Она выглядела, как выброшенная на берег мина, прицепленная на панель с циферблатами и выключателями, которая запросто могла бы находиться перед пилотом воздушного лайнера.
«Вы не лучше сэра Гэйла. Он называет это Лолитой и отказывается к ней прикасаться. Она совершенно безопасная, ее сделал Спиро. Пожар был только один раз, но сейчас все в порядке. Мы со Спиро поменяли электропроводку всего месяц назад». Он улыбнулся и закрыл дверь. Я осталась наедине с Лолитой.
Три ступени вели к ванне размером примерно в плавательный бассейн. Ее окружали всякие приспособления из почерневшей меди. Но я простила Кастелло все, когда повернула кран, обозначенный С, и вода потекла потоком с облаками пара. Я надеялась, что бедный Макс тоже скоро достигнет такого же блаженства. Оставалось надеяться, что существует другая ванна и другая, не менее эффективная Лолита. Я даже почти не думала о Максе, а о всяких приключениях у меня вообще ни мысли не осталось. Я только хотела вылезти из этой мерзкой одежды и залезть в восхитительную ванну…
К тому времени, когда я решила высушить свое тело, отваренное до сияющего розового цвета, мое нижнее белье, в основном нейлоновое, почти высохло. Платье и пальто были еще сырыми, поэтому я оставила их на горячих трубах, одела халат, который висел за дверью, и пошла в спальню приводить в порядок лицо и волосы.
У меня были остатки косметики Фил. Я попыталась причесаться при неизбежно тусклом свете перед зеркалом, но оно раскачивалось между двумя колоннами красного дерева и упорно пыталось повернуться лицевой стороной к ковру. Потом я нашла на полу обрывок газеты и засунула его на место, где он, видимо, фиксировал зеркало с 20 июля 1917 года. В зеленоватом свете мое колеблющееся отражение могло бы из многих вышибить последние остатки разума. В халате сэр Гэйл, очевидно, появлялся на сцене. Обилие темно-красного плотного шелка я дополнила помадой Фил, огромным алмазом на руке, а мои короткие волосы круто завились, высыхая. Во всяком случае, это было ничуть не чуднее, чем во все прочие мои появления. Я подумала, будет ли он квалифицировать это как «полуобнаженность». Хотя не важно, ему и так есть о чем подумать.
Я состроила рожу своему отражению и пошла среди орудий убийства, а потом вниз по лестнице.
11
Дверь музыкальной комнаты была открыта, но, хотя свет горел, там никого не оказалось. Джин тоже исчез, на его месте стояло что-то вроде остатков сельтерской воды и чашки из-под кофе. Я остановилась у входа, услышала быстрые шаги. Открылась маленькая дверь под лестницей, впустила поток прохладного воздуха. «Люси? Я тебя услышал. Уже в порядке? Согрелась?»
«Прекрасно, спасибо».
А он оказался совсем другим. Белый бинт на запястье и сухая одежда – новый толстый свитер и темные брюки – делали его таким же крутым, как раньше, но гораздо моложе, примерно как Адони. И выражение лица – такое же усталое, но почти как у Адони восхищенно-возбужденное. Действительно, удалась у них поездка…
Я спросила быстро: «Ты так оделся. Неужели собираешься опять выходить?»
«Только отвезу тебя домой, не волнуйся. Пошли на кухню? Там тепло и есть кофе. Мы с Ад они решили поесть».
«Обожаю кофе. Но, может, мне не надо оставаться, сестра уже, наверное, винтом пошла».
«Я позвонил и рассказал, что случилось… Более-менее. – Он по-мальчишески улыбнулся. – Вообще-то, Годфри Мэннинг ей уже звонил и рассказал про дельфина и что ее кольцо в безопасности, поэтому она совершенно счастлива и говорит, что ждет тебя, когда ты захочешь появиться. Поэтому пошли».
Я последовала за ним вниз по пустой, наполненной эхом лестнице. Казалось, слугам Кастелло не позволяли делить роскошь с вышестоящими. Служебные помещения не украшали ни мертвые животные, ни оружие. Я лично променяла бы все здание, со всеми органными трубами, на одну кухню. Это замечательная огромная пещера, в ней пещера поменьше для камина. Большие бревна весело горят в железной корзинке, добавляя сладкий запах к аромату пищи и кофе и освещая большую комнату живым пульсирующим огнем. На стенах висят вязанки высушенных растений и связки лука, сияя и шевелясь в потоках теплого воздуха. В центре кухни – огромный деревянный стол. В углу Адони жарил что-то на электроплите, которую, наверное, построил вместе со Спиро. Прекрасно пахло кофе и ветчиной.
«Яичницу с ветчиной будешь?» – спросил Макс.
«Придется, – заявил Адони через плечо. – Я уже приготовил».
«Ну…» – сказала я, а Макс вытащил для меня стул в конце стола ближе всего к огню, где довольно любопытный набор тарелок и приборов занимал примерно пятидесятую часть стола. Адони поставил передо мной тарелку, и я поняла, что зверски хочу есть. «А вы уже?»
«Адони да, а я как раз дошел до стадии кофе. Налить немного сразу?»
«Да, пожалуйста. – Я подумала, тактично ли спросить про сэра Джулиана, и это заставило меня вспомнить про одолженный наряд. – Мои вещи не высохли, и я взяла халат твоего отца. Он будет возражать, как ты думаешь? Он очень роскошный».
«Смех в зрительном зале. Конечно, нет. Будет восхищен. С сахаром?»
«Да, пожалуйста».
«Приступай. Если сможешь все это съесть, сомневаюсь, что выживет хоть один микроб воспаления легких. Адони отлично готовит, если его заставить».
«Это превосходно», – пробормотала я с набитым ртом.
Адони выдал мне потрясающую улыбку и сказал: «Очень приятно. – А потом Максу что-то напоминающее фразу, которую я пыталась выучить в разговорнике. – Она говорит по-гречески?»
Макс сделал головой странное движение, так всхрапывают упрямые верблюды, а греки говорят «нет». Мальчик выпустил из себя поток речи, в которой я не услышала ни одного на что-то похожего слова. Он был, скорее, возбужден, чем выражал какие-то опасения. Макс слушал без комментариев, только раза два вставил греческую фразу, одну и ту же, которая притормаживала словесный поток Адони, наверное, просил говорить помедленнее. Я ела и старалась не замечать, что Макс все больше хмурится, а Адони говорит все эмоциональнее.
В конце концов мальчик закончил, увидел мою пустую тарелку. «Еще хотите? Или сыра?»
«Спасибо. Это было прекрасно».
«Еще кофе, может?»
«А есть?»
«Конечно. – Макс налил, подвинул сахар поближе. – Сигарету?»
«Нет, спасибо».
Он засовывал пачку в карман, когда Адони, который убирал мою тарелку, произнес что-то по-гречески, и Макс протянул ему пачку. Мальчик вытащил три сигареты, улыбнулся, сказал что-то Максу, добавил: «Спокойной ночи, мисс Люси», – и ушел через дверь, которой я раньше и не заметила, в дальнем углу кухни.
Макс сказал просто: «Прости за тайну. Мы укладывали отца спать».
«Ему уже лучше?»
«Будет. Ты, надо полагать, знала про его… трудности?»
«Нет, откуда? Не представляла».
«Но ты в том же бизнесе… Наверное, должны были распространиться слухи».
«До меня не дошли. Скорее всего, были, но я знала только, что с ним что-то не в порядке. Я предполагала, сердце или что-то еще. И, честное слово, никто здесь… По крайней мере Фил не говорила, а она бы все первая услышала. Она знала только то, что ты сказал Лео – что он был болен и в больнице. Это с ним часто?»
«Если бы ты спросила вчера, сказал бы, что, вероятно, не случится больше никогда».
«Он заговорил?»
«Слегка».
«Сказал, кто это был?»
«Да».
«И о чем они говорили?»
«Вот это нет. Он просто повторял, что из него ничего не выудили. С вариациями. Больше всего был доволен собой. А потом заснул».
«Знаешь, по-моему, не надо беспокоиться. Готова спорить, что он ничего не сказал».
Он посмотрел удивленно. До сих пор не замечала, что у него такие темные глаза. «Почему ты так уверена?»
«Ну… Ты был расстроен, а мне ничего не оставалось, как наблюдать. Вот что я заметила. Он был определенно пьян, но сосредоточился не выдать что-то, что знает. Забыл почему, просто знал, что нужно. Он не должен никому говорить о… о том, что делали вы с Адони. Он так опьянел, что не мог понять, кто безопасен, а кто нет, но не выдавал ничего. Он даже вам с Адони не отвечал из-за меня, и даже на неважные вопросы, например, что случилось с Михаилом. А как он читал стихи и тянулся к магнитофону… Что ли скажешь, что он имеет обыкновение давать шекспировские концерты у себя дома? Актеры этого не делают. Слушай, не сердишься, что я это говорю? Может, я лучше…
«Нет. Продолжай».
«Я поняла, что он читает стихи потому, что в этом случае он может продолжать бесконечно без риска сказать что-то не то. И поэтому же он заводил магнитофон».
«Да, это могло помочь. И я уверен, что встреча в гараже была случайной. Если бы нас с Адони подозревали, следили бы за нами, а может, и перехватили бы по дороге домой».
«Ну и вот. Если бы твой отец проболтался или даже намекнул, где вы, была бы масса времени вызвать полицию или… что-нибудь».
«Конечно», – он посмотрел немного странно.
«Но перестать беспокоиться о твоем отце… не знаю. Не разбираюсь в этом. Вдруг он начнет пить опять?»
«Заранее не скажешь. Он не алкоголик, даже не приближался к этому состоянию, просто периодически начинал пить, чтобы выйти из приступов депрессии. Можно только ждать».
Я больше ничего не сказала, подвинула стул к огню и устроилась допивать кофе. Бревна потрескивали, из них пузырями выходила смола, маленькими опаловыми шариками подпрыгивала на углях. Комнату заполняли звуки ночи – огонь, хруст древних полов, успокаивающихся после дневной нагрузки, звуки старой системы отопления. Я протянула ноги к огню, неожиданно совсем рядом громко запел сверчок, я подпрыгнула, посмотрела на Макса, и мы улыбнулись друг другу. Молчали и не двигались, но вроде и разговаривали без слов, меня переполняло необыкновенное счастье, будто солнце встало утром в мой день рождения в мне подарили весь белый свет.
Глядя в огонь, он вдруг заговорил, будто продолжая непрерывавшийся разговор. «Это началось четыре года назад. Отец репетировал странную вещь, которую написал для него Хэйворд, – „Тигр, тигр“. Ты, наверное, помнишь. За восемь дней до премьеры мои мать и сестра погибли в дорожной катастрофе. Сестра была за рулем, она не виновата, но от этого не легче. Мама умерла сразу, сестра прожила день, достаточно долго, чтобы понять, что случилось, хотя от нее и пытались скрывать. Я в это время был в Штатах, да к тому же лежал в больнице с аппендицитом, так что приехать не мог. Так вот, было восемь дней до премьеры, и она состоялась. Ни к чему рассказывать, что такая ситуация может сделать с человеком. Отец почти погиб».
«Представляю». Я заодно представляла самого Макса, прикованного к больничной койке, получающего все по телефону, телеграфом, почтой…
«Тогда он начал пить. Пока я попал домой, прошло почти два месяца, произошло уже много плохого. Я, конечно, понимал, какой это для него удар, но шок был, когда я приехал и понял… ты тоже можешь представить. Дом пустой и заброшенный, будто там пыль не вытирали много недель, хотя это чушь, конечно, вытирала. Но ощущение пустыни, почти с эхом. Салли, сестра, всегда была будто заряжена электричеством. А тут отец, худой, как телеграфный столб, голова почти совсем седая, бродит по этому проклятому месту, как сухой лист в дырявом сарае. Не спит и пьет.
Но это только начало. Шок со временем проходит, и се мной, дома, он пил уже меньше. Но периодически, когда уставал, перенапрягался или впадал в глубокую депрессию, что свойственно людям его типа, – это реально, как корь, да ты знаешь, наверное, – пил до полного ослепления, «только еще одну». К несчастью, не так уж много для этого нужно. Пьеса шла долго, он играл в ней восемнадцать месяцев. За все это время я смог увезти его только на три недели, а потом отец вернулся в Лондон, и дом раздавил его. Снова началось «только еще одну», и он опять напивался».
«Ты не мог его заставить продать дом и уехать?»
«Нет. Он там родился, и его отец. Он об этом даже думать не соглашался. Через несколько лет будто несся с обрыва вниз. Начались „срывы“, хотя, благодаря друзьям, их относили на счет напряжения и излишней работы. Он осознавал, что происходит, и имел достаточно гордости, чтобы уйти, пока легенда не разрушилась. Сделал, что смог… Отправился в больницу лечиться. Потом я привез его сюда, чтобы убедиться, что он в порядке, и чтобы он отдохнул. Теперь он рвется обратно, но не поедет, пока есть какой-то риск, что это начнется вновь. Я думал уже все, а теперь не представляю. Знаешь, это не вопрос силы воли. Не презирай его».
«Знаю. И как я могу его презирать? Я его люблю».
«Только от Люси Веринг. Выдается без оглядки и по неизвестным причинам. Нет, не смеюсь, Бог мне не позволит… Скажи одну вещь».
«Какую?»
«Ты что имела в виду на берегу?»
«На берегу? Когда? Что я сказала?»
«Очевидно, не должен был этого слышать. Когда мы заходили на ступеньки».
«Умеешь задавать вопросы, да?»
«Извини, не прав. Забудь». Он наклонился, начал кочергой передвигать поленья в камине. Я так засмущалась, что не могла бы ничего сказать, даже если бы захотела. Язык пламени выметнулся и зажег новое полено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
«Вы не лучше сэра Гэйла. Он называет это Лолитой и отказывается к ней прикасаться. Она совершенно безопасная, ее сделал Спиро. Пожар был только один раз, но сейчас все в порядке. Мы со Спиро поменяли электропроводку всего месяц назад». Он улыбнулся и закрыл дверь. Я осталась наедине с Лолитой.
Три ступени вели к ванне размером примерно в плавательный бассейн. Ее окружали всякие приспособления из почерневшей меди. Но я простила Кастелло все, когда повернула кран, обозначенный С, и вода потекла потоком с облаками пара. Я надеялась, что бедный Макс тоже скоро достигнет такого же блаженства. Оставалось надеяться, что существует другая ванна и другая, не менее эффективная Лолита. Я даже почти не думала о Максе, а о всяких приключениях у меня вообще ни мысли не осталось. Я только хотела вылезти из этой мерзкой одежды и залезть в восхитительную ванну…
К тому времени, когда я решила высушить свое тело, отваренное до сияющего розового цвета, мое нижнее белье, в основном нейлоновое, почти высохло. Платье и пальто были еще сырыми, поэтому я оставила их на горячих трубах, одела халат, который висел за дверью, и пошла в спальню приводить в порядок лицо и волосы.
У меня были остатки косметики Фил. Я попыталась причесаться при неизбежно тусклом свете перед зеркалом, но оно раскачивалось между двумя колоннами красного дерева и упорно пыталось повернуться лицевой стороной к ковру. Потом я нашла на полу обрывок газеты и засунула его на место, где он, видимо, фиксировал зеркало с 20 июля 1917 года. В зеленоватом свете мое колеблющееся отражение могло бы из многих вышибить последние остатки разума. В халате сэр Гэйл, очевидно, появлялся на сцене. Обилие темно-красного плотного шелка я дополнила помадой Фил, огромным алмазом на руке, а мои короткие волосы круто завились, высыхая. Во всяком случае, это было ничуть не чуднее, чем во все прочие мои появления. Я подумала, будет ли он квалифицировать это как «полуобнаженность». Хотя не важно, ему и так есть о чем подумать.
Я состроила рожу своему отражению и пошла среди орудий убийства, а потом вниз по лестнице.
11
Дверь музыкальной комнаты была открыта, но, хотя свет горел, там никого не оказалось. Джин тоже исчез, на его месте стояло что-то вроде остатков сельтерской воды и чашки из-под кофе. Я остановилась у входа, услышала быстрые шаги. Открылась маленькая дверь под лестницей, впустила поток прохладного воздуха. «Люси? Я тебя услышал. Уже в порядке? Согрелась?»
«Прекрасно, спасибо».
А он оказался совсем другим. Белый бинт на запястье и сухая одежда – новый толстый свитер и темные брюки – делали его таким же крутым, как раньше, но гораздо моложе, примерно как Адони. И выражение лица – такое же усталое, но почти как у Адони восхищенно-возбужденное. Действительно, удалась у них поездка…
Я спросила быстро: «Ты так оделся. Неужели собираешься опять выходить?»
«Только отвезу тебя домой, не волнуйся. Пошли на кухню? Там тепло и есть кофе. Мы с Ад они решили поесть».
«Обожаю кофе. Но, может, мне не надо оставаться, сестра уже, наверное, винтом пошла».
«Я позвонил и рассказал, что случилось… Более-менее. – Он по-мальчишески улыбнулся. – Вообще-то, Годфри Мэннинг ей уже звонил и рассказал про дельфина и что ее кольцо в безопасности, поэтому она совершенно счастлива и говорит, что ждет тебя, когда ты захочешь появиться. Поэтому пошли».
Я последовала за ним вниз по пустой, наполненной эхом лестнице. Казалось, слугам Кастелло не позволяли делить роскошь с вышестоящими. Служебные помещения не украшали ни мертвые животные, ни оружие. Я лично променяла бы все здание, со всеми органными трубами, на одну кухню. Это замечательная огромная пещера, в ней пещера поменьше для камина. Большие бревна весело горят в железной корзинке, добавляя сладкий запах к аромату пищи и кофе и освещая большую комнату живым пульсирующим огнем. На стенах висят вязанки высушенных растений и связки лука, сияя и шевелясь в потоках теплого воздуха. В центре кухни – огромный деревянный стол. В углу Адони жарил что-то на электроплите, которую, наверное, построил вместе со Спиро. Прекрасно пахло кофе и ветчиной.
«Яичницу с ветчиной будешь?» – спросил Макс.
«Придется, – заявил Адони через плечо. – Я уже приготовил».
«Ну…» – сказала я, а Макс вытащил для меня стул в конце стола ближе всего к огню, где довольно любопытный набор тарелок и приборов занимал примерно пятидесятую часть стола. Адони поставил передо мной тарелку, и я поняла, что зверски хочу есть. «А вы уже?»
«Адони да, а я как раз дошел до стадии кофе. Налить немного сразу?»
«Да, пожалуйста. – Я подумала, тактично ли спросить про сэра Джулиана, и это заставило меня вспомнить про одолженный наряд. – Мои вещи не высохли, и я взяла халат твоего отца. Он будет возражать, как ты думаешь? Он очень роскошный».
«Смех в зрительном зале. Конечно, нет. Будет восхищен. С сахаром?»
«Да, пожалуйста».
«Приступай. Если сможешь все это съесть, сомневаюсь, что выживет хоть один микроб воспаления легких. Адони отлично готовит, если его заставить».
«Это превосходно», – пробормотала я с набитым ртом.
Адони выдал мне потрясающую улыбку и сказал: «Очень приятно. – А потом Максу что-то напоминающее фразу, которую я пыталась выучить в разговорнике. – Она говорит по-гречески?»
Макс сделал головой странное движение, так всхрапывают упрямые верблюды, а греки говорят «нет». Мальчик выпустил из себя поток речи, в которой я не услышала ни одного на что-то похожего слова. Он был, скорее, возбужден, чем выражал какие-то опасения. Макс слушал без комментариев, только раза два вставил греческую фразу, одну и ту же, которая притормаживала словесный поток Адони, наверное, просил говорить помедленнее. Я ела и старалась не замечать, что Макс все больше хмурится, а Адони говорит все эмоциональнее.
В конце концов мальчик закончил, увидел мою пустую тарелку. «Еще хотите? Или сыра?»
«Спасибо. Это было прекрасно».
«Еще кофе, может?»
«А есть?»
«Конечно. – Макс налил, подвинул сахар поближе. – Сигарету?»
«Нет, спасибо».
Он засовывал пачку в карман, когда Адони, который убирал мою тарелку, произнес что-то по-гречески, и Макс протянул ему пачку. Мальчик вытащил три сигареты, улыбнулся, сказал что-то Максу, добавил: «Спокойной ночи, мисс Люси», – и ушел через дверь, которой я раньше и не заметила, в дальнем углу кухни.
Макс сказал просто: «Прости за тайну. Мы укладывали отца спать».
«Ему уже лучше?»
«Будет. Ты, надо полагать, знала про его… трудности?»
«Нет, откуда? Не представляла».
«Но ты в том же бизнесе… Наверное, должны были распространиться слухи».
«До меня не дошли. Скорее всего, были, но я знала только, что с ним что-то не в порядке. Я предполагала, сердце или что-то еще. И, честное слово, никто здесь… По крайней мере Фил не говорила, а она бы все первая услышала. Она знала только то, что ты сказал Лео – что он был болен и в больнице. Это с ним часто?»
«Если бы ты спросила вчера, сказал бы, что, вероятно, не случится больше никогда».
«Он заговорил?»
«Слегка».
«Сказал, кто это был?»
«Да».
«И о чем они говорили?»
«Вот это нет. Он просто повторял, что из него ничего не выудили. С вариациями. Больше всего был доволен собой. А потом заснул».
«Знаешь, по-моему, не надо беспокоиться. Готова спорить, что он ничего не сказал».
Он посмотрел удивленно. До сих пор не замечала, что у него такие темные глаза. «Почему ты так уверена?»
«Ну… Ты был расстроен, а мне ничего не оставалось, как наблюдать. Вот что я заметила. Он был определенно пьян, но сосредоточился не выдать что-то, что знает. Забыл почему, просто знал, что нужно. Он не должен никому говорить о… о том, что делали вы с Адони. Он так опьянел, что не мог понять, кто безопасен, а кто нет, но не выдавал ничего. Он даже вам с Адони не отвечал из-за меня, и даже на неважные вопросы, например, что случилось с Михаилом. А как он читал стихи и тянулся к магнитофону… Что ли скажешь, что он имеет обыкновение давать шекспировские концерты у себя дома? Актеры этого не делают. Слушай, не сердишься, что я это говорю? Может, я лучше…
«Нет. Продолжай».
«Я поняла, что он читает стихи потому, что в этом случае он может продолжать бесконечно без риска сказать что-то не то. И поэтому же он заводил магнитофон».
«Да, это могло помочь. И я уверен, что встреча в гараже была случайной. Если бы нас с Адони подозревали, следили бы за нами, а может, и перехватили бы по дороге домой».
«Ну и вот. Если бы твой отец проболтался или даже намекнул, где вы, была бы масса времени вызвать полицию или… что-нибудь».
«Конечно», – он посмотрел немного странно.
«Но перестать беспокоиться о твоем отце… не знаю. Не разбираюсь в этом. Вдруг он начнет пить опять?»
«Заранее не скажешь. Он не алкоголик, даже не приближался к этому состоянию, просто периодически начинал пить, чтобы выйти из приступов депрессии. Можно только ждать».
Я больше ничего не сказала, подвинула стул к огню и устроилась допивать кофе. Бревна потрескивали, из них пузырями выходила смола, маленькими опаловыми шариками подпрыгивала на углях. Комнату заполняли звуки ночи – огонь, хруст древних полов, успокаивающихся после дневной нагрузки, звуки старой системы отопления. Я протянула ноги к огню, неожиданно совсем рядом громко запел сверчок, я подпрыгнула, посмотрела на Макса, и мы улыбнулись друг другу. Молчали и не двигались, но вроде и разговаривали без слов, меня переполняло необыкновенное счастье, будто солнце встало утром в мой день рождения в мне подарили весь белый свет.
Глядя в огонь, он вдруг заговорил, будто продолжая непрерывавшийся разговор. «Это началось четыре года назад. Отец репетировал странную вещь, которую написал для него Хэйворд, – „Тигр, тигр“. Ты, наверное, помнишь. За восемь дней до премьеры мои мать и сестра погибли в дорожной катастрофе. Сестра была за рулем, она не виновата, но от этого не легче. Мама умерла сразу, сестра прожила день, достаточно долго, чтобы понять, что случилось, хотя от нее и пытались скрывать. Я в это время был в Штатах, да к тому же лежал в больнице с аппендицитом, так что приехать не мог. Так вот, было восемь дней до премьеры, и она состоялась. Ни к чему рассказывать, что такая ситуация может сделать с человеком. Отец почти погиб».
«Представляю». Я заодно представляла самого Макса, прикованного к больничной койке, получающего все по телефону, телеграфом, почтой…
«Тогда он начал пить. Пока я попал домой, прошло почти два месяца, произошло уже много плохого. Я, конечно, понимал, какой это для него удар, но шок был, когда я приехал и понял… ты тоже можешь представить. Дом пустой и заброшенный, будто там пыль не вытирали много недель, хотя это чушь, конечно, вытирала. Но ощущение пустыни, почти с эхом. Салли, сестра, всегда была будто заряжена электричеством. А тут отец, худой, как телеграфный столб, голова почти совсем седая, бродит по этому проклятому месту, как сухой лист в дырявом сарае. Не спит и пьет.
Но это только начало. Шок со временем проходит, и се мной, дома, он пил уже меньше. Но периодически, когда уставал, перенапрягался или впадал в глубокую депрессию, что свойственно людям его типа, – это реально, как корь, да ты знаешь, наверное, – пил до полного ослепления, «только еще одну». К несчастью, не так уж много для этого нужно. Пьеса шла долго, он играл в ней восемнадцать месяцев. За все это время я смог увезти его только на три недели, а потом отец вернулся в Лондон, и дом раздавил его. Снова началось «только еще одну», и он опять напивался».
«Ты не мог его заставить продать дом и уехать?»
«Нет. Он там родился, и его отец. Он об этом даже думать не соглашался. Через несколько лет будто несся с обрыва вниз. Начались „срывы“, хотя, благодаря друзьям, их относили на счет напряжения и излишней работы. Он осознавал, что происходит, и имел достаточно гордости, чтобы уйти, пока легенда не разрушилась. Сделал, что смог… Отправился в больницу лечиться. Потом я привез его сюда, чтобы убедиться, что он в порядке, и чтобы он отдохнул. Теперь он рвется обратно, но не поедет, пока есть какой-то риск, что это начнется вновь. Я думал уже все, а теперь не представляю. Знаешь, это не вопрос силы воли. Не презирай его».
«Знаю. И как я могу его презирать? Я его люблю».
«Только от Люси Веринг. Выдается без оглядки и по неизвестным причинам. Нет, не смеюсь, Бог мне не позволит… Скажи одну вещь».
«Какую?»
«Ты что имела в виду на берегу?»
«На берегу? Когда? Что я сказала?»
«Очевидно, не должен был этого слышать. Когда мы заходили на ступеньки».
«Умеешь задавать вопросы, да?»
«Извини, не прав. Забудь». Он наклонился, начал кочергой передвигать поленья в камине. Я так засмущалась, что не могла бы ничего сказать, даже если бы захотела. Язык пламени выметнулся и зажег новое полено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34