Снова завизжала резина и заскрежетали тормоза, раздался выстрел, знакомый звук выстрела из пистолета, и мы услышали свист пули вдоль улицы. Мимо калитки пронесся коричневый с золотой звездой автомобиль городской полиции, через минуту рев двух моторов ослабел, стих, вновь послышался где-то вдалеке, а потом исчез насовсем.
За нами заскрипела дверь, я откинул щеколду, взял Бекки под руку, и мы быстро зашагали по тротуару. Метров через двадцать мы свернули на тропинку, которая вела к двухэтажному деревянному дому, где я играл еще мальчишкой. Мы прошли вдоль дома, затем оказались во дворе. Сзади, на улице, которую мы только что миновали, я услышал чей-то голос, еще один, потом стук двери. Через минуту мы уже взбирались на холм, который возвышался позади домов на Корте Мадера-авеню, и снова пробирались по тропинке, извивавшейся через кустарник, обходя отдельные группы деревьев.
У меня было время размышлять. Я понял, что произошло, и был поражен твердостью и решимостью, которые проявил Джек Беличек. Трудно сказать, долго ли его так преследовали, хотя, наверное, не очень давно. Но я знал, что ему пришлось мчаться по улицам Санта-Миры с полицейской машиной, из которой стреляли, на хвосте, все время посматривая на часы. Сознательно пренебрегая всеми возможностями бежать, вырваться из города и оказаться в безопасности, Джек правил машиной так, чтобы привести ее как можно ближе к улице и дому, где, как он знал, мы должны были его ждать, пока не подошло время нашей встречи. Это был практически единственный способ предупредить нас, и, невероятно, но ему удалось это сделать в то самое время, когда страх и паника должны были управлять всеми его поступками. Я мог только пожелать, чтобы они с женой как-то выпутались из этого положения, хотя и сомневался, что им это удастся: единственная дорога из города, и та почти непроходимая, была заблокирована второй полицейской машиной. Теперь я понял, какую страшную ошибку мы совершили, вернувшись в Санта-Миру, как мы были беспомощны против того, что сейчас овладело городом, и мне оставалось только гадать, сколько времени еще пройдет, пока нас схватят – через два шага или на следующем повороте тропинки, – и что они с нами сделают.
Страх, хотя он поначалу немного стимулирует, нагнетая адреналин в кровь, в конце концов лишает сил. Бекки чуть не висела у меня на руке, тяжелая, с бледным лицом, полузакрытыми глазами, жадно хватая ртом воздух.
Мы не могли долго продираться через поросшие кустарником холмы. Ноги уже не шагали сами собой, а с трудом подчинялись усилию воли, болью отзываясь на каждый шаг. Где-то нужно было найти приют, но у нас его не было – ни одного дома, где мы осмелились бы появиться, ни одного человека, даже лучшего друга, к которому мы отважились бы обратиться за помощью.
Глава 15
Наша Мейн-стрит и параллельная ей деловая улица вьются вдоль ряда невысоких холмов, как и большинство других улиц города, кроме нескольких в районах, которые называются «Лужок» и «Долина». Сейчас мы спускались с одного из этих холмов по тропинке, которая, петляя, заканчивалась аллеей позади квартала деловых зданий. Там помещался и мой кабинет, куда я стремился попасть.
Это было лучшее, что я мог придумать, единственное, о чем я мог думать.
Я боялся идти туда, но еще больше боялся не идти. Смешно, но я всерьез считал, что мы там будем в безопасности хотя бы некоторое время, потому что это было не то место, где нас могли ждать. К тому же нам надо было немного отдохнуть. Мы даже сможем поспать, думал я, ведя Бекки вниз по склону, хотя на самом деле вовсе не был в этом уверен. Зато у меня в кабинете был бензедрин и еще некоторые стимулирующие средства, которые позволили бы нам после того, как мы отдохнем и выработаем какой-то план, осуществить его.
Внизу перед нами пролегла Мейн-стрит, которую я помнил с первых дней жизни: кинотеатр «Секвойя», где я мальчишкой смотрел столько мультфильмов; кондитерская Гассмана, где я покупал конфеты, а однажды на каникулах подрабатывал; трехкомнатная квартира на втором этаже галантерейного магазина Хэрли, где я бывал много раз, когда первокурсником ухаживал за жившей там девушкой. Мы вышли на аллею, там не было никого, кроме собаки, принюхивавшейся к куче мусора. Обойдя пса, мы вошли в здание через металлическую дверь, которая вела на боковую лестницу.
Я был готов сбить с ног любого, кто попался бы нам на этой лестнице, будь то хоть женщина, но в этом здании лифты, и нам никто не встретился.
На седьмом этаже я приложил ухо к запертой металлической решетке, ведущей на пожарную лестницу, и прислушался. Через некоторое время я услышал, как открывается дверь лифта, подошвы гулко стучат по мраморному полу и кто-то заходит в кабину. Потом дверь стукнула, и я рывком распахнул решетку черного хода. Мы молча прошли пустым коридором к двери из матового стекла, на которой висела табличка с моим именем. Ключ я держал наготове, и мы вошли в приемную, заперев за собой дверь.
Приемная и кабинет, как я заметил, уже покрылись пылью, тонким слоем лежавшей на стекле и мебели. Я знал, что медсестра без меня сюда не заходила, и сейчас тут стоял какой-то нежилой запах и было темно, потому что жалюзи оставались опущенными. Помещение выглядело тихим и каким-то недружелюбным, словно я отсутствовал слишком долго, и оно уже не принадлежало мне. Я не обнаружил признаков пребывания посторонних и не стал терять времени на выяснение того, был ли здесь обыск. Сейчас мне было все равно.
В приемной стоит большая тахта, и Бекки, сняв туфли, легла на нее. Я взял пару простыней и подушку со стола, где осматриваю больных, и старательно укрыл ее. Она лежала молча, глядя на меня, и когда наши глаза встретились, я заметил слабую улыбку благодарности. Присев на корточки возле Бекки, я коснулся ее лица и поцеловал – утешающе, как ребенка.
Ничего большего в этом поцелуе не было, слишком уж она устала. Я слегка погладил ее.
– Спи, – сказал я, – отдохни немного. – Я усмехнулся и подмигнул ей, стараясь выглядеть спокойным и уверенным в себе, будто и в самом деле знал, что делаю и что нужно делать.
Сняв туфли, чтобы никто из проходивших по коридору не услышал меня, я стянул клеенку с кушетки и расстелил ее в приемной на полу вдоль окон, выходивших на Мейн-стрит. Затем я расстегнул пиджак, отпустил галстук, положил сигареты и спички на пол и, взяв пепельницу с журнального столика, уселся на клеенке. Опершись спиной о стену, я слегка приподнял жалюзи, чтобы можно было посматривать на Мейн-стрит, и при этом почувствовал некоторое облегчение. Запертый в этих темных, молчаливых комнатах, я ощущал себя слепым и беспомощным, но теперь, глядя на улицу и на все, что там происходило, стал более уверенным в себе.
Картина, которую я наблюдал сквозь щелку в жалюзи, на первый взгляд, казалась будничной: проедьте по главной улице любого из сотни тысяч малых городов Америки, и вы увидите то же самое. Машины стояли на асфальте, на тротуарах и площадках со счетчиками, обозначенными белыми полосами, люди сновали у магазина Дж. С. Пенни, аптеки Давлока, универсама и еще дюжины торговых заведений. Со стороны Сан-Францисского залива надвигался легкий туман. Как раз у меня под ногами Мейн-стрит делает поворот, следуя рельефу местности, и именно на этом углу с ней сливается Хильер-авеню – широкая проезжая улица. Так что в этом месте образуется большая асфальтированная площадка, с трех сторон окруженная магазинами, это и есть наша так называемая главная площадь. Иногда поперек Хильер-авеню ставят трибуну для оркестра, отгораживая место для танцев и карнавалов.
Я лежал с сигаретой, иногда меняя положение, поворачиваясь на бок или опираясь на локоть так, чтобы глаза были чуть выше подоконника, некоторое время я лежал на спине, уставившись в потолок. Я уже давно усвоил, что мышление – почти бессознательный процесс и незачем пытаться подгонять его, особенно когда не понимаешь, в чем дело, и еще не знаешь, какого ответа нужно ожидать. Вот я и отдыхал, усталый, но не сонный, наблюдая за улицей и ожидая, пока в голову придет что-нибудь путное.
Есть что-то очаровательное в монотонности движения, в ритмичном дрожании огня, в бесконечном ряду волн, медленно разбивающихся о берег, в неизменности работы механизмов. И я всматривался в улицу минута за минутой, наблюдая картины, которые набегали друг на друга, повторяясь почти целиком и в то же время чем-то отличаясь: женщины, входившие в универсам, и женщины, выходившие с коричневыми бумажными сумками или с картонками, придерживая кошельки, или детей, или то и другое вместе; машины, выезжавшие с площадок, и другие, заползавшие в белые прямоугольники; почтальон, заходивший и выходивший из одного магазина в другой; старик, медленно бредущий по тротуару; трое мальчишек, мельтешивших там и сям.
Все это выглядело таким обыкновенным, в окнах универсама были наклеены красно-белые плакаты, которые рекламировали круглый бифштекс по 96 центов за фунт, бананы и хозяйственное мыло. В магазине Вази, как обычно, одно окно было уставлено кухонными принадлежностями: кастрюлями, сковородками, электрическими миксерами, утюгами… Витрины магазина дешевых товаров прямо-таки ломились от пирожных, моделей самолетов, бумажных платьев для кукол, и, глядя на золотисто-красную отделку, я почти физически ощущал этот десятицентовый аромат. Поперек улицы возле кинотеатра «Секвойя» висел красный транспарант, который уже основательно выцвел; белыми буквами на нем было написано: «Юбилейная ярмарка Санта-Миры» – традиционная распродажа, которую ежегодно устраивали торговцы. Но на сей раз они, похоже, не потрудились написать новый транспарант.
Через два квартала от одноэтажного ресторана Элмана, на Валлехо-стрит, остановился рейсовый автобус из Марин-Сити. Сошли только трое: мужчина и женщина, они держались вместе, и еще мужчина со свертком, который он держал за веревочку. Посадки никто не ожидал; не прошло и минуты, как автобус покатил от бело-голубого навеса на остановке в сторону шоссе № 101.
И тут я вдруг сообразил, а я знал расписание автобусов, как почти все жители города, что на протяжении следующих пятидесяти одной минуты здесь не будет ни одного междугородного автобуса и что на улице внизу начались какие-то изменения. Трудно сказать, в чем они заключались. Туман сгущался, касаясь теперь самых высоких крыш, плотный и мутный, но это было нормально, не в этом было изменение. Толпа на улице увеличилась, но… вот в чем состояли перемены: эти люди вели себя не так, как полагается толпе покупателей в субботу после обеда. Некоторые еще заходили в магазины или выходили оттуда, но многие просто сидели в машинах. Кое-кто раскрыл дверцы и разговаривал со знакомыми в соседних автомобилях; другие читали газеты или крутили автомобильные радиоприемники, лишь бы убить время. Многих я знал в лицо: Лен Перлмен – окулист, Джим Кларк и его жена Ширли, их дети и так далее.
Однако в этот момент Мейн-стрит в Санта-Мире, штат Калифорния, еще могла показаться обыкновенной, хотя и довольно жалкой торговой улицей в обычную субботу – так подумал бы посторонний, проезжая через город. Но я понимал, по крайней мере, ощущал, что тут кроется нечто большее. На улице, за которой я наблюдал из окна, господствовала атмосфера… чего-то, что вот-вот должно было произойти, спокойного ожидания чего-то давно предусмотренного. Это выглядело, я пытался подобрать слова, наблюдая сквозь щелку в жалюзи, так, будто люди медленно собираются на парад. А еще больше было похоже на то, как солдаты лениво строятся для рутинной муштры.
Некоторые из них болтали или смеялись, другие спокойно читали, а кто-то просто сидел или стоял сам по себе. Похоже, на этой улице господствовала атмосфера простого ожидания, без особого возбуждения.
Потом Билл Биттнер, городской подрядчик, здоровенный мужчина лет за пятьдесят, который расхаживал по тротуару, заглядывая в витрины, небрежно вынул из кармана значок, изготовленный из металла или пластмассы; я заметил на нем какую-то надпись. Он прикрепил значок к лацкану пиджака, и теперь видно было, что значок размером с серебряный доллар; я узнал его и догадался, что там написано: «Юбилейная ярмарка Санта-Миры». Каждый год городские торговцы надевали такие же значки и раздавали их всем желающим.
Только значки, которые я видел раньше, были красные с белыми буквами, а у Билла Биттнера – зеленый с желтыми буквами.
Теперь по всей улице, насколько я мог видеть, люди вынимали эти зелено-желтые значки и цепляли их на пиджаки. Не то чтобы все делали это одновременно. Многие, как и прежде, разговаривали, или расхаживали, или сидели в машинах – вообще делали то, что и раньше; поэтому на протяжении каждой отдельной половины минуты все, что мог заметить случайный прохожий на улице, если бы он вообще что-то заметил, – это два-три человека, которые прикрепляют значки на лацканы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
За нами заскрипела дверь, я откинул щеколду, взял Бекки под руку, и мы быстро зашагали по тротуару. Метров через двадцать мы свернули на тропинку, которая вела к двухэтажному деревянному дому, где я играл еще мальчишкой. Мы прошли вдоль дома, затем оказались во дворе. Сзади, на улице, которую мы только что миновали, я услышал чей-то голос, еще один, потом стук двери. Через минуту мы уже взбирались на холм, который возвышался позади домов на Корте Мадера-авеню, и снова пробирались по тропинке, извивавшейся через кустарник, обходя отдельные группы деревьев.
У меня было время размышлять. Я понял, что произошло, и был поражен твердостью и решимостью, которые проявил Джек Беличек. Трудно сказать, долго ли его так преследовали, хотя, наверное, не очень давно. Но я знал, что ему пришлось мчаться по улицам Санта-Миры с полицейской машиной, из которой стреляли, на хвосте, все время посматривая на часы. Сознательно пренебрегая всеми возможностями бежать, вырваться из города и оказаться в безопасности, Джек правил машиной так, чтобы привести ее как можно ближе к улице и дому, где, как он знал, мы должны были его ждать, пока не подошло время нашей встречи. Это был практически единственный способ предупредить нас, и, невероятно, но ему удалось это сделать в то самое время, когда страх и паника должны были управлять всеми его поступками. Я мог только пожелать, чтобы они с женой как-то выпутались из этого положения, хотя и сомневался, что им это удастся: единственная дорога из города, и та почти непроходимая, была заблокирована второй полицейской машиной. Теперь я понял, какую страшную ошибку мы совершили, вернувшись в Санта-Миру, как мы были беспомощны против того, что сейчас овладело городом, и мне оставалось только гадать, сколько времени еще пройдет, пока нас схватят – через два шага или на следующем повороте тропинки, – и что они с нами сделают.
Страх, хотя он поначалу немного стимулирует, нагнетая адреналин в кровь, в конце концов лишает сил. Бекки чуть не висела у меня на руке, тяжелая, с бледным лицом, полузакрытыми глазами, жадно хватая ртом воздух.
Мы не могли долго продираться через поросшие кустарником холмы. Ноги уже не шагали сами собой, а с трудом подчинялись усилию воли, болью отзываясь на каждый шаг. Где-то нужно было найти приют, но у нас его не было – ни одного дома, где мы осмелились бы появиться, ни одного человека, даже лучшего друга, к которому мы отважились бы обратиться за помощью.
Глава 15
Наша Мейн-стрит и параллельная ей деловая улица вьются вдоль ряда невысоких холмов, как и большинство других улиц города, кроме нескольких в районах, которые называются «Лужок» и «Долина». Сейчас мы спускались с одного из этих холмов по тропинке, которая, петляя, заканчивалась аллеей позади квартала деловых зданий. Там помещался и мой кабинет, куда я стремился попасть.
Это было лучшее, что я мог придумать, единственное, о чем я мог думать.
Я боялся идти туда, но еще больше боялся не идти. Смешно, но я всерьез считал, что мы там будем в безопасности хотя бы некоторое время, потому что это было не то место, где нас могли ждать. К тому же нам надо было немного отдохнуть. Мы даже сможем поспать, думал я, ведя Бекки вниз по склону, хотя на самом деле вовсе не был в этом уверен. Зато у меня в кабинете был бензедрин и еще некоторые стимулирующие средства, которые позволили бы нам после того, как мы отдохнем и выработаем какой-то план, осуществить его.
Внизу перед нами пролегла Мейн-стрит, которую я помнил с первых дней жизни: кинотеатр «Секвойя», где я мальчишкой смотрел столько мультфильмов; кондитерская Гассмана, где я покупал конфеты, а однажды на каникулах подрабатывал; трехкомнатная квартира на втором этаже галантерейного магазина Хэрли, где я бывал много раз, когда первокурсником ухаживал за жившей там девушкой. Мы вышли на аллею, там не было никого, кроме собаки, принюхивавшейся к куче мусора. Обойдя пса, мы вошли в здание через металлическую дверь, которая вела на боковую лестницу.
Я был готов сбить с ног любого, кто попался бы нам на этой лестнице, будь то хоть женщина, но в этом здании лифты, и нам никто не встретился.
На седьмом этаже я приложил ухо к запертой металлической решетке, ведущей на пожарную лестницу, и прислушался. Через некоторое время я услышал, как открывается дверь лифта, подошвы гулко стучат по мраморному полу и кто-то заходит в кабину. Потом дверь стукнула, и я рывком распахнул решетку черного хода. Мы молча прошли пустым коридором к двери из матового стекла, на которой висела табличка с моим именем. Ключ я держал наготове, и мы вошли в приемную, заперев за собой дверь.
Приемная и кабинет, как я заметил, уже покрылись пылью, тонким слоем лежавшей на стекле и мебели. Я знал, что медсестра без меня сюда не заходила, и сейчас тут стоял какой-то нежилой запах и было темно, потому что жалюзи оставались опущенными. Помещение выглядело тихим и каким-то недружелюбным, словно я отсутствовал слишком долго, и оно уже не принадлежало мне. Я не обнаружил признаков пребывания посторонних и не стал терять времени на выяснение того, был ли здесь обыск. Сейчас мне было все равно.
В приемной стоит большая тахта, и Бекки, сняв туфли, легла на нее. Я взял пару простыней и подушку со стола, где осматриваю больных, и старательно укрыл ее. Она лежала молча, глядя на меня, и когда наши глаза встретились, я заметил слабую улыбку благодарности. Присев на корточки возле Бекки, я коснулся ее лица и поцеловал – утешающе, как ребенка.
Ничего большего в этом поцелуе не было, слишком уж она устала. Я слегка погладил ее.
– Спи, – сказал я, – отдохни немного. – Я усмехнулся и подмигнул ей, стараясь выглядеть спокойным и уверенным в себе, будто и в самом деле знал, что делаю и что нужно делать.
Сняв туфли, чтобы никто из проходивших по коридору не услышал меня, я стянул клеенку с кушетки и расстелил ее в приемной на полу вдоль окон, выходивших на Мейн-стрит. Затем я расстегнул пиджак, отпустил галстук, положил сигареты и спички на пол и, взяв пепельницу с журнального столика, уселся на клеенке. Опершись спиной о стену, я слегка приподнял жалюзи, чтобы можно было посматривать на Мейн-стрит, и при этом почувствовал некоторое облегчение. Запертый в этих темных, молчаливых комнатах, я ощущал себя слепым и беспомощным, но теперь, глядя на улицу и на все, что там происходило, стал более уверенным в себе.
Картина, которую я наблюдал сквозь щелку в жалюзи, на первый взгляд, казалась будничной: проедьте по главной улице любого из сотни тысяч малых городов Америки, и вы увидите то же самое. Машины стояли на асфальте, на тротуарах и площадках со счетчиками, обозначенными белыми полосами, люди сновали у магазина Дж. С. Пенни, аптеки Давлока, универсама и еще дюжины торговых заведений. Со стороны Сан-Францисского залива надвигался легкий туман. Как раз у меня под ногами Мейн-стрит делает поворот, следуя рельефу местности, и именно на этом углу с ней сливается Хильер-авеню – широкая проезжая улица. Так что в этом месте образуется большая асфальтированная площадка, с трех сторон окруженная магазинами, это и есть наша так называемая главная площадь. Иногда поперек Хильер-авеню ставят трибуну для оркестра, отгораживая место для танцев и карнавалов.
Я лежал с сигаретой, иногда меняя положение, поворачиваясь на бок или опираясь на локоть так, чтобы глаза были чуть выше подоконника, некоторое время я лежал на спине, уставившись в потолок. Я уже давно усвоил, что мышление – почти бессознательный процесс и незачем пытаться подгонять его, особенно когда не понимаешь, в чем дело, и еще не знаешь, какого ответа нужно ожидать. Вот я и отдыхал, усталый, но не сонный, наблюдая за улицей и ожидая, пока в голову придет что-нибудь путное.
Есть что-то очаровательное в монотонности движения, в ритмичном дрожании огня, в бесконечном ряду волн, медленно разбивающихся о берег, в неизменности работы механизмов. И я всматривался в улицу минута за минутой, наблюдая картины, которые набегали друг на друга, повторяясь почти целиком и в то же время чем-то отличаясь: женщины, входившие в универсам, и женщины, выходившие с коричневыми бумажными сумками или с картонками, придерживая кошельки, или детей, или то и другое вместе; машины, выезжавшие с площадок, и другие, заползавшие в белые прямоугольники; почтальон, заходивший и выходивший из одного магазина в другой; старик, медленно бредущий по тротуару; трое мальчишек, мельтешивших там и сям.
Все это выглядело таким обыкновенным, в окнах универсама были наклеены красно-белые плакаты, которые рекламировали круглый бифштекс по 96 центов за фунт, бананы и хозяйственное мыло. В магазине Вази, как обычно, одно окно было уставлено кухонными принадлежностями: кастрюлями, сковородками, электрическими миксерами, утюгами… Витрины магазина дешевых товаров прямо-таки ломились от пирожных, моделей самолетов, бумажных платьев для кукол, и, глядя на золотисто-красную отделку, я почти физически ощущал этот десятицентовый аромат. Поперек улицы возле кинотеатра «Секвойя» висел красный транспарант, который уже основательно выцвел; белыми буквами на нем было написано: «Юбилейная ярмарка Санта-Миры» – традиционная распродажа, которую ежегодно устраивали торговцы. Но на сей раз они, похоже, не потрудились написать новый транспарант.
Через два квартала от одноэтажного ресторана Элмана, на Валлехо-стрит, остановился рейсовый автобус из Марин-Сити. Сошли только трое: мужчина и женщина, они держались вместе, и еще мужчина со свертком, который он держал за веревочку. Посадки никто не ожидал; не прошло и минуты, как автобус покатил от бело-голубого навеса на остановке в сторону шоссе № 101.
И тут я вдруг сообразил, а я знал расписание автобусов, как почти все жители города, что на протяжении следующих пятидесяти одной минуты здесь не будет ни одного междугородного автобуса и что на улице внизу начались какие-то изменения. Трудно сказать, в чем они заключались. Туман сгущался, касаясь теперь самых высоких крыш, плотный и мутный, но это было нормально, не в этом было изменение. Толпа на улице увеличилась, но… вот в чем состояли перемены: эти люди вели себя не так, как полагается толпе покупателей в субботу после обеда. Некоторые еще заходили в магазины или выходили оттуда, но многие просто сидели в машинах. Кое-кто раскрыл дверцы и разговаривал со знакомыми в соседних автомобилях; другие читали газеты или крутили автомобильные радиоприемники, лишь бы убить время. Многих я знал в лицо: Лен Перлмен – окулист, Джим Кларк и его жена Ширли, их дети и так далее.
Однако в этот момент Мейн-стрит в Санта-Мире, штат Калифорния, еще могла показаться обыкновенной, хотя и довольно жалкой торговой улицей в обычную субботу – так подумал бы посторонний, проезжая через город. Но я понимал, по крайней мере, ощущал, что тут кроется нечто большее. На улице, за которой я наблюдал из окна, господствовала атмосфера… чего-то, что вот-вот должно было произойти, спокойного ожидания чего-то давно предусмотренного. Это выглядело, я пытался подобрать слова, наблюдая сквозь щелку в жалюзи, так, будто люди медленно собираются на парад. А еще больше было похоже на то, как солдаты лениво строятся для рутинной муштры.
Некоторые из них болтали или смеялись, другие спокойно читали, а кто-то просто сидел или стоял сам по себе. Похоже, на этой улице господствовала атмосфера простого ожидания, без особого возбуждения.
Потом Билл Биттнер, городской подрядчик, здоровенный мужчина лет за пятьдесят, который расхаживал по тротуару, заглядывая в витрины, небрежно вынул из кармана значок, изготовленный из металла или пластмассы; я заметил на нем какую-то надпись. Он прикрепил значок к лацкану пиджака, и теперь видно было, что значок размером с серебряный доллар; я узнал его и догадался, что там написано: «Юбилейная ярмарка Санта-Миры». Каждый год городские торговцы надевали такие же значки и раздавали их всем желающим.
Только значки, которые я видел раньше, были красные с белыми буквами, а у Билла Биттнера – зеленый с желтыми буквами.
Теперь по всей улице, насколько я мог видеть, люди вынимали эти зелено-желтые значки и цепляли их на пиджаки. Не то чтобы все делали это одновременно. Многие, как и прежде, разговаривали, или расхаживали, или сидели в машинах – вообще делали то, что и раньше; поэтому на протяжении каждой отдельной половины минуты все, что мог заметить случайный прохожий на улице, если бы он вообще что-то заметил, – это два-три человека, которые прикрепляют значки на лацканы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25