Министр тоже слышит. Докладывайте.
- Извините, господин премьер... Пост "У" сообщает, что в направлении
на запад в поле его зрения прошел на большой скорости легкий вездеход сил
комитета штабов.
- Куда-куда? - дрогнувшим голосом переспросил премьер, в то время как
министр лихорадочно раскатил на столе коротко прошуршавшую карту.
Офицер назвал азимут. Командующий уже летел к карте с линейкой и
циркулем.
- Где транспортир? - свистяще спросил он министра. Тот захлопал в
ворохе бумаг на углу стола, листы полетели на пол.
- Поскольку такие поездки в вечернее время - факт необычайный, я
решил побеспокоить немед...
- Сколько человек в машине?
- Это, конечно, разглядеть невозможно, господин премьер. Вездеходы
такого класса нормально берут четверых.
Командующий поднял от карты побелевшее лицо.
- Это к антенне, - тихо сказал он.
- Ну вот, - проговорил премьер и сощурился.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВЕЧЕР
ОТЕЦ
Заходящее красное солнце било профессору в глаза. Вездеходик бросало
на ухабах, фонтаны песка и пыли хлестали из-под широких колес, и плотная
пелена, клубясь, надолго вставала сзади.
Начальник спецслужбы лишь пожурил профессора. Выразил озабоченность,
пообещал лично проконтролировать лечение жены, обеспечить отдельную палату
и особый уход. Осторожно предложил несколько нелепых вариантов поведения
на случай встречи с Мутантом. Попытался навязать охрану. Предупредил: на
станции свой котел, свое убежище - не исключено, что кто-то выжил.
Профессор согласился прихватить автомат.
Почти не замечая мира, - только после года в подземельях кружилась от
залитого светом простора голова, - профессор вел машину, прикидывая этапы
предстоящей работы. Он собирался в определенном смысле облегчить себе
задачу. В случае установления контакта с сателлитом он дал бы программу на
его уход и постарался бы так ее построить, чтобы первым маневром выжечь
горючее. Опасность применения сателлита любой из группировок была бы,
таким образом, полностью ликвидирована. Профессор понимал, что община
обречена, но хотя бы эту игру, волей случая оказавшуюся в его руках, он
твердо решил поломать.
Красное солнце давно закатилось, а голубое, чуть порыжев, чуть
сплюснувшись, купалось низко в оранжево-сером дыму заката, когда профессор
подрулил к приземистому куполу станции. Бронированные створки у вершины
были раздвинуты, и полувыдвинутая сложная конструкция антенны четко
рисовалась на фоне далекого неба. Вход был отчетливо виден - темный
квадрат, открытый, словно гостеприимный капкан. Вездеход, замедляясь,
накатом въехал в густую тень и остановился у груды обломков и стоящих
дыбом исковерканных перекрытий, в которую превратилось, очевидно, какое-то
вспомогательное здание.
Некоторое время профессор сидел неподвижно в теплой кабине. Как-то
вдруг он понял, что ненавистная секция в ненавистном блоке была, как ни
крути, его домом, - а теперь вокруг был необозримый, мертвый, загадочно
молчащий мир. Мимолетно профессор пожалел, что отказался от охраны. Потом
вдруг захотел, чтобы стая крыс бросилась из развалин и уняла боль. Откинул
дверцу. В кабину хлынул холодный воздух.
Профессор спрыгнул на песок. От тишины звенело в ушах, бухала кровь.
Небо в зените было густо-зеленым, а над западным горизонтом широко парили
серо-малиновые тлеющие крылья. И тут донеслись голоса.
...Под прикрытием полуосыпавшейся стены два одетых в лохмотья
мальчика лет семи играли во что-то на песке. У того, кто кидал, левая рука
болталась иссохшей плеточкой; тот, кто следил, высунув от напряжения язык,
весь изглодан был лучевыми язвами - голые ноги, голые руки в трескающихся
струпьях, запекшийся гной на пол-лица. Он угрюмо сказал:
- Моя.
- Дурак, - беззлобно сказал сухорукий, - у тебя корка в глаз заросла.
Ты другим глянь. - Он что-то показал на песке растопыренными пальцами.
- Моя, - упрямо сказал мальчик в язвах.
Сухорукий добродушно рассмеялся и тут заметил профессора.
- Ой, секи.
Некоторое время они без особого интереса разглядывали профессора,
потом сухорукий сказал нетерпеливо:
- Ну, кидай.
- Клопы, - донесся из глубины голос постарше, - ужинать!
Мальчик в язвах, вскочив, хлопнул себя по животу ладонями. Сухорукий
оказался не столь бодр.
Как в трансе, профессор двинулся за ними - оступаясь на
вывертывающихся из-под ног обломках, вошел внутрь, сунулся в узкую щель.
За нею открылась другая комната, в ней было даже подобие потолка, - под
треснутой, опасно перекошенной железобетонной плитой сидела на коленях
маленькая девочка в драном мужском пиджаке на голое тело и, едва разлепляя
трепещущие от холода губы, баюкала безголовую куклу.
- Только хлеб я в атомную лужу уронил, - угрюмо предупредил мальчик в
язвах.
- Делов-то куча, - пренебрежительно ответил старший мальчик, деля
еду. - Я корку отломал, а мякишко не промокло. Лопайте как следует. Я
слышал, завтра всех в рай поведут.
- Шли бы они со своим раем, - буркнул мальчик в язвах. - Врут,
врут...
Девочка жевала хлеб и пела колыбельную с набитым ртом.
- Не засыпает, - обиженно сказала она, проглотив. - Головки нет, вот
глазки и не закрываются, - опять замурлыкала и опять прервалась. - В наше
трудное время, - взрослым голосом разъяснила она, - с детьми столько
хлопот.
С грохотом посыпались обломки, и профессор ссыпался вместе с ними.
Дети уставились на него. Девочка заслонила куклу собою, губы ее сложились
жалобным сковородником.
- Явление, - сказал старший мальчик и, не вставая, взял в руку
камень. - Тебе чего, дядя?
- Ребята... - пробормотал профессор, - да что же... Откуда вы здесь?
- Он едва не плакал.
- Зеленый, - сказала девочка и серебристо рассмеялась.
Профессор упал на колени и рывком сдернул зеленую маску противогаза -
морозный воздух, казавшийся чистым и свежим, окатил его распаренное лицо.
- Я не зеленый! Я - как вы! Идемте... в машине тепло, кофе... я не
вру!
- Псих, да? - осведомился сухорукий.
- Да нет, - досадливо отозвался старший. - Заскучал просто. Припасов
до дуры, а скормить некому. Айда, этот не отстанет.
- Ребята! - крикнул профессор отчаянно.
Мальчики помладше, прихватив хлеб, подошли к старшему с двух сторон;
опираясь на их плечи, он встал на немощных ногах, и все четверо
пренебрежительно неспешно двинулись к узкому лазу, ведшему дальше в глубь
развалин. Сухорукий обернулся на миг и крикнул профессору: "Надень
резинку, простудишься!" Профессор молчал и только поворачивался за ними -
он чувствовал, что ему нечего сказать. Девочка с куклой, путаясь в полах
пиджака, юркнула первой в темную щель; затем протиснулись мальчишки. Тогда
профессор бросился за ними - и не смог протиснуться. Он извивался, пытаясь
проскользнуть в бетонные неровные челюсти, готовые разодрать комбинезон, и
в этот момент в шею ему несильно ударил камушек, и девочка серебристо
рассмеялась сзади. Профессор обернулся. Ребята успели уже какими-то им
одним известными ходами обежать вокруг; продрогшая фигурка в расстегнутом
полосатом пиджаке до щиколоток босиком стояла на острых обломках с другим
камнем в лапке и смеялась.
- Дура, сейчас стрельнет, - сказал невидимый сухорукий.
Девочка прянула за стену, успев-таки бросить - камень глухо тукнул в
бетон. Профессор рванулся за нею. Но никого уже не было - только мертвая
синяя тишина.
- Ребята!! - срывая голос, закричал профессор. - У меня и оружия-то
нет! - И пошел вдоль груды развалин, заглядывая в каждую щель и крича. С
губ его слетал пар, светившийся голубым светом в лучах нескончаемой,
неимоверно далекой электросварки голубого солнца.
Из темного входа в купол раздался приглушенный, долгий механический
стрекот и смолк.
Профессор узнал его. Это работало печатающее устройство компьютера.
На станции кто-то был.
Бесплотно и неважно проплыла в голове мысль об автомате, оставленном
на сиденье автомобиля, но тут же, словно возвращенный запоздалым эхом,
раздался в ушах профессора его собственный голос: "У меня и оружия-то
нет!" Напоследок глубоко дыша воздухом необозримого простора, неподвижным
и стылым, профессор двинулся вперед. Песок с мягким шумом подавался под
ногами.
Тускло освещенная пультовая на втором этаже была завалена ворохами
бумажных лент; рыхлые груды шевелились и колыхались от сквозняка.
Профессор замер, нерешительно выбирая, куда поставить ногу, и тут человек
в одном из кресел у пульта - в гермокостюме и надетом поверх странном,
самодельном черном балахоне, напоминающем отдаленно рясу, - заметил его и
закричал, будто расстался с профессором полчаса назад:
- Иди, иди сюда! Я что-то не могу встать.
Профессор шагнул вперед, топча проминающиеся кольчатые сугробы,
испещренные вереницами нулей.
- Отлично! - возбужденно крикнул человек в балахоне. - Наконец-то! А
что, уже мир? - как-то обескураженно спросил он. - Шлем можно снять?
- Уже давно мир, - ответил профессор спокойно и присел на краешек
вертящегося стула. - Но шлем пока оставьте, хорошо?
- Хорошо... - растерянно ответил человек в балахоне. Помолчал. -
Понимаешь... Он не соглашается.
- Кто?
- Он. Я все отладил наконец и молю вторую неделю. Он отвергает все
доводы. - Человек в балахоне перебросил какой-то рычажок на пульте,
застрекотал перфоратор. Бумажная лента, вздрагивая, поползла наружу, и
человек в балахоне отпрянул с отчаянным стоном. - Вот... опять... -
Выключил. Профессор привстал посмотреть: по ленте текло "00000000000..." -
Мутаций молю! Он не дает. Ты не понимаешь!! - вдруг выкрикнул человек в
балахоне, как бы осененный новой мыслью. - Наука до сих пор развивалась в
отрыве от культуры. Ее фундамент закладывали наивные гении, из-за своей
исключительности мучимые комплексом вины перед стадом тупых полуголодных
животных. Гениям казалось, что стоит лишь накормить этих безудержно, как
крысы, плодящихся скотов, одеть их - и дух воспарит у всех. Но вместо
этого рты разевались все шире, а душа все усыхала. И наука продолжала,
продолжала, продолжала гнать синтетические блага! Я первый - первый! -
использовал ее по назначению! Я создал надежные средства коммуникации с
богом!
- Ах, вот как, - проговорил профессор.
- Структура бога логически выводится из структуры молитвы, - горячо
объяснял человек в балахоне, а профессор тем временем, внимательно слушая,
сосредоточенно оглядывал находящиеся под током пульты. - Молитва есть
кодированный сигнал, распадающийся на ряд отрезков, каждый из которых
несет понятие определенного материального объекта. Дождь. Хлеб. Схема
бога, следовательно, распадается на два принципиальных блока:
предварительного усиления и перекодировки. Во втором понятие материального
объекта трансформируется в соответствующий материальный объект. В первом
сигнал насыщается энергией до такой степени, чтобы перекодировка стала
возможна, то есть чтобы каждый отрезок сигнала оказался энергетически
равен означенному в нем объекту по известной формуле "е равно эм цэ
квадрат". Только радиоволны способны достичь расположенного в глубоком
вакууме вводного устройства бога!
- Я понял, спасибо, - сказал профессор.
- Понял, да? Ну, я старался попонятнее... Я просил мутаций. Это -
спасение. Идея-то проста! Мы же роботы, мы запрограммированы генной
памятью, как жестяные чушки! Она настолько обширнее личного опыта, что
опыт вследствие давления из прошлого оказывается практически неприменимым,
он служит лишь банком оперативных данных для реализации программы. А что в
программе? Что отложилось в генах за два миллиарда лет эволюции? Хватай!
Кусай! Убегай! Потому что если кто-то убегал задумчиво или сомневался в
своем праве хватать и кусать, у того - что? Правильно! Детишек не было! Не
успевал! Человек семь тысяч лет придумывает рецепты моральной
самореконструкции - и не изменился ни вот настолько. Потому что рецепты-то
эти создавались теми, у кого в программе был какой-то сбой. Творческий
потенциал вообще возникает исключительно из вопиющего несоответствия
реального мира и мутантной, поэтому - неадекватной миру программы. Поэтому
болтовня всегда отдельно, а жизнь - отдельно. Мозги измышляют синтез ядер
- дескать, в тундрах зацветут апельсины, - а программа говорит: кусай!
Только мутанты... они были, были... Но мало!! Результаты неадекватных
мутаций беспощадно уничтожаются природой. В том числе и те, из-за которых
случайно возникают психотипы, естественные для гуманной общественной
среды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
- Извините, господин премьер... Пост "У" сообщает, что в направлении
на запад в поле его зрения прошел на большой скорости легкий вездеход сил
комитета штабов.
- Куда-куда? - дрогнувшим голосом переспросил премьер, в то время как
министр лихорадочно раскатил на столе коротко прошуршавшую карту.
Офицер назвал азимут. Командующий уже летел к карте с линейкой и
циркулем.
- Где транспортир? - свистяще спросил он министра. Тот захлопал в
ворохе бумаг на углу стола, листы полетели на пол.
- Поскольку такие поездки в вечернее время - факт необычайный, я
решил побеспокоить немед...
- Сколько человек в машине?
- Это, конечно, разглядеть невозможно, господин премьер. Вездеходы
такого класса нормально берут четверых.
Командующий поднял от карты побелевшее лицо.
- Это к антенне, - тихо сказал он.
- Ну вот, - проговорил премьер и сощурился.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВЕЧЕР
ОТЕЦ
Заходящее красное солнце било профессору в глаза. Вездеходик бросало
на ухабах, фонтаны песка и пыли хлестали из-под широких колес, и плотная
пелена, клубясь, надолго вставала сзади.
Начальник спецслужбы лишь пожурил профессора. Выразил озабоченность,
пообещал лично проконтролировать лечение жены, обеспечить отдельную палату
и особый уход. Осторожно предложил несколько нелепых вариантов поведения
на случай встречи с Мутантом. Попытался навязать охрану. Предупредил: на
станции свой котел, свое убежище - не исключено, что кто-то выжил.
Профессор согласился прихватить автомат.
Почти не замечая мира, - только после года в подземельях кружилась от
залитого светом простора голова, - профессор вел машину, прикидывая этапы
предстоящей работы. Он собирался в определенном смысле облегчить себе
задачу. В случае установления контакта с сателлитом он дал бы программу на
его уход и постарался бы так ее построить, чтобы первым маневром выжечь
горючее. Опасность применения сателлита любой из группировок была бы,
таким образом, полностью ликвидирована. Профессор понимал, что община
обречена, но хотя бы эту игру, волей случая оказавшуюся в его руках, он
твердо решил поломать.
Красное солнце давно закатилось, а голубое, чуть порыжев, чуть
сплюснувшись, купалось низко в оранжево-сером дыму заката, когда профессор
подрулил к приземистому куполу станции. Бронированные створки у вершины
были раздвинуты, и полувыдвинутая сложная конструкция антенны четко
рисовалась на фоне далекого неба. Вход был отчетливо виден - темный
квадрат, открытый, словно гостеприимный капкан. Вездеход, замедляясь,
накатом въехал в густую тень и остановился у груды обломков и стоящих
дыбом исковерканных перекрытий, в которую превратилось, очевидно, какое-то
вспомогательное здание.
Некоторое время профессор сидел неподвижно в теплой кабине. Как-то
вдруг он понял, что ненавистная секция в ненавистном блоке была, как ни
крути, его домом, - а теперь вокруг был необозримый, мертвый, загадочно
молчащий мир. Мимолетно профессор пожалел, что отказался от охраны. Потом
вдруг захотел, чтобы стая крыс бросилась из развалин и уняла боль. Откинул
дверцу. В кабину хлынул холодный воздух.
Профессор спрыгнул на песок. От тишины звенело в ушах, бухала кровь.
Небо в зените было густо-зеленым, а над западным горизонтом широко парили
серо-малиновые тлеющие крылья. И тут донеслись голоса.
...Под прикрытием полуосыпавшейся стены два одетых в лохмотья
мальчика лет семи играли во что-то на песке. У того, кто кидал, левая рука
болталась иссохшей плеточкой; тот, кто следил, высунув от напряжения язык,
весь изглодан был лучевыми язвами - голые ноги, голые руки в трескающихся
струпьях, запекшийся гной на пол-лица. Он угрюмо сказал:
- Моя.
- Дурак, - беззлобно сказал сухорукий, - у тебя корка в глаз заросла.
Ты другим глянь. - Он что-то показал на песке растопыренными пальцами.
- Моя, - упрямо сказал мальчик в язвах.
Сухорукий добродушно рассмеялся и тут заметил профессора.
- Ой, секи.
Некоторое время они без особого интереса разглядывали профессора,
потом сухорукий сказал нетерпеливо:
- Ну, кидай.
- Клопы, - донесся из глубины голос постарше, - ужинать!
Мальчик в язвах, вскочив, хлопнул себя по животу ладонями. Сухорукий
оказался не столь бодр.
Как в трансе, профессор двинулся за ними - оступаясь на
вывертывающихся из-под ног обломках, вошел внутрь, сунулся в узкую щель.
За нею открылась другая комната, в ней было даже подобие потолка, - под
треснутой, опасно перекошенной железобетонной плитой сидела на коленях
маленькая девочка в драном мужском пиджаке на голое тело и, едва разлепляя
трепещущие от холода губы, баюкала безголовую куклу.
- Только хлеб я в атомную лужу уронил, - угрюмо предупредил мальчик в
язвах.
- Делов-то куча, - пренебрежительно ответил старший мальчик, деля
еду. - Я корку отломал, а мякишко не промокло. Лопайте как следует. Я
слышал, завтра всех в рай поведут.
- Шли бы они со своим раем, - буркнул мальчик в язвах. - Врут,
врут...
Девочка жевала хлеб и пела колыбельную с набитым ртом.
- Не засыпает, - обиженно сказала она, проглотив. - Головки нет, вот
глазки и не закрываются, - опять замурлыкала и опять прервалась. - В наше
трудное время, - взрослым голосом разъяснила она, - с детьми столько
хлопот.
С грохотом посыпались обломки, и профессор ссыпался вместе с ними.
Дети уставились на него. Девочка заслонила куклу собою, губы ее сложились
жалобным сковородником.
- Явление, - сказал старший мальчик и, не вставая, взял в руку
камень. - Тебе чего, дядя?
- Ребята... - пробормотал профессор, - да что же... Откуда вы здесь?
- Он едва не плакал.
- Зеленый, - сказала девочка и серебристо рассмеялась.
Профессор упал на колени и рывком сдернул зеленую маску противогаза -
морозный воздух, казавшийся чистым и свежим, окатил его распаренное лицо.
- Я не зеленый! Я - как вы! Идемте... в машине тепло, кофе... я не
вру!
- Псих, да? - осведомился сухорукий.
- Да нет, - досадливо отозвался старший. - Заскучал просто. Припасов
до дуры, а скормить некому. Айда, этот не отстанет.
- Ребята! - крикнул профессор отчаянно.
Мальчики помладше, прихватив хлеб, подошли к старшему с двух сторон;
опираясь на их плечи, он встал на немощных ногах, и все четверо
пренебрежительно неспешно двинулись к узкому лазу, ведшему дальше в глубь
развалин. Сухорукий обернулся на миг и крикнул профессору: "Надень
резинку, простудишься!" Профессор молчал и только поворачивался за ними -
он чувствовал, что ему нечего сказать. Девочка с куклой, путаясь в полах
пиджака, юркнула первой в темную щель; затем протиснулись мальчишки. Тогда
профессор бросился за ними - и не смог протиснуться. Он извивался, пытаясь
проскользнуть в бетонные неровные челюсти, готовые разодрать комбинезон, и
в этот момент в шею ему несильно ударил камушек, и девочка серебристо
рассмеялась сзади. Профессор обернулся. Ребята успели уже какими-то им
одним известными ходами обежать вокруг; продрогшая фигурка в расстегнутом
полосатом пиджаке до щиколоток босиком стояла на острых обломках с другим
камнем в лапке и смеялась.
- Дура, сейчас стрельнет, - сказал невидимый сухорукий.
Девочка прянула за стену, успев-таки бросить - камень глухо тукнул в
бетон. Профессор рванулся за нею. Но никого уже не было - только мертвая
синяя тишина.
- Ребята!! - срывая голос, закричал профессор. - У меня и оружия-то
нет! - И пошел вдоль груды развалин, заглядывая в каждую щель и крича. С
губ его слетал пар, светившийся голубым светом в лучах нескончаемой,
неимоверно далекой электросварки голубого солнца.
Из темного входа в купол раздался приглушенный, долгий механический
стрекот и смолк.
Профессор узнал его. Это работало печатающее устройство компьютера.
На станции кто-то был.
Бесплотно и неважно проплыла в голове мысль об автомате, оставленном
на сиденье автомобиля, но тут же, словно возвращенный запоздалым эхом,
раздался в ушах профессора его собственный голос: "У меня и оружия-то
нет!" Напоследок глубоко дыша воздухом необозримого простора, неподвижным
и стылым, профессор двинулся вперед. Песок с мягким шумом подавался под
ногами.
Тускло освещенная пультовая на втором этаже была завалена ворохами
бумажных лент; рыхлые груды шевелились и колыхались от сквозняка.
Профессор замер, нерешительно выбирая, куда поставить ногу, и тут человек
в одном из кресел у пульта - в гермокостюме и надетом поверх странном,
самодельном черном балахоне, напоминающем отдаленно рясу, - заметил его и
закричал, будто расстался с профессором полчаса назад:
- Иди, иди сюда! Я что-то не могу встать.
Профессор шагнул вперед, топча проминающиеся кольчатые сугробы,
испещренные вереницами нулей.
- Отлично! - возбужденно крикнул человек в балахоне. - Наконец-то! А
что, уже мир? - как-то обескураженно спросил он. - Шлем можно снять?
- Уже давно мир, - ответил профессор спокойно и присел на краешек
вертящегося стула. - Но шлем пока оставьте, хорошо?
- Хорошо... - растерянно ответил человек в балахоне. Помолчал. -
Понимаешь... Он не соглашается.
- Кто?
- Он. Я все отладил наконец и молю вторую неделю. Он отвергает все
доводы. - Человек в балахоне перебросил какой-то рычажок на пульте,
застрекотал перфоратор. Бумажная лента, вздрагивая, поползла наружу, и
человек в балахоне отпрянул с отчаянным стоном. - Вот... опять... -
Выключил. Профессор привстал посмотреть: по ленте текло "00000000000..." -
Мутаций молю! Он не дает. Ты не понимаешь!! - вдруг выкрикнул человек в
балахоне, как бы осененный новой мыслью. - Наука до сих пор развивалась в
отрыве от культуры. Ее фундамент закладывали наивные гении, из-за своей
исключительности мучимые комплексом вины перед стадом тупых полуголодных
животных. Гениям казалось, что стоит лишь накормить этих безудержно, как
крысы, плодящихся скотов, одеть их - и дух воспарит у всех. Но вместо
этого рты разевались все шире, а душа все усыхала. И наука продолжала,
продолжала, продолжала гнать синтетические блага! Я первый - первый! -
использовал ее по назначению! Я создал надежные средства коммуникации с
богом!
- Ах, вот как, - проговорил профессор.
- Структура бога логически выводится из структуры молитвы, - горячо
объяснял человек в балахоне, а профессор тем временем, внимательно слушая,
сосредоточенно оглядывал находящиеся под током пульты. - Молитва есть
кодированный сигнал, распадающийся на ряд отрезков, каждый из которых
несет понятие определенного материального объекта. Дождь. Хлеб. Схема
бога, следовательно, распадается на два принципиальных блока:
предварительного усиления и перекодировки. Во втором понятие материального
объекта трансформируется в соответствующий материальный объект. В первом
сигнал насыщается энергией до такой степени, чтобы перекодировка стала
возможна, то есть чтобы каждый отрезок сигнала оказался энергетически
равен означенному в нем объекту по известной формуле "е равно эм цэ
квадрат". Только радиоволны способны достичь расположенного в глубоком
вакууме вводного устройства бога!
- Я понял, спасибо, - сказал профессор.
- Понял, да? Ну, я старался попонятнее... Я просил мутаций. Это -
спасение. Идея-то проста! Мы же роботы, мы запрограммированы генной
памятью, как жестяные чушки! Она настолько обширнее личного опыта, что
опыт вследствие давления из прошлого оказывается практически неприменимым,
он служит лишь банком оперативных данных для реализации программы. А что в
программе? Что отложилось в генах за два миллиарда лет эволюции? Хватай!
Кусай! Убегай! Потому что если кто-то убегал задумчиво или сомневался в
своем праве хватать и кусать, у того - что? Правильно! Детишек не было! Не
успевал! Человек семь тысяч лет придумывает рецепты моральной
самореконструкции - и не изменился ни вот настолько. Потому что рецепты-то
эти создавались теми, у кого в программе был какой-то сбой. Творческий
потенциал вообще возникает исключительно из вопиющего несоответствия
реального мира и мутантной, поэтому - неадекватной миру программы. Поэтому
болтовня всегда отдельно, а жизнь - отдельно. Мозги измышляют синтез ядер
- дескать, в тундрах зацветут апельсины, - а программа говорит: кусай!
Только мутанты... они были, были... Но мало!! Результаты неадекватных
мутаций беспощадно уничтожаются природой. В том числе и те, из-за которых
случайно возникают психотипы, естественные для гуманной общественной
среды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12