станком тоже ничего не было, кроме деревяшек. Я осветил фонариком пустые, покрытые пылью и паутиной полки станка. А время шло, и я уже обыскал весь подвал. Я не знал, где еще искать, и посматривал на окна, опасаясь увидеть первые признаки рассвета.
Но вот мне попался большой шкаф. Он был выстроен вдоль самой дальней стены, на всю ширину подвала, от потолка до пола. В мигающем свете фонарика я сначала решил, что это просто стена, и не заметил шкафа. Я открыл первую дверцу – на полках стояли консервы. Растворил соседние.
Полки были покрыты слоем пыли и пусты – все, кроме одной, нижней, у самого пола.
Оно лежало там, на этой некрашеной деревянной полке, прямо на спине, с широко раскрытыми глазами, неподвижно прижатыми к бокам руками, и я опустился на колени рядом. Думаю, что можно за одно мгновение лишиться разума, и я, похоже, был к этому очень близок. Теперь я понял ощущения Теодоры Беличек, которая и теперь, у меня дома, лежала в полубессознательном состоянии. Я плотно зажмурился, пытаясь сохранить власть над собой. Потом раскрыл глаза и начал присматриваться, усилием воли удерживая свой разум в состоянии холодного спокойствия.
Когда-то я видел, как один мой приятель проявлял фотографию нашего общего знакомого. Он погрузил чистый лист фотобумаги в раствор, медленно поводил его туда-сюда под мутным красным светом фонаря. Постепенно под поверхностью бесцветной жидкости начал проявляться отпечаток – бледный и расплывчатый, но все равно безошибочно знакомый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Джек присел на край кровати и долго следил за женой, держа ее за руку и всматриваясь в лицо. Я сидел в пижаме в противоположном углу, пока Джек наконец не поднял взгляд на меня. Я заговорил, умышленно не понижая тона:
– Она будет спать несколько часов, не меньше, Джек, может быть, даже до восьми или девяти утра. Потом она проснется голодная, и с ней все будет в порядке.
Джек утвердительно кивнул, еще несколько секунд смотрел на жену, направляясь к двери, а я вышел вслед за ним.
У меня большая гостиная, стены оклеены простыми серыми обоями, мебель родители купили еще в двадцатые годы. Это большая приятная комната, которая, по-моему, еще сохраняет простоту и уют, характерные для быта предыдущего поколения. Мы с Джеком сели в разных концах гостиной со стаканами в руках; после нескольких глотков, уставившись в пол, Джек начал рассказывать:
– Теодора разбудила меня, дергая за воротник рубашки, я спал одетый, причем так хлестала по щекам, что у меня зубы щелкали. Я услышал, как она, – Джек поднял на меня мрачный взгляд (он всегда тщательно подбирает слова), – не то чтобы зовет меня, а только выговаривает мое имя каким-то приглушенным отчаянным стоном: «Джек… Джек… Джек».
Он мотнул головой, будто прогоняя увиденное, прикусил нижнюю губу, потом отпил немалый глоток.
– Я проснулся, и с ней случилась истерика. Она ничего не говорила, только посмотрела на меня каким-то безумным взглядом, а потом бросилась к телефону, набрала твой номер, чуть подождала, не выдержала, бросила трубку и стала кричать мне – приглушенно, будто кто-то мог услышать, – чтобы я ее забрал оттуда.
Джек скривился, крайне недовольный собой.
– Не сообразив, я взял ее за руку и повел в гараж по подвальной лестнице. Она стала упираться, пытаясь высвободить руку и толкая меня в плечо с обезумевшим видом. Майлз, наверное, она выцарапала бы мне глаза, если бы я не отпустил ее. Мы вышли через парадную дверь. Но она так и не приблизилась ни к подвалу, ни к гаражу – стояла на дорожке, в отдалении, пока я вывел машину.
Джек отхлебнул из стакана и задумчиво всмотрелся в блестящую черную тьму за окном.
– Не знаю точно, что она там увидела, – он взглянул на меня, – но могу догадываться, как и ты. У меня не было времени пойти посмотреть самому, я понял, что надо забирать оттуда Теодору. Она ничего не рассказала мне по дороге, только сидела нахохлившись, вздрагивая, тесно прижимаясь ко мне и повторяя «Джек, о Джек!» – Некоторое время он мрачно смотрел на меня. Что-то мы доказали, Майлз, наверняка, – вымолвил он наконец со спокойной горечью. – Эксперимент, по-моему, сработал.
Я не знал, что ответить, да и не делал вид, будто знаю, а только покачал головой.
– Хотел бы я взглянуть на это, – наконец пробормотал я.
– Я тоже. Но сейчас я не оставлю Теодору одну. Если она проснется и позовет, а я не отвечу, и в доме никого не будет, она сойдет с ума.
Я промолчал. Бывает так, что за одно мгновение в голове проносится целый рой мыслей – вот такое сейчас происходило со мной. Я представил, как еду к дому Джека, останавливаю машину возле пустого жилья, выхожу в темноту, прислушиваясь к стрекоту кузнечиков в тишине. Потом вообразил, как шагаю к раскрытой двери гаража, шаркая по темному подвалу, ощупывая руками стену в поисках выключателя. Почти воочию я увидел, как захожу в непроглядную тьму бильярдной, на ощупь пробираюсь к столу, зная, что там лежит, подхожу ближе и ближе к стене с вытянутыми вперед руками, надеясь, что они прикоснутся к столу, а не к этому неживому телу во тьме.
Представил, как натыкаюсь на стол, нащупываю, наконец, лампу, включаю ее, опуская глаза, чтобы посмотреть на то, что довело Теодору до истерики, и мне сделалось жутко. У меня не было ни малейшего желания делать то, что я заставил сделать Теодору. Не хотел я ехать в этот дом ночью, да еще один.
Внезапно я разозлился на себя. Я искал оправданий, уверял себя, что сейчас не время ехать туда, и одновременно знал, что мы должны действовать, должны что-то делать. Свой гнев и смущение я направил на Джека.
– Слушай, – я вскочил на ноги, злобно поглядывая на него, – что бы мы ни собирались с этим делать, мы должны начинать! У тебя есть что сказать? Придумал что-нибудь? Что нам, черт побери, делать? – Я чувствовал, что у меня начинается нечто вроде истерики.
– Не знаю, – медленно выговорил Джек. – Но мы должны действовать осторожно, проверять каждый шаг…
– Ты это говорил! Ты это уже говорил вечером, и я согласен, согласен! Ну и что? Мы не можем сидеть сложа руки, пока нам не откроется единственный верный шаг! – В конце концов я овладел собой. Мне кое-что пришло в голову, и я кинулся через комнату, на ходу бросив Джеку, что со мной, мол, все в порядке. Затем я поднял телефонную трубку и набрал номер.
В трубке послышались гудки, и я невольно усмехнулся. Я ощущал какое-то злорадное удовлетворение. Когда врач-терапевт берется за частную практику, он заранее знает, что его будут поднимать с постели, скорее всего, до конца его дней. Он и привыкает к этому, и не привыкает. Потому что в большинстве случаев ночной звонок означает что-то серьезное – перепуганные люди, с которыми нужно иметь дело, и все оказывается гораздо хуже; вполне возможно, что придется поднимать с постели аптекаря, а то и обращаться в больницу. И за всем этим – скрытые от больного и его семьи – ваши собственные ночные страхи и сомнения в самом себе, которые тоже нужно преодолеть, потому что сейчас все зависит от вас и никого другого, вы врач. Ночной звонок не шутка, поэтому иногда нельзя не позавидовать тем специалистам, у которых никогда или почти никогда не бывает срочных вызовов.
Когда гудки на другом конце наконец прекратились, я криво усмехнулся, представив себе доктора Манфреда Кауфмана с всклокоченными черными волосами, полузакрытыми глазами, удивленного – кто бы это мог звонить.
– Алло, Мэнни? – сказал я, когда он отозвался.
– Угу.
– Слушай, – я говорил озабоченным тоном, – я тебя случайно не разбудил?
От этого он окончательно проснулся и принялся отчаянно ругаться.
– В чем дело, доктор, – поинтересовался я, – где это вы научились такой лексике? Думаю, вы ее извлекли из грязного и скользкого подсознания ваших пациентов. Как бы мне хотелось быть главным косторезом, который берет двадцать пять зеленых за один взмах скальпеля, чтобы сидеть, слушать и совершенствовать свой лексикон. Ни одного назойливого ночного звонка! Ни одной скучной операции! Ни одного вонючего рецепта!
– Майлз, какого черта тебе нужно! Предупреждаю, я положу трубку и выключу этот распроклятый…
– Ладно, ладно, Мэнни, слушай. – Я все еще улыбался, но тон мой не обещал никаких шуток. – Кое-что случилось, Мэнни, и мне нужно тебя видеть. Как можно быстрее, причем тут, у меня. Приезжай сюда, Мэнни, поскорее – это важно.
Мэнни парень сообразительный, до него быстро доходит, и ему не нужно ничего повторять или объяснять. Помолчав минутку, он сказал:
– Ладно, – и положил трубку.
С чувством огромного облегчения я вернулся к своему стулу и стакану.
Если и звать кого-то на консультацию, то Мэнни первый, кого я хотел бы видеть. Сейчас он направлялся сюда, и я ощущал, что мы все-таки что-то делаем. Я взял стакан, готовый сесть, и уже раскрыл было рот, чтобы обратиться к Джеку, когда произошло то, о чем часто читаешь, но редко испытываешь. В один миг меня проняло холодным потом, я застыл на месте, дрожа от ужаса.
Произошла в общем-то несложная вещь – я кое о чем подумал. Что-то пришло мне в голову, опасность настолько очевидная и ужасная, что я сообразил: мне нужно было подумать об этом уже давно, но я этого не сделал. И теперь, охваченный страхом, я понял, что не имею права терять ни секунды. Не снимая с ног легких туфель, я бросился в переднюю, схватил со стула свой плащ и ринулся к двери, на бегу просовывая руки в рукава. Мной управляла одна-единственная мысль: невозможно делать ничего другого, только бежать, действовать… Я напрочь забыл о Джеке, забыл о Мэнни, когда рванул на себя дверную ручку и выбежал в ночь. Я уже взялся за дверцу «форда», но вспомнил, что ключи от машины остались наверху, а возвращаться за ними было просто невозможно. Я пустился бегом изо всех сил – не знаю почему, но мне показалось, что тротуар мешает, замедляет скорость, я перепрыгнул через зеленую полосу газона и понесся темными пустыми улицами Санта-Миры.
На протяжении двух кварталов я бежал, никого не встретив. Дома вдоль улиц стояли темные и молчаливые, и единственным звуком во всем мире было стремительное шлепанье моих туфель по асфальту и мое громкое пыхтение, которое, казалось, заполняло всю улицу. Вдруг впереди на перекрестке мостовая осветилась, сразу стала яркой, и в свете фар приближавшейся машины стали видны каждый камешек и трещинка на ее поверхности. Я уже не мог ничего соображать – только бежал, бежал прямо на яркий слепящий свет.
Заскрежетали тормоза, завизжала резина по асфальту, и блестящий край бампера зацепил за полу моего плаща.
– Т-ты, сукин сын! – заорал мужской голос с нечеловеческими от страха и злости нотками. – Идиот бешеный!
Где-то позади слова слились в неразборчивое бормотание, а ноги, послушно топая, несли и несли меня дальше в темноту.
Глава 6
Я чуть ли не на ощупь добрался до дома Бекки. Сердце, казалось, гнало всю кровь в голову, к глазам, и я ничего не видел. Мое тяжелое дыхание стоном отражалось от стен дома. Я начал проверять окна в подвале, изо всех сил толкая каждое внутрь обеими руками, перепрыгивая по траве от окна к окну. Все они были заперты. Я обошел дом, намотал плащ на руку, приложил кулак к стеклу и начал постепенно давить, пока стекло не треснуло. Один обломок упал внутрь и разбился с легким звоном. По всему переплету побежали трещины, несколько обломков подались внутрь, но остались на месте. Я уже немного пришел в себя и в слабом свете звезд стал осторожно вынимать куски один за другим, сбрасывая их в траву и расширяя отверстие.
Потом я просунул туда руку, отпер окно, раскрыл его и полез внутрь, нащупывая ногами пол. Фонарик-авторучка во внутреннем кармане больно прижался к груди. Распрямившись, я включил его.
Крохотный луч был слишком слаб и расплывчат и светил всего на два-три шага. Я медленно продвигался в темном незнакомом подвале, обходя кучи старых газет, покрытые ржавчиной железные двери, прислоненные к стене, заляпанные краской ободранные козлы, старый сундук, поломанный рукомойник, кучу каких-то железок, деревянные прямоугольные опорные столбы, покрытую пылью огромную фотографию в рамке – выпускной класс Бекки – и стал уже испытывать некоторую растерянность. Время шло, а я не находил того, что должно было быть где-то тут и что я обязательно должен был найти, если не было уже слишком поздно.
Я попробовал открыть сундук. Он оказался незапертым, и я засунул руку по самое плечо, ощупывая старую одежду, которой был заполнен сундук, пока не сообразил, что там больше ничего нет. Ничего не было среди старых газет и за прислоненной к стене дверью, ничего в стоявшем в углу книжном шкафу – его полки были заставлены потрескавшимися пустыми цветочными горшками. Я нашел деревянный станок, заваленный инструментами и обрезками дерева, под ним валялось множество досок и брусков. Как можно тише я отодвинул в сторону большую часть досок, но все же произвел немало шума. Под станком тоже ничего не было, кроме деревяшек. Я осветил фонариком пустые, покрытые пылью и паутиной полки станка. А время шло, и я уже обыскал весь подвал. Я не знал, где еще искать, и посматривал на окна, опасаясь увидеть первые признаки рассвета.
Но вот мне попался большой шкаф. Он был выстроен вдоль самой дальней стены, на всю ширину подвала, от потолка до пола. В мигающем свете фонарика я сначала решил, что это просто стена, и не заметил шкафа. Я открыл первую дверцу – на полках стояли консервы. Растворил соседние.
Полки были покрыты слоем пыли и пусты – все, кроме одной, нижней, у самого пола.
Оно лежало там, на этой некрашеной деревянной полке, прямо на спине, с широко раскрытыми глазами, неподвижно прижатыми к бокам руками, и я опустился на колени рядом. Думаю, что можно за одно мгновение лишиться разума, и я, похоже, был к этому очень близок. Теперь я понял ощущения Теодоры Беличек, которая и теперь, у меня дома, лежала в полубессознательном состоянии. Я плотно зажмурился, пытаясь сохранить власть над собой. Потом раскрыл глаза и начал присматриваться, усилием воли удерживая свой разум в состоянии холодного спокойствия.
Когда-то я видел, как один мой приятель проявлял фотографию нашего общего знакомого. Он погрузил чистый лист фотобумаги в раствор, медленно поводил его туда-сюда под мутным красным светом фонаря. Постепенно под поверхностью бесцветной жидкости начал проявляться отпечаток – бледный и расплывчатый, но все равно безошибочно знакомый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25