Достаевский сбросил скорость и замигал поворотником, якобы намереваясь остановиться. Горбоносый опустил руку и ждал спокойно, что-то говоря своим спутникам. Тут Достаевский дал скорости (колеса взвизгнули) и рванулся вперед. Удара ощутимого не было, но некое соприкосновение Достаевский ощутил телом машины. Он затормозил и вышел: ему желалось убедиться, что задуманное было выполнено чисто.
Горбоносый стоял, скорчившись.
– Задел? – спросил Достаевский.
Змей, решив, что человек сделал гадость ненарочно и вышел извиниться, сказал правду:
– Слегка. Но ощутимо.
– Что и требовалось доказать! – удовлетворился Достаевский, вынул из бумажника долларовую сотню и сунул горбоносому за пояс штанов. – Лечись!
И повернулся, чтобы уйти.
Парфен, выхватив сотню у Змея, подскочил сзади к Достаевскому, поглотал воздух и выкрикнул:
– Ты!
Тот обернулся.
Парфен скомкал купюру и бросил Достаевскому в лицо.
– Подавись своей поганой деньгой, гад!
Достаевский изумился еще раз. Он даже и не припомнит, чтобы в последние пять лет ему пришлось изумляться два раза подряд. И от этого он даже растерялся (а почувствовав это, изумился в третий раз!!!) и сказал:
– Это настоящие деньги. Это доллары!
– У самих хватает! – закричал Парфен. И вырвал сотню из кармана, бросив ее рядом со скомканной бумажкой.
– Ты кто? – спросил Достаевский.
– Я – человек!
– Тебе мало, что ли? На еще! – И Достаевский выкинул из бумажника сотню, порхнувшую вниз к двум.
– Повторяю – свои есть! – ответил новой сотней Парфен.
Достаевский изумился! – Боже мой, кому рассказать, не поверят же, падлы! – в четвертый раз подряд изумился!
– То есть они у тебя вот так вот в кармане? – оглядел он мятого небритого Парфена.
– Вот так вот в кармане!
– А давай, – сказал Достаевский, – спорить: у кого больше, у тебя в кармане или у меня вот тут? – он похлопал по бумажнику.
– Давай! – закричал Парфен.
– Тут по две, – сосчитал Достаевский. – Три! – и бросил.
– Три! – потворил его слово и жест Парфен.
– Четыре!
– Четыре!
– Пять!
– Пять!
…
– Пятнадцать!
– Пятнадцать!
…
– Двадцать пять!
– Двадцать пять!
По лицу Достаевского тек ручьями пот, Парфен же был величественен и спокоен, и друзья гордились своим товарищем.
– Двадцать восемь! – выкрикнул Достаевский.
Парфен немедленно ответил.
– Двадцать девять, – тише сказал Достаевский – и купюру вытаскивал медленно, вытащив же, заглянул в бумажник.
Парфен ответил.
Достаевский смотрел в бумажник.
– Ну-с? – спросил Парфен. – Игра окончена? – И бросил свою двадцать девятую победную купюру, а для укрепления триумфа – и последнюю тридцатую!
Достаевский залез рукой в бумажник, шарил. Полное лицо его, и без того имеющее что-то детское в себе, как у многих толстяков, совсем сделалось мальчиковым, обиженным и расстроенным.
И вдруг улыбка начала расползаться по его лицу.
Аккуратно вытащил он пачечку купюр и не бросил, а положил сверху прежней россыпи:
– Еще тысяча.
Парфен с невольной обезоруженностью хлопнул себя по пустому карману.
О, как хохотал Фима! Сотрясался он сам (даже страшно стало за него), сотрясался тротуар, люк канализационный подпрыгивал и звякал, машина его огромная мелко подрагивала, а от мощного сапа, сопровождавшего хохот Достаевского, в этот безветренный солнечный тихий прозрачный осенний день поднялся пыльный смерч, который подхватил деньги, взвил их в воздух бледно-зелеными листьями – и они понеслись в разные стороны, полетели – и вот одна пала прямо в руки мужичка, стоящего сиротливо на балконе, который, выпив бутылочку пива, был обруган зверски женой, что позволяет себе при их нищенском состоянии пиво жрать, когда за квартиру семь месяцев не плочено, за свет – полгода, у ней у самой сапоги окончательно прохудились, и мужичок глядел с пятого этажа и думал, точно ли он насмерть разобьется, если прыгнет; а несколько купюр стайкой влетели в форточку кабинета заведующей детским садом, которая пригорюнилась над листком, где написано было: «Завтрак – каша манная, обед – каша пшенная, ужин – каша гречневая»; а вот две бумажки прикрыли на ладони мелочь, а мелочь эту перебирал в унынии молодой человек, желающий купить цветов своей девушке – и непременно розы, хотя бы две, но и на одну не хватало, и вдруг деньги с неба свалились; а вот аж с десяток слипшихся бумажек прибилось к поднятому вороту молодой женщины, она подняла ворот не от холода погоды, а от холода внутреннего, потому что шла на аборт убивать мальчика, которого они так с мужем хотели к имеющимся двум девочкам, – и женщина считает деньги, смеется, плачет, глядит на небо и бежит домой, к мужу…
Ничего этого, само собой, не было.
Отхохотавшись, Достаевский сказал:
– Ну, мужики! Давно я такой балды не ловил! Спасибо! Берите, все ваше – заработали!
И сей крутой пахан вперся в свою навороченную тачку, дал по газам, притопил с торчка и уканал с понтом вдаль.
– Семь тысяч стало, – сказал Змей.
– Без тебя считать умею! – огрызнулся Парфен, чем-то недовольный.
Да и в лице Писателя выразилось сомнение.
Через минуту они остановили машину попроще и велели гнать на свалку, пообещав хорошо заплатить.
Ехали некоторое время молча.
– Вот что, ребята, – сказал вдруг Писатель. – Вы ничего не поняли?
Змей и Парфен не отозвались. Они поняли – и, кажется, именно то, что хотел сказать Писатель. Но они надеялись, что, может быть, он скажет другое.
Но нет, он сказал именно то самое.
– В меня стреляли и чуть не попали, – сказал Писатель. – Я чуть не погиб.
– Стреляли во всех, – сказал Парфен.
– Но чуть не убили – меня! Далее. Парфен, ты чуть не убил Змея. Будешь отрицать?
– Я случайно. Я просто рукой взмахнул, а в ней эта железка оказалась…
– Это неважно. Мог убить?
– Мог.
– Далее. Только что Змея чуть не задавило машиной на наших глазах. Так или нет?
– Так, – сказал Змей и потер коленки.
– Что же получается? – спросил Писатель.
– Что? – почти одновременно откликнулись Парфен и Змей, опять-таки прекрасно понимая, что именно получается, но опять-таки надеясь, что Писатель другое имеет в виду. Однако он имел в виду это самое.
– Получается, – сказал Писатель, – что не успели мы эти деньги найти, а они уже нам вредят!
– А я вам говорил, я говорил! – вставил Змей.
– Мы все трое чуть не погибли из-за этих денег. В один день. В течение нескольких часов. Я в такие случайности не верю. Это не случайности. А тут еще четыре тысячи свалилось. Дьявольщина это, братцы. Вот что, – обратился он к шоферу, молодому мужчине лет тридцати, весьма угрюмому на вид, – поверните, пожалуйста, назад. За те же деньги.
Тот резко и с видимой досадой остановился, но перечить не стал, выждал момент, развернулся, и они поехали назад.
– Допустим, ты прав, – не выдержал через несколько минут Парфен. – Но, в таком случае, тем более нам следует найти эти деньги. Они попадут случайным людям и наделают беды. Надо это предотвратить! Послушай, приятель, – тронул он шофера за плечо. – Мы тут передумали, давай обратно крутанемся.
Визг тормозов был ему ответом. Машина остановилась.
– Может, сначала решим, куда ехать? – неприязненно спросил шофер.
– Если не нравится, найдем другую машину. Мы ведь платим, не так ли? – спокойно ответствовал Парфен.
Змей слегка съежился. Для его деликатной души всегда было загадкой, как это люди не боятся свою вспыхнувшую к кому-то неприязнь открыто обнаруживать, но еще больше он уважал тех, кто умеет не обращать на эту неприязнь внимания, а гнуть свою линию. Он хотел бы таким быть.
Шофер, что-то тихо шепча себе под нос, стал выворачивать руль.
Они опять поехали по направлению к свалке.
А Змея так и подзуживало возникшее желание показать, что и он умеет быть властным и строгим и подчинять своей воле других. Но – не придумывалась причина.
И вдруг – придумалась.
– Я там был один раз, на свалке этой, – сказал он. – Там свои люди, у них свои участки. Нас сразу заметят. Налетят, изобьют. А то и убьют. Жизнь дороже денег! Вот что, любезный, – потянулся он вперед и потыкал пальцем шофера в спину. – Давай-ка крути назад. Решено окончательно, понял?
Затормозив так, что друзей резко бросило вперед, шофер обернулся к ним и закричал почти в истерике:
– Вылазьте из машины на хрен, е. в. м., к. е., с. м. т. п.!
– Мы платим! – закричал Змей (от испуга закричал).
– Да не нужны мне ваши деньги! Ты мне скажи, куда ехать, я тебя хоть на Северный полюс отвезу! Но ты мне нормально скажи! Ты мне скажи – и поехали! А они как эти, е. в. м., ц. р., п.!
– Какая вам разница, куда ехать? – холодно осведомился Парфен.
– А такая! Ехать так ехать, а не ехать так не ехать! Вылазьте, говорю, а то сейчас перехерачу вас тут всех! – И нервный шофер показал им какую-то палку с загогулиной (этой палкой руль блокируют, чтоб не угнали, узнал автомобилевладелец Парфен).
Делать нечего, они вылезли из машины.
Шофер резко сорвался с места и полетел, не взяв с них даже денег, полетел вольный и свободный, в любезном его сердцу, как и сердцу всякого человека, в прямом, то есть единственно верном направлении.
Друзья вскоре остановили другую машину и до самой свалки ехали молча.
Чуть не доезжая, они вышли.
Змей был неправ: бродящие по бескрайнему мусорному полю люди не проявили к ним интереса.
Писатель тоскливо огляделся.
– Ну и где тут искать?
И тут подъехала очередная машина. Жители свалки устремились к ней. Но водитель машины не дал им сразу грабительствовать. Длинной палкой он поворошил кучу, что-то такое выбрал и лишь после этого позволил. Мусорщики накинулись и стали копошиться споро и шустро – и, между прочим, без ссор, не тратя на них время. Вот блеснуло что-то. Змей узнал, вскрикнул и побежал, за ним Писатель и Парфен. Они бежали, не выпуская из вида старика в балахоне, который нес в одной руке знакомый блестящий сверток, а в другой какой-то прямоугольный предмет.
Он скрылся под навесом из драного брезента, закрепленного на жердях.
Друзья приблизились, заглянули.
Старик осмотрел предмет, оказавшийся шахматной доской, удовлетворенно хмыкнул. Взялся за сверток.
– Здравствуйте! – шагнул под брезент Писатель. И вдруг – совсем другим тоном: – Здравствуйте, Игорь Станиславович!
– Не имею чести! – сухо ответил старик.
– Да как же! Я – … – Писатель назвал свое имя. – Я у вас в семинаре был по семиотике!
– Вы ошиблись. Я похож, но я… А впрочем… Глупо скрываться, если давно уже не придаешь этому значения. Я давно на пенсии, и даже не в этом дело. Я презираю людское мнение.
– А как, извините, вы попали сюда?
– Очень просто. Страсть коллекционера, антиквара.
И Игорь Станиславович, бывший профессор университета, рассказал свою нехитрую историю. Да, он занимался наукой и преподаванием. Это было его любимое дело. Но он был одинок, поэтому требовалось какое-то хобби. И он нашел его: стал собирать старые, но скромные (по средствам) старинные вещицы. Его коллекция антиквариата, в сущности, не имела никакой цены, но настоящие антиквары любили общаться с ним: все-таки профессор. К тому же он собирал еще и библиотеку по антиквариату и, не имея сам ценных вещей, мог определить не хуже эксперта-профессионала, настоящую стоимость той или иной вещи и ее возраст. И вот однажды принесли чудесную фарфоровую статуэтку конца восемнадцатого века. «И где вы только достаете такие штучки?» – удивился профессор. Принесший, доверявший ему, сказал по секрету: на свалке. (Он бы не выдал секрета, если б не был смертельно болен и не знал о болезни; вскоре после этого он умер, предварительно из последних сил учинив погром в квартире и уничтожив все более или менее ценное.) Профессор побывал на свалке – и заболел ею. Теперь с весны до осени он проживает тут, всеми уважаемый и никем не обижаемый, потому что, на взгляд многих, собирает вещи совершенно бесполезные, при этом оказывая за небольшую мзду экспертные услуги (он и кличку за это получил: Профессор, хотя никто не знает, что он и на самом деле профессор). Ухватит, например, оборванец искатель в куче мусора колечко и бежит к Профессору узнать: не серебряное ли? не золотое ли? Чаще всего оно оказывалось дешевой бижутерией, но встречались кольца и впрямь золотые, неведомо как попавшие в мусор (дитя семьи играло, например, и в ведерко бросило, а ведерко мамаша – в мусоропровод). Еще более непонятно для русского человека, как попадают на помойку средь всякой дряни непочатые бутылки водки, вина и коньяку, причем почему-то коньяк встречается чаще всего! – и Профессор в доказательство своих слов выставил две бутылки коньяка. А из чистого полиэтиленового пакета – одноразовые стаканчики.
Все с удовольствием выпили и тут же повторили: коньяк оказался хорош.
Конечно, уникальных антикварных вещей вроде той куколки встречается мало, продолжил Профессор. Но ему теперь даже не они интересны. Здесь, на свалке, он обнаружил, насколько заполнен мир причудливыми предметами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Горбоносый стоял, скорчившись.
– Задел? – спросил Достаевский.
Змей, решив, что человек сделал гадость ненарочно и вышел извиниться, сказал правду:
– Слегка. Но ощутимо.
– Что и требовалось доказать! – удовлетворился Достаевский, вынул из бумажника долларовую сотню и сунул горбоносому за пояс штанов. – Лечись!
И повернулся, чтобы уйти.
Парфен, выхватив сотню у Змея, подскочил сзади к Достаевскому, поглотал воздух и выкрикнул:
– Ты!
Тот обернулся.
Парфен скомкал купюру и бросил Достаевскому в лицо.
– Подавись своей поганой деньгой, гад!
Достаевский изумился еще раз. Он даже и не припомнит, чтобы в последние пять лет ему пришлось изумляться два раза подряд. И от этого он даже растерялся (а почувствовав это, изумился в третий раз!!!) и сказал:
– Это настоящие деньги. Это доллары!
– У самих хватает! – закричал Парфен. И вырвал сотню из кармана, бросив ее рядом со скомканной бумажкой.
– Ты кто? – спросил Достаевский.
– Я – человек!
– Тебе мало, что ли? На еще! – И Достаевский выкинул из бумажника сотню, порхнувшую вниз к двум.
– Повторяю – свои есть! – ответил новой сотней Парфен.
Достаевский изумился! – Боже мой, кому рассказать, не поверят же, падлы! – в четвертый раз подряд изумился!
– То есть они у тебя вот так вот в кармане? – оглядел он мятого небритого Парфена.
– Вот так вот в кармане!
– А давай, – сказал Достаевский, – спорить: у кого больше, у тебя в кармане или у меня вот тут? – он похлопал по бумажнику.
– Давай! – закричал Парфен.
– Тут по две, – сосчитал Достаевский. – Три! – и бросил.
– Три! – потворил его слово и жест Парфен.
– Четыре!
– Четыре!
– Пять!
– Пять!
…
– Пятнадцать!
– Пятнадцать!
…
– Двадцать пять!
– Двадцать пять!
По лицу Достаевского тек ручьями пот, Парфен же был величественен и спокоен, и друзья гордились своим товарищем.
– Двадцать восемь! – выкрикнул Достаевский.
Парфен немедленно ответил.
– Двадцать девять, – тише сказал Достаевский – и купюру вытаскивал медленно, вытащив же, заглянул в бумажник.
Парфен ответил.
Достаевский смотрел в бумажник.
– Ну-с? – спросил Парфен. – Игра окончена? – И бросил свою двадцать девятую победную купюру, а для укрепления триумфа – и последнюю тридцатую!
Достаевский залез рукой в бумажник, шарил. Полное лицо его, и без того имеющее что-то детское в себе, как у многих толстяков, совсем сделалось мальчиковым, обиженным и расстроенным.
И вдруг улыбка начала расползаться по его лицу.
Аккуратно вытащил он пачечку купюр и не бросил, а положил сверху прежней россыпи:
– Еще тысяча.
Парфен с невольной обезоруженностью хлопнул себя по пустому карману.
О, как хохотал Фима! Сотрясался он сам (даже страшно стало за него), сотрясался тротуар, люк канализационный подпрыгивал и звякал, машина его огромная мелко подрагивала, а от мощного сапа, сопровождавшего хохот Достаевского, в этот безветренный солнечный тихий прозрачный осенний день поднялся пыльный смерч, который подхватил деньги, взвил их в воздух бледно-зелеными листьями – и они понеслись в разные стороны, полетели – и вот одна пала прямо в руки мужичка, стоящего сиротливо на балконе, который, выпив бутылочку пива, был обруган зверски женой, что позволяет себе при их нищенском состоянии пиво жрать, когда за квартиру семь месяцев не плочено, за свет – полгода, у ней у самой сапоги окончательно прохудились, и мужичок глядел с пятого этажа и думал, точно ли он насмерть разобьется, если прыгнет; а несколько купюр стайкой влетели в форточку кабинета заведующей детским садом, которая пригорюнилась над листком, где написано было: «Завтрак – каша манная, обед – каша пшенная, ужин – каша гречневая»; а вот две бумажки прикрыли на ладони мелочь, а мелочь эту перебирал в унынии молодой человек, желающий купить цветов своей девушке – и непременно розы, хотя бы две, но и на одну не хватало, и вдруг деньги с неба свалились; а вот аж с десяток слипшихся бумажек прибилось к поднятому вороту молодой женщины, она подняла ворот не от холода погоды, а от холода внутреннего, потому что шла на аборт убивать мальчика, которого они так с мужем хотели к имеющимся двум девочкам, – и женщина считает деньги, смеется, плачет, глядит на небо и бежит домой, к мужу…
Ничего этого, само собой, не было.
Отхохотавшись, Достаевский сказал:
– Ну, мужики! Давно я такой балды не ловил! Спасибо! Берите, все ваше – заработали!
И сей крутой пахан вперся в свою навороченную тачку, дал по газам, притопил с торчка и уканал с понтом вдаль.
– Семь тысяч стало, – сказал Змей.
– Без тебя считать умею! – огрызнулся Парфен, чем-то недовольный.
Да и в лице Писателя выразилось сомнение.
Через минуту они остановили машину попроще и велели гнать на свалку, пообещав хорошо заплатить.
Ехали некоторое время молча.
– Вот что, ребята, – сказал вдруг Писатель. – Вы ничего не поняли?
Змей и Парфен не отозвались. Они поняли – и, кажется, именно то, что хотел сказать Писатель. Но они надеялись, что, может быть, он скажет другое.
Но нет, он сказал именно то самое.
– В меня стреляли и чуть не попали, – сказал Писатель. – Я чуть не погиб.
– Стреляли во всех, – сказал Парфен.
– Но чуть не убили – меня! Далее. Парфен, ты чуть не убил Змея. Будешь отрицать?
– Я случайно. Я просто рукой взмахнул, а в ней эта железка оказалась…
– Это неважно. Мог убить?
– Мог.
– Далее. Только что Змея чуть не задавило машиной на наших глазах. Так или нет?
– Так, – сказал Змей и потер коленки.
– Что же получается? – спросил Писатель.
– Что? – почти одновременно откликнулись Парфен и Змей, опять-таки прекрасно понимая, что именно получается, но опять-таки надеясь, что Писатель другое имеет в виду. Однако он имел в виду это самое.
– Получается, – сказал Писатель, – что не успели мы эти деньги найти, а они уже нам вредят!
– А я вам говорил, я говорил! – вставил Змей.
– Мы все трое чуть не погибли из-за этих денег. В один день. В течение нескольких часов. Я в такие случайности не верю. Это не случайности. А тут еще четыре тысячи свалилось. Дьявольщина это, братцы. Вот что, – обратился он к шоферу, молодому мужчине лет тридцати, весьма угрюмому на вид, – поверните, пожалуйста, назад. За те же деньги.
Тот резко и с видимой досадой остановился, но перечить не стал, выждал момент, развернулся, и они поехали назад.
– Допустим, ты прав, – не выдержал через несколько минут Парфен. – Но, в таком случае, тем более нам следует найти эти деньги. Они попадут случайным людям и наделают беды. Надо это предотвратить! Послушай, приятель, – тронул он шофера за плечо. – Мы тут передумали, давай обратно крутанемся.
Визг тормозов был ему ответом. Машина остановилась.
– Может, сначала решим, куда ехать? – неприязненно спросил шофер.
– Если не нравится, найдем другую машину. Мы ведь платим, не так ли? – спокойно ответствовал Парфен.
Змей слегка съежился. Для его деликатной души всегда было загадкой, как это люди не боятся свою вспыхнувшую к кому-то неприязнь открыто обнаруживать, но еще больше он уважал тех, кто умеет не обращать на эту неприязнь внимания, а гнуть свою линию. Он хотел бы таким быть.
Шофер, что-то тихо шепча себе под нос, стал выворачивать руль.
Они опять поехали по направлению к свалке.
А Змея так и подзуживало возникшее желание показать, что и он умеет быть властным и строгим и подчинять своей воле других. Но – не придумывалась причина.
И вдруг – придумалась.
– Я там был один раз, на свалке этой, – сказал он. – Там свои люди, у них свои участки. Нас сразу заметят. Налетят, изобьют. А то и убьют. Жизнь дороже денег! Вот что, любезный, – потянулся он вперед и потыкал пальцем шофера в спину. – Давай-ка крути назад. Решено окончательно, понял?
Затормозив так, что друзей резко бросило вперед, шофер обернулся к ним и закричал почти в истерике:
– Вылазьте из машины на хрен, е. в. м., к. е., с. м. т. п.!
– Мы платим! – закричал Змей (от испуга закричал).
– Да не нужны мне ваши деньги! Ты мне скажи, куда ехать, я тебя хоть на Северный полюс отвезу! Но ты мне нормально скажи! Ты мне скажи – и поехали! А они как эти, е. в. м., ц. р., п.!
– Какая вам разница, куда ехать? – холодно осведомился Парфен.
– А такая! Ехать так ехать, а не ехать так не ехать! Вылазьте, говорю, а то сейчас перехерачу вас тут всех! – И нервный шофер показал им какую-то палку с загогулиной (этой палкой руль блокируют, чтоб не угнали, узнал автомобилевладелец Парфен).
Делать нечего, они вылезли из машины.
Шофер резко сорвался с места и полетел, не взяв с них даже денег, полетел вольный и свободный, в любезном его сердцу, как и сердцу всякого человека, в прямом, то есть единственно верном направлении.
Друзья вскоре остановили другую машину и до самой свалки ехали молча.
Чуть не доезжая, они вышли.
Змей был неправ: бродящие по бескрайнему мусорному полю люди не проявили к ним интереса.
Писатель тоскливо огляделся.
– Ну и где тут искать?
И тут подъехала очередная машина. Жители свалки устремились к ней. Но водитель машины не дал им сразу грабительствовать. Длинной палкой он поворошил кучу, что-то такое выбрал и лишь после этого позволил. Мусорщики накинулись и стали копошиться споро и шустро – и, между прочим, без ссор, не тратя на них время. Вот блеснуло что-то. Змей узнал, вскрикнул и побежал, за ним Писатель и Парфен. Они бежали, не выпуская из вида старика в балахоне, который нес в одной руке знакомый блестящий сверток, а в другой какой-то прямоугольный предмет.
Он скрылся под навесом из драного брезента, закрепленного на жердях.
Друзья приблизились, заглянули.
Старик осмотрел предмет, оказавшийся шахматной доской, удовлетворенно хмыкнул. Взялся за сверток.
– Здравствуйте! – шагнул под брезент Писатель. И вдруг – совсем другим тоном: – Здравствуйте, Игорь Станиславович!
– Не имею чести! – сухо ответил старик.
– Да как же! Я – … – Писатель назвал свое имя. – Я у вас в семинаре был по семиотике!
– Вы ошиблись. Я похож, но я… А впрочем… Глупо скрываться, если давно уже не придаешь этому значения. Я давно на пенсии, и даже не в этом дело. Я презираю людское мнение.
– А как, извините, вы попали сюда?
– Очень просто. Страсть коллекционера, антиквара.
И Игорь Станиславович, бывший профессор университета, рассказал свою нехитрую историю. Да, он занимался наукой и преподаванием. Это было его любимое дело. Но он был одинок, поэтому требовалось какое-то хобби. И он нашел его: стал собирать старые, но скромные (по средствам) старинные вещицы. Его коллекция антиквариата, в сущности, не имела никакой цены, но настоящие антиквары любили общаться с ним: все-таки профессор. К тому же он собирал еще и библиотеку по антиквариату и, не имея сам ценных вещей, мог определить не хуже эксперта-профессионала, настоящую стоимость той или иной вещи и ее возраст. И вот однажды принесли чудесную фарфоровую статуэтку конца восемнадцатого века. «И где вы только достаете такие штучки?» – удивился профессор. Принесший, доверявший ему, сказал по секрету: на свалке. (Он бы не выдал секрета, если б не был смертельно болен и не знал о болезни; вскоре после этого он умер, предварительно из последних сил учинив погром в квартире и уничтожив все более или менее ценное.) Профессор побывал на свалке – и заболел ею. Теперь с весны до осени он проживает тут, всеми уважаемый и никем не обижаемый, потому что, на взгляд многих, собирает вещи совершенно бесполезные, при этом оказывая за небольшую мзду экспертные услуги (он и кличку за это получил: Профессор, хотя никто не знает, что он и на самом деле профессор). Ухватит, например, оборванец искатель в куче мусора колечко и бежит к Профессору узнать: не серебряное ли? не золотое ли? Чаще всего оно оказывалось дешевой бижутерией, но встречались кольца и впрямь золотые, неведомо как попавшие в мусор (дитя семьи играло, например, и в ведерко бросило, а ведерко мамаша – в мусоропровод). Еще более непонятно для русского человека, как попадают на помойку средь всякой дряни непочатые бутылки водки, вина и коньяку, причем почему-то коньяк встречается чаще всего! – и Профессор в доказательство своих слов выставил две бутылки коньяка. А из чистого полиэтиленового пакета – одноразовые стаканчики.
Все с удовольствием выпили и тут же повторили: коньяк оказался хорош.
Конечно, уникальных антикварных вещей вроде той куколки встречается мало, продолжил Профессор. Но ему теперь даже не они интересны. Здесь, на свалке, он обнаружил, насколько заполнен мир причудливыми предметами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24