Со
временем Рока забыл, что такие существуют, время развело разных людей -
каждого в свою сторону, и многие годы ему не приходилось разговаривать с
теми, с кем разговаривать не хотелось. До всей этой истории, конечно.
В историю Рока ввязался просто и легко, как жил. Многое из того, что
было вокруг, ему не нравилось. К тому же он предпочитал, чтобы как можно
меньшее число людей могло приказывать ему. Сам он приказывать, правда,
тоже не любил, и идеальным считал для себя лично - так, в полушутливых
мыслях, не более, - место где-то около главного ревизора страны, пусть не
самого главного даже. Он любил простую и строгую систему отчетности,
принятую в государстве, и не раз прикидывал, что справился бы с
ревизорскими обязанностями блестяще; выявлял бы тех, кто не любил или не
хотел работать; взламывая лед страха и ненависти, вытягивал бы признания у
запирающихся, и собирал бы тщательно, как коллекционер, мелкие, с просяное
зернышко, факты на тех, кто злоупотреблял доверием и своими правами. А
потом, вытянув руки по швам и подчеркивая собственную отрешенность,
выкладывал бы эти факты самому-самому, но уже не россыпью, а объединенными
в прочную цепочку, надежную цепочку, которой можно связать, на которой
можно повесить.
Hо двигаться вверх было трудно, вверху цепко держались за удобные
кресла старики, зачастую не делая того, что следовало бы делать, для чего,
собственно, предназначены были их должности. Это злило, раздражало. А тут
как раз случай подвернулся. Случай, он всегда, наверное, ждет момента,
когда человеку надоест будничное существование, ежедневный кордебалет в
полноги, если тянет в солисты. Случай не бил в лоб, не лез в руки, а
подкрался и дал подумать. Подумав, Рока согласился. Во-первых, взвесив
цели и задачи, он не счел особым грехом участие в готовящейся мероприятии.
А во-вторых, те, с кем ему довелось столкнуться по этому делу, показались
ему умными людьми либо людьми решительными. В такой компании риск, как
представлялось, не велик, на крайний же случай была надежда, и даже
больше, чем надежда, почти уверенность, подкрепленная обещанием: "Если что
случится и утащат тебя вниз, все перевернем - и низ станет верхом!" А
случилось, что взяли сразу всех, или почти сразу и почти всех - но это
дела не меняло. Кое-кто умудрился, конечно, вовремя исчезнуть, пропасть,
как рябь с поверхности озера. А его, Року, взяли - не такие уж дураки и
бездельники оказались там, наверху, достало ума не хватать поодиночке и не
рвать рывком, а осторожно тянуть сеть, чтобы всех вытащить на свет божий.
И многое сразу стало не таким, как виделось.
Включаясь в игру, Рока рассчитывал на открывающиеся возможности:
когда абсолютное большинство ставит на одну лошадь, всегда есть смысл,
поставить на другую. Конечно, фаворит может и опередить, все-таки у него
привычка побеждать и хорошая фора, но зато если первой придет другая
лошадь, выигрыш будет много весомей. Аттракцион с политикой не казался
Роке столь уж опасным. Hу, придет фаворит первым - потеряешь ставку, и
все! Следующий заезд завтра, господа! А действительность пошла против
правил. Да, фаворит не добежал, сдох посреди дистанции - силы у него были
не по нынешним гонкам. Hо вторая лошадь не стала первой! Темная рванула
вперед, и хотя ясно было, как белый день, что это не спорт, что тут явно
допинг и щедрое "в лапу" жокею, трибуны взорвались аплодисментами. Вторая
попыталась спасти положение и не смогла - загнал неловкий наездник. А
загнанных лошадей... не правда ли?
Честно сказать, почти самым трудным для Роки, когда пришло время
платить по тому билету, по которому рассчитывал только получать или в
крайнем случае выбросить за ненадобностью, была необходимость
разговаривать с людьми, с которыми он раньше и рядом не оказывался: они
жили в других кварталах, ходили другими дорогами, знакомились с другими
женщинами, пили другое вино. И работали свою, другую работу, с которой
Рока совсем не собирался знакомиться ни с той стороны служебного стола,
ни, тем более, с этой. Hо вот, пришлось, и никуда не денешься. Пришлось
отвечать на их вопросы, которые могли возникнуть только в голове, где
извилины прямы как стрела. Пришлось - самое печальное - думать, что
отвечать им. И даже тут, на острове, думать и отвечать. Его не били, а
этого он боялся больше всего - физической боли и связанной с ней
возможностью утраты уважения к себе. Hа состязание, на равное спортивное
противоборство он, был согласен, но играть в болванку, из которой на
токарном станке вытачивают что-то, им полезное, - увольте! Hо счастлив был
его бог, ему не пришлось переносить физических мук. Только унизительные
разговоры, только круговорот вопросов и ответов.
А второй был другим, и история его была другой. Он долго молчал
сначала, и это было понятно Роке. Hо в день неизвестный, когда скончался
полдень и солнце, едва царапнув остров, потащило по стене колодца светлое
пятно, второй заговорил.
Рока слушал из непреодолимого желания человека брать информацию,
которая идет в руки, не задумываясь, пригодится она или нет. Даже перед
смертью, даже по дороге на казнь смотрит человек вокруг, пытаясь понять и
запомнить, вобрать в себя краски и запахи, звуки и слова. Зачем? Инстинкт,
врожденный или приобретенный? Или - чтоб в последний миг сильнее пронзила
жалость ко всему, что остается.
Рока слушал и даже внимательно слушал.
Hа свою беду, слушать он умел. Это было профессиональное, осталось от
работы учителем единого государственного языка в той, другой жизни. И,
вероятно, второму, взрослому с телом подростка и умом ребенка - он и
казался учителем, которому надо ответить редкий, выученный за жизнь урок.
Когда-то этот урок не был отвечен и теперь выговаривался сумбурно, не
всегда внятно, торопливо, словно можно опять не успеть.
Второго звали Чампи. Плебей, сын плебея, он хотел доказать, что тоже
что-то значит. Сухой сучок на стволе человечества, он мстил своим
рассказом тем, кого винил в собственных дурацких несчастьях. Его крохотная
воронья душа была полна ненависти. Его несло словами, потому что завтра он
для себя не видел и себя не мог представить в этом завтра. Чампи попал на
остров закономерно, самое место ему тут, на острове, - думал Рока, забывая
собственную судьбу. Hо тут же вспомнил и поправился: такие не должны
выплывать. Странно, что хватило у него ума прыгнуть самому, не дождавшись
удара копьем под ребро. А то, что он выплыл, вообще ни в какие ворота.
Там, в воде, самое ему место.

III

Был Чампи медником, как и его отец, потому что велика мудрость богов,
и так установлено ими: отец крестьянин - сын крестьянин, отец ремесленник
- и сын ремесленник. Кем, кроме как чиновником, быть сыну чиновника? Сын
воина поднимает копье, древко которого вытесано сыном плотника, а лезвие
отлито и выковано сыном кузнеца, копье, которое сын счетчика занес в
веревочный точный реестр. Hа уровень груди сына человека поднимает он это
копье - по велению сына бога. Велика мудрость богов, и стоит государство
крепко. Так вот, Чампи был медником.
Разные бывают истории: простые, которые раскладываются по полочкам с
помощью четких законов логики, и сложные, анализ которых не каждому по
плечу. Эта история была вывихнутая.
Чампи исполнилось двадцать пять, когда его перевели в третью зону.
Казалось бы, все просто и понятно. С достижением этого возраста все юноши
переводятся на жительство и работу в третью зону. Мудрость этого закона
очевидна. Примо, он существует с древних пор и прошел проверку временем.
Секундо, в нем заключено глубокое знание человеческой психологии. Человеку
надо к чему-то стремиться, видеть перед собой какую-то высокую, но
достижимую цель. Если не поставить перед ним эту цель централизованным,
официальным порядком, каждый начнет искать ее сам для себя, и мало ли
какое направление для приложения сил выберет не искушенный в законах
существования общества человеческий ум. Поэтому и был введен этот древний
и мудрый закон о зонах. Каждый сын обучается делу своего отца до двадцати
пяти лет, и до этого срока вся работа его - собственность отца, ибо отец
дал ему жизнь, дал профессию и дает кров, пищу и знания. В двадцать пять
лет сын переходит в третью зону, становится самостоятельным, и усердным
трудом не меньше, чем за два года, должен подтвердить свое право жить и
работать во второй зоне. До тех пор он не может жениться, да и вообще в
третьей зоне нет семей.
Вот этот закон, мудрый и справедливый, стал костью поперек тощего,
кадыкастого горла Чампи. Он не мог и не хотел с ним согласиться, потому
что - по его словам - работал ничуть не хуже своего отца, а в последние
два года - по его словам - и вовсе работал один, выполняя установленную
для отца норму и кроме того зарабатывая на жизнь всей семье. Чампи не мог
понять, почему отец его достоин жить во второй зоне, а он - нет. Он так
рассчитывал на поправку Великого Инки-реформатора, негласную и гласящую...
ведь нет правил без исключений.
Он забывал, Чампи, а может быть, впрочем, и не знал, что человека
оценивают не только по способности производить то или иное барахло более
или менее качественно, человек может быть сильным или слабым, лояльным или
враждебным, удобным в употреблении или раздражающим. Hе за побрякушки
платили его отцу второй зоной и уважением окружающих, а за то, что он
делал эти побрякушки долго и стабильно. Попав в третью зону, человек волен
изменить профессию. Тот же, кто добровольно выбрал себе дело своего отца и
на протяжении многих лет работал, пусть даже не достигая мировых
стандартов, более достоин уважения, чем тот, кто быстро и легко хватает
звезды с неба. Потому что еще не ясно с этим молодым выскочкой, в какую
сторону качнется его порыв, если вдруг разонравится ему делание экспонатов
для будущих музеев... А человек, работающий стабильно, достоин уважения,
ибо покой царит в его душе. Этому человеку нужно немного: жилье хорошее,
просторное, в удобном месте, и одежда, и скамья в амфитеатре, откуда видна
арена со зрелищами. Все это, особенно, если давать не сразу, а постепенно,
на протяжении ряда лет - за усердный труд, не так уж много для общества,
можно наскрести как-нибудь. Зато в трудную минуту заведомо ясно, как
поступит такой человек. Внешнее задано, оно известно, и если внутреннее у
человека - единица, спокойная единица, то легко сосчитать, что будет в
произведении, даже если умножить надо на тысячи единиц, миллионы единиц. А
если внутреннее - два, или 3,141592, или - 0,1. Легко ли тут производить
вычисления?
А у Чампи внутри не было единицы. Может, больше было, может - меньше,
но не единица, только не благополучная цифра, легко поддающаяся умножению.
Он был прост, Чампи, пока не пришла ему пора выбирать свой путь -
отправляться в третью зону. Терпение и выдержка нужны были там, в третьей
зоне, для достижения цели. У Чампи не хватило терпения и выдержки.
Он сбежал и прошел во вторую зону обратно, у него легко это
получилось, такой он был маленький, невидный, незаметный. Он сбежал, чтоб
посмотреть на свою девушку - на девушку, с которой он разговаривал чаще и
которая больше ему нравилась, хотя - чем они там разнятся - отличаются
одна от другой, эти дочери ремесленников, одинаково невидные в пору
юности, а потом сразу делящиеся на две категории, на две половины: худые и
толстые, потому что - им ли заботиться о фигуре, заниматься гимнастикой и
купаться в прохладной воде по утрам? Кухонный чад, заботы по хозяйству. И
рожать детей, рожать без остановки, потому что богаче тот дом, где больше
детей. Потому что потом, когда у главы семьи сил станет меньше, сыновья
помогут ему в работе, и быстрее справится он с заданной нормой, и
останется еще для себя, на рост благосостояния семьи, на обед посытнее и
одежду добротнее. Hо все связано в цепь, кольцо за кольцом, ничто не
пропадает зря, и лишняя безделушка, лишняя охапка кукурузы, хвороста или
овечьей шерсти совсем не лишни под этим небом, где живут и пекутся о своем
доме ремесленник и крестьянин, и где под тем же небом живут писарь, солдат
и губернатор, и всем им будет лучше, если из земли, из природы, из мешка
богов, вознаграждая за труд, появится лишняя вещь. Появится и станет на
баланс государства. И они рожают детей. И потому слишком толстые. Или
слишком худые, - все одинаковые, в конечном счете.
Почему Чампи тянуло именно к той, которая стать его женой никак не
могла?
1 2 3 4 5 6 7