Четверо в комнате не пошевелились – они сидели, глядя на меня. А я напрягал мозг в отчаянных поисках выхода из положения.
Мэнни раньше меня понял, что со мной происходит.
– Ты возьми и брось что-нибудь в окно, Майлз. Это привлечет внимание, люди поднимут глаза и увидят разбитое стекло. Можешь встать у окна и взывать к ним. Но никто не подойдет. – Мой взгляд упал на телефон, и Мэнни добавил: – Возьми трубку, мы тебе мешать не будем. И ты дозвонишься до телефонистки. Но она тебя ни с кем не соединит.
Бекки порывисто спрятала лицо у меня на груди и вцепилась обеими руками в мой пиджак. Держа ее в объятиях, я чувствовал, как ее плечи содрогаются в беззвучном рыдании.
– Чего же вы тогда ждете? – Кровь бросилась мне в голову. – Вы что, пытаете нас?
Мэнни покачал головой, выражая сожаление:
– Нет, Майлз. Никоим образом. У нас нет ни малейшего желания причинить вам зло. Вы же мои друзья! Или были ими. Неужели ты не видишь, Майлз? Мы ничего не собираемся делать – только ждать, а тем временем стараемся объяснить, вынудить вас понять и принять это, сделать так, чтобы для вас все прошло как можно легче. Майлз, – просто сказал он, – мы должны ждать, пока вы заснете. А заставить человека спать – невозможно.
Мэнни посмотрел на меня и тихо добавил:
– Но точно так же невозможно сопротивляться сну. Вы можете отгонять его какое-то время, но в конце концов… вам придется уснуть.
Маленький толстяк у двери, я и забыл о его существовании, вздохнул и сказал:
– Запереть их в камере – все равно уснут. К чему эти уговоры?
Мэнни неприязненно взглянул на него:
– Потому что эти люди – мои друзья. Идите домой, если хотите, мы и втроем справимся.
Толстяк только вздохнул, как я заметил, никто из них не воспринимал оскорблений, и остался на месте.
Мэнни вдруг встал, подошел к нам и посмотрел на меня с выражением сочувствия.
– Майлз, признай же это! Вы прижаты к стене, сделать ты ничего не можешь. Веди себя мужественно и разумно, разве тебе нравится видеть Бекки в таком состоянии? Мне вот никак!
Мы впились глазами друг в друга, и мне как-то не верилось в его гнев.
Тихо, ласково Мэнни сказал:
– Поговори с ней, Майлз. Убеди ее признать правду. Все будет хорошо, поверь мне. Вы совсем ничего не почувствуете. Заснете, а когда проснетесь, будете чувствовать себя точь-в-точь такими, как сейчас, только отдохнувшими. Такими вы и будете. Чему, черт побери, вы сопротивляетесь?
Выждав секунду, он отвернулся и направился к кушетке.
Глава 17
Я медленно погладил Бекки по голове, мягко и ласково, пытаясь как-то успокоить ее. Усталость разливалась по каждой клеточке моего тела; я не был изможден – мы с Бекки какое-то время еще могли держаться, но вряд ли долго. К тому же мысль о сне, о том, чтобы отбросить все заботы и просто заснуть, а потом проснуться таким же Майлзом Беннеллом – эта мысль была опасно привлекательной.
Я посмотрел на Мэнни, который сидел напротив на кушетке, глядя на нас с сочувственным ожиданием. По его глазам видно было, как он хочет, чтобы ему поверили, и мне пришло в голову, нет ли в его словах какой-то непонятной правды. Даже если это было не так, все равно я не мог спокойно ощущать, как насмерть перепуганная Бекки дрожит всем телом возле меня. Я понимал, что могу сделать для нее несколько больше, чем просто так сидеть рядом и гладить ее волосы. Я мог уговорить ее. Я мог принять правду Мэнни, поверить в нее – и своей верой убедить Бекки. Может, это и было решением, как знать.
Размышляя, я крепче обнял Бекки, продолжая перебирать ее волосы. Она не переставала дрожать; усталость овладела моими мыслями и желаниями, и я уж было поддался искушению поверить им и отдохнуть; и вдруг – волю к выживанию подавить невозможно – я понял, что мы будем, мы должны бороться.
Мы должны держаться как можно дольше, до последнего, сопротивляться и надеяться даже тогда, когда никакой надежды уже не будет. Я повернулся к Бадлонгу, пытаясь что-то вспомнить, что-то сказать, надеясь в собственных словах найти поддержку, надеясь, я и сам не знал на что.
– Как это было? – произнес я наконец будничным тоном. – Вся Санта-Мира – как это произошло?
Бадлонг охотно ответил.
– Поначалу в общем-то наобум, – мягко произнес он. – Шары, или коробочки, приплыли сюда. Это могло быть какое угодно место, но в конце концов они очутились именно на ферме Парнелла, на куче мусора, и их первыми попытками было дублирование того, что им встретилось: пустая банка, вымазанная соком когда-то свежих фруктов, сломанная деревянная ручка от топора. Это естественные потери. Они имеют место всегда, когда семена или споры попадают в непригодное для жизни место. Однако несколько других коробочек, – кстати, достаточно было бы одной, – упали, или приплыли, или были занесены ветром или любопытными людьми туда, куда следовало. А потом те, кто был заменен, помогли замениться другим, в первую очередь своим близким. Случай с Вильмой Ленц, вашей хорошей знакомой, типичен: именно ее собственный дядя подложил в подвал коробочку, которая вызвала ее превращение. И именно отец Бекки… – из вежливости он не стал договаривать. – Во всяком случае, как только произошла первая замена, случай перестал решать ход процесса. Только один человек, Чарли Бухгольц, городской контролер газовых и электрических сетей, осуществил около семидесяти замен; у него свободный вход в подвалы, и обычно его никто не сопровождает. Молочники, водопроводчики, плотники действовали в других местах. К тому же, ясное дело, коль уж кто-то в доме становился преобразованным, заменить остальных было делом скорым и несложным.
Он вздохнул с какой-то грустью.
– Безусловно, имели место накладки. Одна женщина видела, как ее сестра спит в кровати, а минуту спустя – процесс еще не завершился – еще раз заметила свою сестру, на этот раз спящей в шкафу в гостиной. Эта женщина просто сошла с ума. Некоторые, те, кто сообразил, боролись. Они сопротивлялись – трудно понять, почему – и это было… неприятно для всех.
В семьях время от времени возникали трудности с детьми: дети ведь иногда очень быстро замечают даже мельчайшие детали. Но в конечном счете все было просто и быстро. Ваша знакомая Вильма Ленц и вы, мисс Дрисколл, очень восприимчивы; большинство же даже не заметило перемен, потому что в общем-то ничего существенного и не было заметно. Ясное дело, чем больше происходит преобразований, тем быстрее идет процесс с остальными.
В его словах я увидел возможность для контратаки:
– Однако какие-то отличия есть, вы сами это сказали.
– Ничего существенного, к тому же это ненадолго.
Но я не хотел уступать, кроме того, мне кое-что пришло в голову.
– Я видел одну вещь в вашем кабинете, – медленно произнес я, припоминая. – Тогда я не обратил внимания, но сейчас вы заставили меня вспомнить это, и я припомнил, что сказала мне Вильма Ленц перед тем, как была заменена. – Все внимательно смотрели на меня. – Вы сказали мне, что работаете над какой-то статьей, проводите какое-то научное исследование, к тому же крайне важное для вас.
– Да.
Я наклонился в его сторону, глядя ему прямо в глаза; Бекки тоже подняла голову, взглянула на меня, потом на Бадлонга.
– Было одно-единственное отличие, по которому Вильма Ленц поняла, что новый Айра не ее дядя. Лишь одно. У него не было эмоций, настоящих человеческих чувств, у этого… который по всем другим признакам выглядел, говорил и вел себя, как Айра; было только воспоминание о чувствах, их имитация.
Я понизил голос:
– И у вас их нет, Бадлонг, вы только помните о них. Вы лишены настоящей радости, страха, надежды, возбуждения – всего. Вы живете в такой же серости, как грязная масса, из которой вы сделаны. – Я оскорбительно усмехнулся. – Профессор, бумаги, которые много дней лежат на столе, приобретают необычный вид. Они утрачивают свежесть, бумага сморщивается и желтеет – то ли от воздуха и влаги, то ли от чего-то еще. Но сразу можно сказать, что документы лежат так уже долгое время. Именно так и выглядели ваши бумаги: вы не прикасались к ним с того самого дня, как перестали быть Бадлонгом. Потому что вас это уже больше не волнует, не интересует; они для вас ничего не значат. Честолюбие, надежды, волнение – всего этого в вас больше нет!
Мэнни! – я повернулся к Кауфману. – «Введение в психиатрию», учебник, который ты планировал написать для колледжа. Черновик его, над которым ты работал каждую свободную минуту, где он, Мэнни? Когда ты последний раз писал или хотя бы смотрел на него?
– Что ж, Майлз, – спокойно ответил он, – значит, ты знаешь. Мы старались сделать это как можно легче для тебя, вот и все. Потому что, когда это позади, все уже не имеет значения, тебя ничто не будет волновать. Майлз, так оно и есть, – он убедительно кивнул, – и это не так уж и плохо. Амбиции, волнения, что в них хорошего? – Я видел, что он в это верит. – Или ты хочешь добавить, что будешь жалеть о заботах и неприятностях, которые исчезнут вместе с ними? Это совсем не так плохо, поверь мне. Еда такая же вкусная. Книги также интересно читать…
– Но не писать, – тихо прервал я его. – Не нужно трудиться, надеяться да и бороться, сочиняя книги. Или испытывать чувства, которыми они проникнуты. Это все исчезает, разве не так, Мэнни?
Он пожал плечами.
– Я не буду возражать тебе, Майлз. Думаю, ты хорошо разобрался во всем.
– Никаких эмоций. – Я произнес это громко, но с каким-то удивлением, обращаясь к самому себе. – Мэнни, – сказал я, потому что мне кое-что пришло в голову, – а способны ли вы любить, иметь детей?
Он быстро взглянул на меня:
– Думаю, тебе известно, что не можем, Майлз. Черт побери, – произнес он, и в его голосе послышалось что-то похожее на гнев, – вот тебе вся правда, ты сам этого хотел. Дублирование не является абсолютным. И не может быть. Это как те искусственные соединения, с которыми забавляются физики-ядерщики – нестойкие, неспособные самостоятельно поддерживать свое существование. Мы не способны долго жить, Майлз. Последние из нас умрут, – он отмахнулся, будто это не имело значения, – лет через пять, не больше.
– Да и это еще не все, – жестко добавил я. – Это касается всего живого, не только людей, но и животных, деревьев, травы, всего, что живет. Так, Мэнни?
Он криво и устало усмехнулся, потом встал, подошел к окну и показал рукой вверх. В небе был хорошо виден серп луны, серебристо-белый в дневном свете. Сейчас мимо него проплывала жиденькая тучка.
– Посмотри на Луну, Майлз, – она мертва. Ни одна крохотная частица не изменилась на ней за это время, что люди ее наблюдают. А разве тебе никогда не приходило в голову задуматься, отчего она представляет собой пустыню небытия? Луна, ближайшая к Земле планета, такая похожая на нее, когда-то даже ее составная часть – почему ее покинула жизнь?
Он замолчал, изучая взглядом молчаливую неизменную поверхность Луны.
– Однако не всегда так было, – мягко продолжал он. – Когда-то она не была мертвой. – Мэнни снова сел на кушетку. – Да и другие планеты, которые вращаются вокруг того же несущего жизнь Солнца, Марс, например. – Он слегка пожал плечами. – Там, в пустынях, есть еще следы существ, когда-то живших на планете. А теперь… очередь Земли. Когда и как все эти планеты будут исчерпаны полностью, не имеет значения. Споры двинутся дальше, снова в космическое пространство, снова плыть – неважно куда и сколько времени.
В конце концов они попадут куда-нибудь. Бадлонг правильно назвал их паразитами. Паразиты Вселенной – которые, кстати, переживут в ней все другие формы жизни.
– Пусть это вас не поражает, доктор, – доброжелательно отозвался Бадлонг. – В конце концов, что вы, люди, сделали… с лесами, которые покрывали континент? А плодородные земли, которые вы превратили в пыль? Вы тоже их исчерпали, а потом – пошли дальше. Вам нечего возмущаться.
Я едва способен был говорить.
– Весь мир, – прошептал я. – Вы собираетесь заполонить весь мир?
Он терпеливо улыбнулся:
– А вы как думали? Этот округ, потом соседний, дальше северная Калифорния, Орегон, Вашингтон, наконец, западное побережье – это процесс, который непрерывно ускоряется – все быстрее, все больше нас, все меньше вас. Затем, достаточно быстро, континент. А потом, конечно, весь мир.
Я снова прошептал:
– Но… откуда они берутся, эти коробочки?
– Их выращивают, безусловно. Мы их выращиваем. С каждым разом все больше и больше.
Я уже не мог сдерживаться.
– Весь мир, – тихо произнес я и сразу же выкрикнул в отчаянии: – Но почему? О, господи, почему?
Если бы он был на это способен, он бы разозлился. Но Бадлонг лишь укоризненно покачал головой:
– Доктор, доктор, вы ничего не хотите понимать. Видимо, до вас еще не дошло. О чем я вам все время толкую? Что делаете вы и почему? Почему вы дышите, едите, спите, занимаетесь любовью и рождаете себе подобных? Потому что это ваша функция, смысл вашей жизни. Других причин нет, да и не нужны они, ни одна не нужна. – Он снова покачал головой, удивляясь моей неспособности уразуметь такую простую истину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25