Потом был принесен нож, каждый получил по большому куску окорока.
Индус тоже. "Хватит тебе фосфор жрать, - заметил Сказкин. - Ты не шпион, а
собака и наш друг!" - а оробевшему интеллигенту Веселову Сказкин бросил:
"Получим полевые, Гошке заплатим за все! За окорок тоже!"
А пурга набирала силу. Город занесло под третий этаж. Очень скоро
Сказкин, Веселов и Индус привыкли к окороку. А поскольку дядя Гоша, тоже
набирая силу, появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул перейти на
бульоны. "Горячее, - деловито пояснял он, двигая белесыми бровками, -
горячее, оно всегда очень полезно!"
Оба повеселели, вернули вес - и Веселов, и Сказкин. И Индус с ними
подружился.
Однако всему приходит конец.
Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселов к окороку,
толщина его (это наблюдалось даже визуально) неуклонно уменьшалась, и
теперь окорок и впрямь напоминал мандолину - был так же пуст и звучен!
И был день. И пурга кончилась.
Выкатилось из-за сопки ледяное ржавое солнце, празднично осветило
оцепеневший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло.
Он улыбался: "У меня окорок есть. Я вас сегодня угощу окороком!"
Слова дяди Гоши повергли праздничный мир в смятение. Даже Индус
привстал и отвел в сторону виноватый взгляд.
Первым в сенки двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив его с ног,
его обошли Индус и Сказкин.
Зная инфернальный характер пса, Серп Иванович, как бы не выдержав
тяжести, обронил на пол пустой зазвеневший окорок, а Индус (все они были
крепко повязаны) подхватил окорок и бросился с ним в бесконечные
заснеженные огороды, залитые кровавым солнцем.
Взвешенный дядя Гоша выскочил на крылечко с ружьем в руках. "Убью! -
кричал он Индусу. - Отдам корейцам!.."
Дядя Гоша и впрямь передернул затвор, но ружье из его рук вырвал
Сказкин.
"Молодец! - отметил про себя Веселов. - И пса пугнет, и честь наша не
будет попрана!"
Но к крайнему изумлению Веселова Сказкин прицелился прямо в
несущегося по сугробам Индуса.
- Что ты делаешь?! - завопил Веселов, толкая друга под локоть.
Только тогда, голосом полным раскаяния и испуга, Сказкин шепнул: "А
вдруг пес расколется?.."

...К утру Луна исчезла.
Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли облачка или
туман; просто - была, и вот нет ее! Растворилась, как цинк в кислоте.
Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями угрюмо и
тускло засветились курильские огни. Как елочные шарики поблескивали они в
наэлектризованном воздухе, гасли и вновь вспыхивали.
"Прощелыга!.. - тосковал я по Сказкину. - Фал на гречку сменял, а я
загорай в пещере!.."
Чем-то недоступным казался мне теперь крошечный домик сироты Агафона
Мальцева. На печке, сооруженной из разрубленной железной бочки, пекутся
лепешки, пахнет свежим чаем; на столике, как маяк-бипер, икает "Селга"...
А тут?
Шорох текучих шлаков. Шорох ссыпающихся песков. Шорох грунтовых вод,
сочащихся по ожелезненным обнажениям...
Слова старинной морской песни прекрасно вписались в эти таинственные
нескончаемые шорохи.
"Эту курву мы поймаем, - отчетливо прозвучало в ушах, - ей желудок
прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!.."
Песня все ближе:
"Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем -
будто знамя..."
Что же там дальше? Ну, конечно:
"Змей!"
Это не было галлюцинацией.
С "тозовкой" в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем
выцветшем тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную
морскую песню, по камням пылил сам Серп Иванович Сказкин - бывший боцман,
бывший матрос, бывший кладовщик и так далее, и так далее. Он был трезв, но
явно перевозбужден приступом храбрости. Тельник пузырился от ветра,
белесые глаза хищно обшаривали обрывы.
- Начальник! - время от времени кричал он. - Почты нет! Тебя тут не
съели?
- Тише, организм! - негромко окликнул я Сказкина.
Серп Иванович дерзко усмехнулся:
- У меня "тозовка"!
Он презирал страх.
Он шел по своей собственной земле, по своей суше, по своему
собственному берегу; он, венец эволюции, снисходительно глядел на медузу,
парашютом уходящую в бездну; он видел светлое облачко над гребнем
кальдеры; он ощущал тишину, вызванную его гимном.
Серп Иванович был прекрасен. И я устыдился своих недавних дурных
мыслей о нем.
Но в смутной глубине пораженной бухты, в ее утопленных одна в другой
плоскостях уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва угадываемое
глазом движение, и, зная - _ч_т_о_ это может быть, я рявкнул из пещеры:
- Полундра!
В следующий миг пуля с треском раскрошила базальт над моей головой.
Без какого-либо интервала, рядом, на выступе, миновав рыхлую осыпь, с
разряженной тозовкой в руках и с рюкзаком за плечами, возник Сказкин.
- Чего орешь? - сказал он. - Сам вижу.
Но вниз не посмотрел, подобрал ноги.
- Он нас не достанет?
- Это не он, - объяснил я. У него имя есть. Это Краббен!
- Какой большой!.. Он хотел меня укусить?
- Он есть хочет... - Я рылся в рюкзаке. - Почему хлеба не взял?
- Он ест и хлеб?
- Глупости! Краббен питается только активными формами жизни... Ты с
Агафоном пришел?
- Вот насмешил, начальник! Чтоб Агафон, да в гору полез?!
- А когда людей ждать?
- Каких людей? - удивился Сказкин.
- Как это "каких"? Ты зачем бегал к Агафону?
- "Тозовку" взять.
Я поперхнулся, откашлялся, схватил Серпа за плечо.
- И ничего не сказал Агафону о Краббене?
- Что я - трепач? Взял ружьишко - и обратно. Сами управимся! Учти, я
конюхом был!
Он поднял на меня взгляд и ахнул:
- Начальник! Где ты нахватался седых волос?
- Покрасился... - буркнул я.
И отвернулся.
Действительно, о чем тут говорить?
Вон на песке валяется метровая сельдяная акула. Час назад ее не было,
а сейчас валяется. Шкуру сельдяной акулы не берет даже штык, а сейчас она
вспорота, как консервная банка... Это даже Сказкин оценил. Дошло до него -
влипли! Но вслух он сказал одно:
- Я же о тебе думал!

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ТЕРЯТЬ НЕОБЕЩАННОЕ
Второе пришествие. Все для науки. Человек-альбом.
Серп Иванович не сдается. Кстати, о проездном.
Плач в ночи. Сируш, трехпалый и мокеле-мбембе.
Как стать миллионером. "Воздух". Удар судьбы.
Ветры, дующие с прибрежных гор, бывают настолько
сильными, что на всей водной поверхности залива образуется
толчея, воздух насыщается влагой, а видимость ухудшается.
Поэтому входить в залив Львиная Пасть при свежих ветрах с
берега не рекомендуется. Летом такие ветры наблюдаются
здесь после того, как густой туман, покрывавший ранее
вершины гор, опустится к их подножью. Если вершины гор,
окаймляющих залив, не покрыты туманом, можно предполагать,
что будет тихая погода.
Лоция Охотского моря.
Загнав Сказкина в пещеру, Краббен не ушел - за мрачным горбатым
кекуром слышалась возня, тяжелые шумные всплески.
Нервно зевнув, Серп Иванович перевернулся на живот. Выцветший тельник
задрался, и на задубевшей коже Сказкина обнажилось таинственное лиловое
имя - _Л_и_л_я_. Вязь сложного рисунка терялась под тельником: какие-то
хвосты, ласты - Сказкина душили неизвестные гады.
- Туман будет, - зевнул Сказкин.
Гребень кальдеры заметно курился. Дымка, белесоватая, нежная, на
глазах уплотнялась, темнела, собиралась в плотные и плоские диски.
- Скорей бы...
- Почему?
А ты погляди вниз!
Серп Иванович поглядел и ужаснулся:
- Какой большой!
- Уж такой! - кивнул я не без гордости.
То уходя в глубину, то вырываясь на дневную поверхность, Краббен,
гоня перед собой бурун, шел к Камню-Льву. Солнце било в глаза, и я видел
Краббена лишь в целом - огромное черное тело, буравящее воду. На ходу
голова Краббена раскачивалась, как тюльпан. Он как бы кивал: я ненадолго,
я сейчас вернусь! На всякий случай я так и предупредил Сказкина:
- Сейчас он вернется.
- Еще чего! Пусть плывет!
- Молчи! - приказал я. - И глаз с него не спускай. Замечай каждую
мелочь: как он голову держит, как работает ластами, какая у него фигура...
- Да они все там одинаковые... - туманно заметил Сказкин.
Я промолчал. Краббен входил в крутой разворот.
- А нам за него заплатят? - спросил Сказкин.
- А ты его в руках удержишь?
- Упаси господи! - ужаснулся Сказкин и возликовал: - Уходит!
- Как уходит? - испугался я.
- А так! Своим ходом! Не козел ведь, не на веревке!
Теперь и я увидел: Краббен уходит.
Подняв над водой гибкую шею, он выходил уже на траверз Камня-Льва.
Ищи его потом в океане.
Я был в отчаянии.
Обрушивая камни, осыпая песок, я с рюкзаком, Серп с "тозовкой", мы
скатились по осыпи на берег. Никогда этот замкнутый, залитый светом цирк
не казался таким пустым и безжизненным. Камни, вода, изуродованная
сельдяная акула...
- Да брось, начальник! - удивился моему отчаянию Сказкин. - Ты же
видел его! Чего еще надо?
- "Видел" - не документ. "Видел" - не доказательство. Чем я докажу
свое "видел"?
- Акт составь! - еще больше удивился Серп. - Я сам твой акт подпишу,
и Агафоша подпишет, он, если ему оставить старые сапоги, все подпишет!
Я отвернулся.
На борту корвета "Дедалус", когда он встретился в Атлантике с Морским
Змеем, было почти сто человек. Ни одному из них не поверили. Кто же
поверит акту, подписанному бывшим конюхом Сказкиным и островным сиротой
Агафоном?
- Да что он, последний, что ли? - утешал меня Серп. - Один ушел,
другой придет. Это как в любви, начальник. Плодятся же они где-то! -
Сказкин весело покрутил головой: - Я вот в Бомбее как-то...
- Оставь!
- Да ладно... Я ведь к тому, что на Краббене твоем свет клином не
сошелся... В мире и без него хватает тайн... Видишь, раковина лежит...
Может, она тоже никому неизвестная, а?..
Раковина, которую Сказкин поднял, ничем не отличалась от других -
тривиальная гастропода, но Серп Иванович уверял, Серп Иванович настаивал:
- Ты вот проверь, проверь! Вдруг она никем не открыта? И ведь главное
- никогда не укусит!
Сказкин широко, счастливо зевнул. И волны к ногам Сказкина катились
сонные, ленивые, протяжные, как зевки, - океан только-только проснулся.
- Нам еще на обрыв лезть... - вздохнул Сказкин.
Он нагнулся, подбирая очередную раковину, и тельник на его спине
вновь задрался, обнажив широкую полосу незагорелой кожи. И там, на этой
незагорелой коже я увидел не только то, лиловое имя!..
- Снимай! - приказал я.
- Ты что, начальник! - опешил Серп Иванович. - Комиссию прохожу, что
ли?
- Снимай!
Было в моем голосе нечто такое, что Сказкин послушался.
Не спина у него была, а лист из альбома!
Человек-альбом!
Хорошо, если Никисор, Сказкин-младший, ходил с Серпом в баню лишь в
малолетстве; незачем маленькому мальчику видеть таких распутных гидр,
дерущихся из-за утопающего красавца, незачем маленькому мальчику видеть
таких непристойных русалок, сцепившихся из-за бородатого моряка!..
Но не это было главным!
Среди сердец, пораженных кортиками, среди порочных сирен, кружащих
как лебеди на полотнах Эшера, среди пальм, раскинувших веера острых
листьев, под сакраментальным и святым "Не забуду..." (в этой общеизвестной
фразе неизвестный творец допустил орфографическую ошибку: "в мать
родную!"), по узкой спине Серпа Ивановича, выгнув интегралом лебединую
шею, широко разбросав длинные ласты, шел сквозь буруны океана... наш
Краббен!
- Краббен! - завопил я.
Эхо слов еще не отразилось от стен кальдеры, а Сказкин уже мчался к
убежищу. Его кривых ног я не видел - они растворились в движении!
- Стой, организм! - крикнул я, боясь, что и это чудище покинет
Львиную Пасть.
Сказкин остановился.
Левая щека Сказкина дергалась.
Сказкин крепко сжимал "тозовку" обеими руками.
- Я про того, - сказал я, - который плывет по твоей спине. Кто его
тебе наколол? Когда? Где?.. Быстро!
- Да один кореец в Находке, - нехотя пояснил Сказкин. И добавил на
всякий случай: - Он не мне одному колол.
- К_р_а_б_б_е_н_а_?
- "Краббена! Краббена!" - возмутился Сказкин. - Этот кореец в
Находке, он что хошь тебе наколет, только поставь ему пузырек!
- Но ведь чтобы наколоть Краббена, его надо увидеть!
- Начальник! - укоризненно протянул Сказкин. - Да я тебе все уши
прожужжал, одно и то же твержу: ничего особенного нет в твоем Краббене!
Старпом такого видел с "Азова", ребята с "Вагая" видели... Я однажды в
Симоносеки...
Договаривать Сказкин не стал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9