..
– Но ежели они не согласятся?
Праведный опять хныкнул.
– Ну уж, об этом спросите, вашество, у Якова Филиппыча! – молвил он как-то особенно мягко.
Козелков взглянул на Гремикина и увидел, что тот уже смотрит на него во всю ширину своих воспаленных глаз.
– Мы, вашество, «доходить» не любим! – продолжал между тем Праведный, – потому что судиться, вашество, – еще не всякий дарование это имеет!
Пожалуй, вашество, еще доказательств потребуете, а какие же тут доказательства представить можно-с?
– Поверьте, почтеннейший Созонт Потапыч, что я всегда готов! – горячо вступился Козелков, – я просто по одному слову благородного человека...
– Знаем, вашество! и видим это! Это точно, что у вашества чувства самые благородные...
– Следовательно, отчего ж вам не обратиться ко мне? обратитесь с полною откровенностью, доверьтесь мне... откройтесь, наконец, передо мной! – затолковал Дмитрий Павлыч и в самом деле ощутил, что в груди его делается как будто прилив родительских чувств.
– Дожидайся! – прошипел Гремикин, но так ясно, что шип его проникнул во все углы комнаты.
– Нет-с уж, вашество, зачем вам беспокоиться! мы это сами-с... сперва один к нему подойдет, потом другой подойдет, потом третий-с... и все, знаете, в лицо-с!..
– «Поджаривать» это по-нашему называется, – отозвался из угла чей-то голос.
– Это так-с, это точно-с. Потому, он тут, вашество, словно вьюн живой на сковороде: и на один бок прыгнет, и на другой бок перевернется – и везде жарко-с!
Праведный вздохнул и умолк; прочие присутствующие тоже молчали.
Гремикин смотрел на Козелкова так пристально, что последнему сделалось совсем неловко.
– А нельзя ли, голубчик, стаканчик чайку мне? – обратился Праведный к лакею, – да жиденького мне, миленький, жиденького!
Митенька вздрогнул при звуках этого голоса; ему серьезно померещилось, что кто-то словно высасывает из него кровь. Снова водворилось молчание; только карты хляскали по столам, да по временам раздавались восклицания игроков: «пас»; «а ну, где наше не пропадало!» и т.д. или краткие разговоры вроде следующих:
– Опять-таки ты, Семен Иваныч, характера не выдержал! ведь тебе говорено было, что сдавать тебе не позволим!
– Клянусь...
– Нечего «клянусь»! Сам своими глазами видел! Король-то бубен кому следовал? мне следовал? А к кому он попал? к кому он попал?
– Да что с ним толковать! Сдавайте за него, Терентий Петрович, – да и все тут!
– Нет, брат! играть с тобой еще можно, но позволять тебе карты сдавать – ни-ни! и не проси вперед.
Или:
– Уж я, брат, ему рожу-то салил, салил, так он даже обалдел под конец!
– Неужто?
– Право! глядит, это, во все глаза и не понимает, ни где он, ни что с ним... только перевертывается!
– Ха-ха-ха!
Козелков потихоньку встал с своего места и направил шаги в бильярдную.
– Бюрократ! – пустил ему вслед Гремикин.
«Отчего они меня так называют! отчего они не хотят мне довериться!» – мучительно подумал Козелков, услышав долетевшее до него восклицание.
Но в бильярдной происходила целая история.
– Кто смеет Олимпиаду Фавстовну здесь упоминать? – гремел чей-то голос.
– Да уж это так! была бы здесь Олимпиада Фавстовна, она бы не позволила тебе рыло-то мочить! – отвечал другой, не менее решительный голос.
– Как ты смел самое имя жены моей в этом кабаке произносить? – настаивал первый голос.
– Да уж это так! часто уж очень, брат, к водке прикладываешься!
Митенька не решился проникать далее и полегоньку начал отступать к дверям. Ему даже показалось, что кто-то задушенным голосом крикнул «караул», но он решился игнорировать это обстоятельство и только спросил у швейцара, суетившегося около него с шинелью:
– Каждый день у вас так бывает?
– Кажный, вашество, день!
Как-то легко и хорошо почувствовал себя Дмитрий Павлыч, когда очутился на улице и его со всех сторон охватило свежим морозным воздухом. Кругом было пустынно и тихо, только кучера дремали на козлах у подъездов, да изредка бойко пробегал по тротуарам какой-нибудь казачок, поспешая в погребок за вином. Козелков хотел вывести какое-нибудь заключение из того, что он видел в тот вечер, но не мог ничего сообразить. С одной стороны, он понимал, что не выполнил ни одной йоты из программы, начертанной правителем канцелярии; с другой стороны, ему казалось, что программа эта должна выполниться сама собой, без всякого его содействия.
«С божьею помощью...» – подумал он и в это самое время поравнялся с квартирою Коли Собачкина.
Квартира Собачкина была великолепно освещена и полна народу.
По-видимому, тут было настоящее сходбище, потому что все «стригуны» и даже большая часть «скворцов» состояли налицо. Митеньку так и тянуло туда, даже сердце его расширялось. Он живо вообразил себе, как бы он сел там на канапе и начал бы речь о principes; кругом внимали бы ему «стригуны» и лепетали бы беспечные «скворцы», а он все бы говорил, все бы говорил...
– Итак, messieurs! если на предстоящее нам дело взглянуть с точки зрения вечной идеи права... – заговорил было Козелков вслух, но оглянулся и увидел себя одного среди пустынной улицы.
* * *
А у Коли Собачкина было действительно целое сходбище. Тут присутствовал именно весь цвет семиозерской молодежи: был и Фуксенок, и Сережа Свайхин, и маленький виконтик де Сакрекокен[], и длинный барон фон Цанарцт, был и князек «Соломенные Ножки». Из «не-наших» допущен был один Родивон Петров Храмолобов, но и тот преимущественно в видах увеселения. Тут же забрался и Фавори, но говорил мало, а все больше слушал.
Собрались; уселись в кружок против камелька и начали говорить о principes.
Юные семиозерцы были в большом затруднении, ибо очень хорошо сознавали, что если не придумают себе каких-нибудь principes, то им в самом непродолжительном времени носу нельзя будет никуда показать.
– Позвольте, messieurs, – сказал наконец Коля Собачкин, – по моему мнению, вы излишне затрудняетесь! Я нахожу, что principes можно из всего сделать... даже из регулярного хождения в баню!
Присутствующие несколько изумились.
– Во всяком случае, это не будут крестовые походы! – скромно заметил Фуксенок.
– Не прерывай, Фуксенок! и вы, господа, не изумляйтесь, потому что тут совсем нет никакого парадокса. Что такое principe? – спрашиваю я вас.
Principe – это вообще такая суть вещи, которая принадлежит или отдельному лицу, или целой корпорации в исключительную собственность; это, если можно так выразиться, девиз, клеймо, которое имеет право носить Иван и не имеет права носить Петр. Следовательно, если вы приобретете себе исключительное право ходить в баню, то ясно, что этим самым приобретете и исключительное право опрятности; ясно, что на вас будут указывать и говорить: «Вот люди, которые имеют право ходить в баню, тогда как прочие их соотечественники вынуждены соскабливать с себя грязь ножом или стеклом!» Ясно, что у вас будет принцип! Ясно?
«Стригуны» молчали; они понимали, что слова Собачкина очень последовательны и что со стороны логики под них нельзя иголки подточить; но в то же время чувствовали, что в них есть что-то такое неловкое, как будто похожее на парадокс. Это всегда так бывает, когда дело идет о великих principes, и, напротив того, никогда не бывает, когда идет речь о предметах низких и обыкновенных. Так, например, когда я вижу стол, то никак не могу сказать, чтобы тут скрывался какой-нибудь парадокс; когда же вижу перед собой нечто невесомое, как, например: геройство, расторопность, самоотверженность, либеральные стремления и проч., то в сердце мое всегда заползает червь сомнения и формулируется в виде вопроса: «Ведь это кому как!» Для чего это так устроено – я хорошенько объяснить не могу, но думаю, что для того, чтобы порядочные люди всегда имели такие sujets de conversation (темы для беседы), по поводу которых одни могли бы ораторствовать утвердительно, а другие – ораторствовать отрицательно, а в результате... du choc des opinions jaillit la verite! (из столкновения мнений возникает истина!) Так точно было и в настоящем случае. «Стригуны» сознавали, что Собачкин прав, но в то же время ехидные слова Фуксенка: «А все-таки крестовых походов из этого не выйдет!» – невольно отдавались в ушах. Собачкин угадал молчание, последовавшее за его словами.
– Я понимаю, – сказал он, – вас сбивают с толку крестовые походы...
Mais entendons-nous, messieurs! (Но сговоримся, господа!) Я совсем не из тех, которые отрицают важность такого исторического precedent (прецедента), однако позвольте вам заметить, что ведь в крестовых походах участвовали целые толпы, но разве все участвовавшие получили право ссылаться на них? Нет, это право получили только les preux chevaliers! (благородные рыцари) Вы слышите... вы чувствуете, что и здесь сила совсем не в факте участия, а в праве ссылаться на него... Ясно?
Собачкин окинул присутствующих торжествующим взором; «стригуны» поколебались и начали что-то понимать.
– Пропинационное право...[] – задумчиво пробормотал длинноногий фон Цанарцт.
– Mais vous concevez, mon cher (но вы понимаете, милый мой), что право хождения в баню я привел вовсе не с точки зрения какой-нибудь драгоценности!
– Пропинационное право полезно было бы получить... – еще раз, и задумчивее прежнего, повторил Цанарцт.
– Господа! в шестисотых годах, в Малороссии, жиды имели право... – заикнулся Фуксенок.
– Так то жиды! – отвечал Собачкин и бросил такой леденящий взор, что Фуксенок даже присел.
– Messieurs! расшибем Фуксенку голову! – вдруг воскликнул князек «Соломенные Ножки», как бы озаренный свыше вдохновением.
– Браво! браво! расшибем Фуксенку голову! – повторили «скворцы» хором.
– Chut messieurs! (Тише, господа!) Ваша выходка напоминает каннибальское времяпровождение нашего старичья! Я уверен, что они даже в настоящую минуту дуют водку и занимаются расшибанием кому-нибудь головы в клубе – неужели вы хотите идти по стопам их! Ах, messierurs, messieurs! – неужели же и действительно такова наша участь, что мы никогда не будем в состоянии ни до чего договориться?
Тон, которым были сказаны Собачкиным эти последние слова, звучал такою грустью, что «стригуны» невольно задумались. Вся обстановка была какая-то унылая; от камелька разливался во все стороны синеватый трепещущий свет; с улицы доносилось какое-то гуденье: не то ветер порхал властелином по опустелой улице, не то «старичье» хмельными ватагами разъезжалось по домам; частый, мерзлый снежок дребезжал в окна, наполняя комнату словно жужжанием бесчисленного множества комаров...
– Господа! необходимо, однако ж, чем-нибудь решить наше дело! – первый прервал молчание тот же Собачкин, – мне кажется, что если мы и на этот раз не покажем себя самостоятельными, то утратим право быть твердыми безвозвратно и на веки веков!
Фавори, до сих пор смирненько сидевший в уголку и перелистывавший какой-то кипсек[], навострил уши.
– Новгородцы такали-такали, да и протакали![] – меланхолически заметил Фуксенок.
– «Les novogorodiens disaient oui, disaient oui – et perdirent leur liberte»; «Die Novogorodien sagten ja, und sagten ja – und verloren ihre Freiheit» (новгородцы говорили «да», говорили «да» – и потеряли свободу), – вдруг отозвались голоса из разных углов комнаты.
Лица на минуту из хмурых опять сделались веселыми.
– Я все-таки полагаю, что узел вопроса заключается в пропинационном праве, – глубокомысленно отрубил Цанарцт. – Вино, messieurs, – это такой продукт, относительно которого все руки развязаны. С одной стороны, употребление его возбраняется законами нравственности, и, следовательно, ограничение его производства не противоречит требованиям самых строгих моралистов; с другой стороны, – это продукт не только необходимый, но и вполне соответствующий требованиям народного духа. Следовательно, правильный и изобильный исток его обеспечен на долгие времена! Вот, messieurs, те данные, которые заставляют меня особенно настаивать на этом предмете!
Однако ж эта речь произвела действие не столь благоприятное, как можно было ожидать, потому что всякий очень хорошо понимал, что для того, чтоб сообщить пропинационному праву тот пользительный характер, о котором упоминал Цанарцт, необходимо было обладать достаточными капиталами. Но капиталов этих ни у кого, кроме Цанарцта, не оказывалось, по той простой причине, что они давным-давно были просвистаны достославными предками на разные головоушибательные увеселения. Поэтому, если и чувствовалась надобность в каком-либо исключительном праве, то отнюдь не в виде пропинационного, а в таком, которое имело бы основание преимущественно нравственное и философическое («вот кабы в зубы беспрекословно трескать можно, было!» – секретно думал Фуксенок, но мысли своей, однако, не высказал). Мысль эту в совершенстве усвоил себе Коля Собачкин.
– Я вполне согласен с доводами Цанарцта насчет пропинационной привилегии, – сказал он, – но могу допустить ее только на втором плане и, так сказать, между прочим. Это право носит на себе слишком явную печать эгоистических целей, чтобы можно было прямо начать с него. По мнению моему, мы обязаны прежде всего показать себя бескорыстными и великодушными;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45