! - проговорил он сквозь горло, полное слез. - Что же
они делают?!
- Живут, - пробормотал профессор. Силы вдруг изменили ему. Глазами,
полными смертельной тоски, он обвел тонущий во мраке могильник. - Как все
по-дурацки...
- Ты тоже знаешь это? - мальчик с размаху упал на колени рядом с ним.
- Тоже? Чужое! Чужое!! - вцепился ему в плечо обеими руками. Слезы дрожали
у него на ресницах. - Скажи. Ну скажи мне. Ты тоже с Земли? Ведь ты тоже с
Земли!! Скажи!
- Нет, малыш, - ответил профессор. - Я здешний.
С ужасом мальчик увидел, как из-под прижатой к животу узкой ладони
расползается по свитеру что-то красное.
- Папка! - стискивая кулаки, отчаянно крикнул мальчик. - Папка, не
умирай!
- Конечно, не умру, - ответил профессор. - Какое тут умирай, - он
ободряюще улыбнулся мальчику. Тот всхлипнул с надеждой. - Работы выше
головы.
- Что?..
- Я же почти ничего не успел, малыш. Только антенну поставил да
наметил структуру программы, потом он ушел под горизонт. Через, -
профессор, стараясь не менять позы и лишь скосив вниз глаза, глянул на
часы, видневшиеся из-под размочаленного рукава прижатой к животу руки, -
через минут двенадцать покажется снова. Надо за этот сеанс успеть, - он
облизнул губы. - Башка дубовая, вот что...
- Я вылечу тебя! Я умею!..
- Чуть позже. Сначала сателлит. Надо успеть.
- Папка...
- Ты прости, малыш... можно, я сперва закончу? А потом уж ты позовешь
своих. Посмотришь, кстати, как работают с этой штукой. А то я могу не
успеть, понимаешь? Договорились?
- Договорились, - медленно ответил мальчик.
- Вот и хорошо. Знаешь еще что... в машине у меня термос с кофе...
Он даже не успел закончить фразу. Мальчик вскочил и опрометью кинулся
вон - крик профессора догнал его уже в дверях:
- Стой!!
Мальчик обернулся, поскользнувшись на бумажной ленте:
- Что?
- К черту... - выдохнул профессор. - Вдруг страшно стало. Будь здесь.
Мало ли кто там еще... Будь здесь, - мальчик хотел что-то сказать, но
профессор поспешно добавил: - Да мне и пить-то, в сущности, нельзя.
Выльется. Лучше принеси автомат, возьми у кого-нибудь. Если не... трудно.
Стрелять я в случае чего смогу.
- Я тоже смогу, - жестко сказал мальчик, идя назад. Шелестели,
проминаясь, ленты под его ногами. Профессор чуть улыбнулся.
- Тогда принеси два.
С ненавистью, словно присохшие нечистоты, мальчик стряс с автомата
цепляющиеся за него отдельные руки. Порознь они шлепнулись в мягкие
вороха.
- Я послежу за дверью, пока ты работаешь, - сказал мальчик, нагибаясь
над другим автоматом.
- Хорошо. Потом поменяемся, - профессор опять скосил глаза на часы. -
Еще минут семь.
Помолчали. Мальчик пристроил автоматы на крупном обломке, за которым
можно было укрыться. С дробным шумом, особенно резким в тишине, раскатился
щебень. Профессор жевал губы, глаза его были полузакрыты. Потом чуть
тряхнул головой.
- А, нормально. Успеем.
Мальчик полулежал в своей засаде, опершись локтем на обломок, другую
руку уложив на приклад одного из автоматов и не сводя глаз со входа.
- Знаешь, - сказал профессор, с нежностью глядя ему в затылок, - я
так привык работать в спешке, что иначе да-авно уже не могу. Всегда кто-то
дергал - то враги, то друзья... А между семьями как разрывался!.. Всегда
было ощущение - есть два часа свободных, надо что-то слепить, потом ведь
буду занят. Главное, мне самому так казалось: наука, подумаешь, белиберда
какая, формулой больше, формулой меньше... а дело - там, где живым людям
что-то нужно. Поэтому, наверное, так и не сделал ничего глубокого. Всегда
хотел. Но так и не сделал, - с глухой, уже почти улетевшей горечью
повторил он. - Когда вдруг оказывалось, что я ничего не должен и никуда не
спешу, я мог только смотреть в потолок и думать: ах, как я устал... - Он
облизнул губы, кожа на них свисала белесыми сухими лохмотьями. Улыбнулся.
- Я это к тому, что осколок - как раз то, что мне надо, чтобы за четверть
часа качественно сделать двухдневную работу.
Мальчик распахнутыми глазами коротко оглянулся на него и снова
уставился в темный проем. Он очень боялся пропустить. Очень боялся
упустить момент, когда, нажав на спусковой крючок, сможет наконец сделать
что-то хорошее.
- Они же все равно все погибнут, - несмело сказал он.
- А вдруг нет? - ответил профессор.
Мальчик опять покосился на него. И опять отвел взгляд.
- Скажи, - жадно спросил он, стиснув приклад так, что на побелевших
пальцах проступили голубые вены. - Ты всегда чувствовал, что все чужое?
Всегда?
Профессор, глянув на часы, шевельнулся, попытавшись встать. Коротко
застонал и обмяк.
- Пожалуй, - ответил он, чуть задыхаясь. Опять напрягся и опять
обмяк. - Иногда... иногда забывал. Когда любил. Помоги мне взгромоздиться,
пожалуйста, - смущенно попросил он. - Я совсем прокис.

СЫН
Лимонно-желтая луна стояла в небе, набросив на пустыню исчезающе
тонкое покрывало прозрачного света, и мальчик не зажигал фар. Закусив
губу, он вел машину поверх промерзших теней, а когда делалось невмоготу,
останавливался и плакал.
Уже возле дома он все-таки не выдержал. Спрыгнул из кабины, увидел
темный контур знакомого строения, из которого, ничего еще не зная и не
чувствуя, вышел, казалось, так недавно, - и весь этот взорванный день,
весь сразу, снова встал дыбом в его сердце. Он рухнул как подкошенный;
судороги стыда и боли колотили его об заиндевелый песок, плотный, как
сухая кость. "Я плохой!!" - кричал он, захлебываясь слезами, и пытался
отбить руки об этот песок, но вместо смерзшегося наждака ладони
нескончаемо ощущали последнюю, замирающую дрожь тела того, кто дважды его
здесь спас, кого он подставил под удар и убил, подло бросившись наутек в
свой чудесный светлый мир.
Он затих, когда луна коснулась горизонта. Вытянулся, глядя в
расстрелянное звездами небо. Морозная ночь не издавала ни звука. Она все
проглотила. Ничего не менялось. Ничего не изменилось тогда, когда он
вспомнил. И ничего не изменилось теперь, когда он ожил.
Он повернул голову. Мороз пробирал. Но мальчик лежал и смотрел на
созвездие, которое здесь называли Корзиной Цветов. Он часто смотрел на
него по ночам. Слабенькая звездочка теплилась и мерцала там, почти теряясь
в страшном блеске плывущего неподалеку красного гиганта. И там же, чуть
выше, по нескольку раз в ночь пробегала юркая, как крыса, искра сателлита.
Теперь минуты могли, как жвачка, чавкать сколько угодно - сателлит не
появлялся.
Вот что изменилось. Все-таки что-то меняется.
Мальчик поднялся и, чуть пошатываясь, побрел к дому. С него осыпался
песок.
Он вошел и ощутил присутствие. Остановился у порога.
Зажег свечу.
Проступила комната. Расплющенный стол. Выбитое окно. Остатки книг,
собранные в развалинах и аккуратно расставленные вдоль уцелевших стен.
Девочка. Сжавшись, она сидела в углу и смотрела на него мерцающими
стеклами противогаза.
Секунду он вглядывался, как бы не узнавая. Потом подошел ближе.
Устало спросил:
- Откуда ты?
- Это ты кричал так страшно? - спросила она.
И тогда, ощутив вдруг, что ему, кроме нее, некому рассказать о том,
что ему открылось, о главном, которое он понял наконец, он проговорил:
- Я плохой.
Она помедлила, а потом проговорила едва слышно, не столько спрашивая,
сколько утверждая:
- Ты мне не рад?
Он задохнулся. Это снова было как удар. Она говорила о своем главном.
О том, о чем не с кем было говорить ей. О том, что заставило ее бросить
все, помогло неведомо как ускользнуть из бункера, гнало через пустыню,
двадцать километров через сумеречную ледяную пустыню, поперек крысиных
троп, мимо крысиных городов... О том, что, быть может, спасло ее на этом
пути. О том, благодаря чему он не был теперь один. Это было не его
главное, совсем другое главное, он даже не очень понимал, что это главное
собой представляет, - но он готов был пасть ниц перед ним и драться за
него.
И оттого он должен был уступить. Оттого, что он все это понимал, и
оттого, что все-таки был сильнее, - он ответил ей правду о ее главном,
оставив правду о своем главном для себя:
- Я тебе очень рад.
- Смотри, - насупившись, сказала она, будто предупреждая его о чем-то
неприятном. - У меня никого, кроме тебя, нет.
- У меня теперь тоже.
Она порывисто вздохнула внутри своей маски - узенькие плечи судорожно
поднялись и опустились.
- Вот, - сказала она. - Нет, так не могу. - И вдруг резко, обеими
руками, стянула с головы противогаз. По плечам рассыпались темные волосы.
Исподлобья глянула на мальчика робко и гордо.
- Ты с ума сошла... Тебе нельзя, здесь все излучает!
- Подумаешь! - совсем решившись, она швырнула противогаз, - тот мягко
шлепнул резиной о дерево где-то в темноте, - и глубоко, с удовольствием
почти демонстративным, но искренним, вдохнула морозный воздух. - Хочу,
чтоб ты меня видел, - призналась она. - И все равно меня днем должны были
убить.
- О чем ты? - тихо спросил он.
Она внимательно посмотрела ему в лицо.
- Ты стал другой. Совсем... совсем... - не смогла подобрать слова и
только опять порывисто вздохнула.
- Почему тебя должны были убить?
- Потому что я же должна была встать и пойти за тобой. Я хотела пойти
за тобой! Получилось же, что вроде как я тебя заманила. Надо было, чтоб
меня убили... Очень хотела встать. А сама реву и не могу подняться,
руки-ноги отнялись. Так страшно, когда стреляют.
- Да, - медленно проговорил он, - страшно.
- Ты тоже знаешь? - вскинулась она. - Страшнее этого ничего нет,
правда?
Есть, подумал он, но смолчал, глубоко дыша и сосредоточиваясь. Он уже
знал, что будет делать. И только очень тосковал, что опять может не
получиться. И хотя это было бы вполне естественным - он так устал за день,
он совершенно измотался, пытаясь спасти отца, - ему было плевать на все
объяснения поражения. Ему нужна была победа.
- Как хорошо, что ты тоже знаешь! Вообще, так хорошо знать что-то
вместе, да? Ты когда говорил сегодня в школе, я прямо чуть с ума не сошла.
Со мной никогда-никогда такого не было. Вдруг поняла, что ты так все мое
понимаешь, что... что без тебя меня и нет! - Она звенела, словно камень
свалился у нее с души, словно было неважным то, что она начала умирать и
каждый вдох убивает и убивает ее, - она отдавалась, открывалась ему,
рассказывала сны, рассказывала, какое мороженое больше всего любила до
войны, рассказывала про самых смешных из тетенькиных посетителей и сама
смеялась, вспоминая; а он слушал и набирался сил. А потом проговорил:
- Ну что, малыш. Хорошо. Давай попробуем.
Она с готовностью умолкла, завороженно глядя на него. Длинное пламя
свечи стояло в ее глазах. Он придвинулся к ней вплотную, сел поудобнее.
Положил ладони ей на голову с двух сторон. Губы ее приоткрылись; веки,
вздрагивая, медленно упали.
- Давай попробуем, - повторил он, и она самозабвенно кивнула в его
ладонях.
- Попытайся расслабиться. Почти уснуть. - Она вскинула на него
удивленный взгляд. Он пристально смотрел ей в глаза. - Уйди в себя.
Глубоко-глубоко. - Веки ее опустились снова, тяжело и безвольно. - Вот
сюда, где мои ладони. Ощути. Слева. Маленький шарик. Над ухом, внутри. В
голове. Упругий пушистый мячик. Ощути его. Он такой нежный. Потрогай его
мысленно. Пальчиками потрогай.
Ее пальцы слабо шевельнулись, точно ощупывая приснившуюся горошину.
- Постучись в него тихо-тихо. Приласкай. Умеешь ласкать? Умеешь.
Учись. Скажи: мячик-мячик, откройся. Скажи ему. Он поймет. Он хороший,
добрый мячик. Там, внутри, он очень горячий. Там вспышка и много сил.
Скажи ему ласково. Скажи тихо: мячик, откройся, пожалуйста, мне очень
нужно. Очень. Очень. Очень, очень нужно. Захоти и попроси. Тихонечко:
мячик-мячик...
С изумленным, восторженным, почти болезненным вскриком девочка
прянула, выпав из его устало повисших рук. Он откинулся на стену спиной и
затылком. Часто дыша, трепеща, девочка стояла перед ним на коленях.
- Удалось... - совсем обессиленно проговорил он. - Надо же... Как мы
похожи. Как мы все-таки похожи...
- Что ты сделал? Так горячо внутри... и хорошо, ясно... Пульс даже в
пальцах слышно...
- Поднял фильтрацию.
- Что?
Он помолчал, вяло прикидывая, как объяснить. Сказал:
- Теперь ты - как я.
Обеими ладошками она захлопнула себе рот, а потом схватила его руку и
прильнула к ней губами.
- Совсем-совсем?
Он не ответил.
- Ты кто?
Он не ответил. Его знобило. Он сидел с закрытыми глазами, коротко и
тяжело дыша, распластавшись по стене спиной и плечами. Тогда она снова
уткнулась в его ладонь и перепугалась, поняв, какой эта ладонь стала
теперь немощной и холодной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12