Он наступал на меня и орал.
Он потерял контроль над своими словами. То, что он выкрикивал, было
непереносимо слушать. Я впал в ярость и пригрозил:
- Перестань! Плохо будет!
- Не перестану! Все узнаешь, что думаю о тебе! - вопил он побелевшими
губами.
И я ударил его. Полновесная пощечина отбросила Кондрата к стене. И
сейчас же он кинулся на меня. Драчуном он не был, ни физической силой, ни
сноровкой не брал. Но нападение было так неожиданно и так неистово, что
минуту-две Кондрат имел преимущество. Он схватил меня за шиворот, поддал
коленом, потащил к выходу - хотел вытолкнуть наружу. Только у двери я
справился с растерянностью. На этот раз он на ногах не устоял. Несколько
секунд он лежал на полу, потом стал медленно подниматься. По лицу его
текли слезы, он что-то бормотал. Я не стал вслушиваться. Я ненавидел его.
И он понимал, что я его ненавижу.
- Я раздельно сказал, стараясь восстановить в себе спокойствие:
- Поговорили. Небольшая научная дискуссия. Успешно разрешена трудная
познавательная проблема. Гносеологическая - так, кажется, называются такие
проблемы.
- Мартын, Мартын! - простонал он. - Что же мы сделали?
- Расходимся, вот что сделали. Ты заставил уйти Адель и Эдуарда, а
теперь и меня принудил. Ноги моей больше здесь не будет!
И я рванул на себя входную дверь. Надо было зайти в свой кабинет,
что-то прибрать, что-то забрать. Не умом, мстительным чувством я понимал,
что, уходя вот так - все бросив, от всего в лаборатории отрекаясь, - я
наношу Кондрату пощечину, обиднее первой. И в ту минуту мне было
единственным утешением, что не просто ухожу, а больно оскорбляю Кондрата
своим уходом...
Я снял датчики мыслеграфа и швырнул их на стол. Третий день записи
воспоминаний был тяжелее первых двух. Не знаю, как другие люди, а мне
временами больнее заново переживать давно пережитое. Ибо там, в прошлом,
нет завершенности, нет знания, что произойдет впоследствии, спустя годы,
завтра, через минуту, будущее темно. А сейчас, перед столом, с датчиками
мыслеграфа за ушами, я видел прошлое в его абсолютной законченности - оно
стало, и оно было, и его уже не переменить. И меня охватила боль оттого,
что в прошлом ничего не переменить, а так надо бы! Да знай я то, что знаю
сегодня, разве я так вел бы себя в прошлом?
- Ладно, успокойся, - сказал я себе вслух. - Завтра продолжим. Завтра
будет легче. Воспоминания закончены, основа для анализа трагедии
выстроена. Завтра приступлю к исследованию документов. Они прольют
последний свет на причины гибели Кондрата.

18

И новый день я начал с того, что вытащил из ящика стола папку,
принесенную Карлом-Фридрихом Сомовым. "Надо бы предварительно просмотреть
вчерашнюю запись", - подумал я, но не стал этого делать - все, записанное
вчера, восстановилось в памяти ярко. Датчики мыслеграфа я все же прикрепил
к ушам, сегодня они будут записывать не картины прошлого, а мысли,
вызываемые чтением документов и описанием событий.
Итак, я ушел от Кондрата, организовал собственную лабораторию - иная
тематика, ничего похожего на то, чем занимался у Кондрата. Адель и Эдуард
явились в мою новую лабораторию. Был нерадостный разговор, оба сетовали,
что мечтания об успехе завершились скверным финалом. А Кондрат продолжал
работать один. Что он делал? Что он мог делать, кроме продолжения
неудавшихся исследований? Конечно, пытался найти способ как-то улучшить
использование и той константы Тэта, какой она раскрылась в реальности, а
не в мечтах, не в рискованных теоретических построениях.
- Значит, на очереди константа Тэта, определяющая рождение
микропространства в атомном ядре, - сформулировал я для себя задачу. - Не
знаю, как с созданием микропространства, а провал нашего исследования
определила именно она. Посмотрим еще раз, как это произошло.
В первые мгновения я не поверил своим глазам. Страниц 123-134 в
журнале не было. Торопливо перелистал его - может, выпали из общей сшивки
и их засунули между другими листами? Нет. Просмотрел все бумаги, лежавшие
в пачке: протоколы следственной комиссии по взрыву, дневники Кондрата,
какие-то записи, не оснащенные цифрами, - не то, решительно не то! Я снова
раскрыл журнал. Между страницами 122 и 135 была пустота. Страницы 123-134
кто-то вырезал - узенькие полоски бумаги, оставшиеся от них,
свидетельствовали, что здесь аккуратно действовал острый нож. Спокойно и
расчетливо изъяты те самые страницы, которые нам показывал Кондрат,
которые я в его присутствии проверял, те единственные страницы, на которых
были запечатлены все проверки главной константы, страницы, доказывающие
ошибочность теории Кондрата и вычислений Адели, приписывающих этой
константе нереальное высокое значение...
Кто мог вырезать важнейшие страницы? Кому это было нужно?
Только два человека держали в руках рабочий журнал Кондрата после
моего ухода из лаборатории. Он сам и Сомов, изымавший все лабораторные
бумаги после взрыва. Кондрат отпадает, Кондрату не было нужды уничтожать
вои записи - что написано, то написано, таково его всегдашнее отношение к
рабочим журналам. Значит, заместитель директора института? Он, только он
один! Этот человек сразу невзлюбил нашу лабораторию, не раз почти открыто
показывал свою неприязнь. Он забрал все документы лаборатории, он рылся в
них и устранил все, что свидетельствовало о просчетах - ведь они бросали
тень на его научную компетенцию!
Я вызвал Сомова.
- Случилось что-то важное? - спросил он.
- Очень важное. Разрешите прийти к вам и доложить.
- Не надо. Я сам приду в лабораторию.
Он явился через несколько минут. Я сидел у Кондрата, а не в своем
кабинете. Сомов опустился на диван. Передо мной лежал раскрытый журнал.
Сомов усмехнулся: он издали увидел, на каких страницах журнал раскрыт.
- Похоже, вы заметили вырванные страницы и сочли это важным, - начал
он первым, - И какое составили мнение по этому поводу, друг Мартын?
- Мнения нет. Пока одно удивление.
- И предположения нет?
- Предположение есть: страницы 123-134 удалены тем, кому они мешали.
Или скажем так: кому они не нравились.
- Продолжу вашу мысль, - сказал Сомов, - Страницы мог удалить и тот,
кому не нравились ваши исследования и сама ваша бывшая лаборатория. Вам
почему-то казалось, что я вас недолюбливаю. И вам явилась идея, что это
именно я так нагло похозяйничал в журнале.
Я не решился столь ясно высказывать свои подозрения. Он тихо
засмеялся.
- Нет, друг Мартын, вы ошибаетесь, если так думаете. И к лаборатории
вашей я хорошо отношусь, хоть и многое в ней меня тревожило. И страниц из
журнала не вырывал. Это сделал другой человек.
- Кто же?
- Кондрат Сабуров, кто же еще? И сделал, уверен, потому, что и его
стали одолевать те же тревоги, что и меня.
- Может быть, скажете, в чем состоят эти тревоги?
- Не скажу. Вы должны до всего дойти сами.
- Но вы видели раньше меня эти вырванные страницы. Почему не обратили
на них заранее мое внимание?
- По этой же причине. Вы не нуждаетесь в подсказках.
- Но в пояснениях нуждаюсь, - сказал я сухо. - Неясностей хватает не
только в лаборатории, но и вокруг нее. Вы могли бы хоть отчасти высветить
темные места.
- Мог бы, но не хочу. Частичное высветление однобоко - может увести
от истины. Если я выскажу вам свое мнение о том, что совершалось в вашей
лаборатории, я невольно воздействую на вас. А я несравненно меньше вас
разбираюсь и в научной специфике лаборатории, и в знании работников.
Поэтому вам, а не другому, тем более не мне, доверили окончательное
расследование. Но если вы сами придете к тем же выводам, что я, то для
меня они станут истиной. И это будет важным не только для нас с вами - для
всей нашей науки.
Сомов встал. Я не стал его задерживать. Он вдруг показал рукой на
портреты Жолио и Ферми.
- Одну подсказку все же разрешу себе. Подброшу вам хорошую кость,
погрызите ее. Зачем Сабуров повесил портреты этих двух физиков? Если я не
ошибаюсь, ответ прояснит многие загадки.
Я долго не мог прийти в себя после ухода Сомова. Единственно точная
формула моего состояния - ошеломление и растерянность. Из всех гипотез о
происшествии с журналом, которые я мог выстроить, Сомов предложил мне
самую невероятную. Истина была не там, где я пытался ее найти. Я шел по
неверной дороге, по самой удобной, по гладкому полотну, а надо было
сворачивать на неприметную тропку, протискиваться между валунами,
преодолевать завалы: истина не светила впереди прожектором, а тускло
мерцала в глухой чаще!
- Выходит, страницы из журнала вырвал сам Кондрат, - сказал я себе
вслух, - Невероятно, но правда, так утверждает Сомов. Но почему Кондрату
понадобилось расправляться со своим журналом?
Ответ был однозначен: его не устраивали эти страницы. Они стали
вредны, чем-то опасны. Кондрата порой охватывало раздражение, налетали
приступы ярости, причиной этого всегда были люди - и раздражение и
неистовство обрушивались на возражавших и несогласных. К науке его
душевные бури отношения не имели, на науке он не вымещал своих настроений.
Двенадцать же вырванных страниц были как раз наукой - результаты расчетов
и проверок, итоги размышлений и экспериментов. Почему он ополчился на них?
Аккуратные полоски разрезов свидетельствуют, что он работал неторопливо,
без ярости, без злости, без раздражения, совершал запланированную
операцию, естественную и необходимую.
Допустим, уничтожение данных было, по сути, научной операцией, иначе
не понять поступок Кондрата. Но это значит, что сами данные на вырванных
страницах не были наукой. Чем же они были? Новой ошибкой Кондрата? Нет,
ошибку Кондрат сохранил бы, познание идет через ошибки, Кондрат ценил
обнаруженную ошибку, как веху, указывающую, что в эту сторону дорога
закрыта. Он не страшился и не стыдился ошибок, только огорчался, если
ошибка была велика. Он вырвал страницы, потому что стыдился их, в них был
какой-то укор ему. Они были... обманом, он стыдился, что пошел на обман. А
когда мы трое покинули лабораторию, он расправился с письменным
свидетельством своего обмана.
"Пока все логично, - мысленно сказал я себе, - только скверно". Что
же было предметом обмана? На страницах 123 -134 суммировались
доказательства, что константа Тэта в сто раз меньше, чем вначале
предполагалось. И это было единственно важным на тех страницах. И это
единственно важное было обманом. Сознательным обманом, со случайной
ошибкой Кондрат так не расправился бы, раскрытие случайной ошибки могло
вызвать лишь радость. Но раскрытие обмана порождало стыд, от стыда Кондрат
постарался себя избавить.
Теперь следующий шаг: в чем состоит обман? В том, что Кондрат
сознательно занизил значение основной константы. В том, что он убедил нас
троих в бесперспективности наших работ. Сколько лет жизни, все лучшее в
себе Кондрат отдал лаборатории и вдруг стал лгать нам, что лаборатория
никуда не годится. Но если его уверения, как и цифры, зафиксированные на
пропавших страницах, лживы, значит, неудачи в экспериментах нет? Огромные
перспективы новых форм энергии не зачеркнуты, они реальны!
Об этом после. Сейчас непосредственное: зачем Кондрат обманул нас?
И на это ответ однозначен: чтобы удалить из лаборатории нас троих.
Конечно, мы могли потребовать новых проверок, новых вычислений, новых
экспериментов - и обман обнаружился бы. Кондрат действовал безошибочно. Он
знал, что мы ему верим. На него работала чудовищность замысла: главный
автор изобретения, не терпевший даже намека на сомнения, с сокрушением
признается сам, что допустил непозволительный промах и нас ждет не слава
успеха, а позор провала. Как не поверить такому признанию? Правда, задумка
сработала не полностью. Адель ушла сразу и без колебаний, увела с собой
Эдуарда. Но я остался. Кондрата это не устраивало. Он разыграл скандал,
оскорбил меня, заставил уйти. Теперь все в порядке: можно вырвать лживые
страницы и продолжать прежние исследования. Ничего не изменилось - провала
не будет, ибо провала не может быть.
Итак, Кондрат сознательно удалил нас троих, и один продолжал нашу
совместную работу. Чем мы ему мешали? Не только не мешали - помогали, без
нас ему было бы значительно трудней. Значит, не хотел, чтобы мы пошли с
ним до финала? Не хотел, чтобы мы четверо были равноправными участниками
успеха? Задумал забрать себе одному то, что мы создавали вчетвером?
Чудовищно, но другого ответа нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22