неужели всякий на месте старика сказал бы нам то же самое? Нэг не хотел
бежать, а шагом мы продвигались очень медленно. Дорога пустовала, и
остаток дня мы прошагали молча и бездумно. Потом Нэг рассудил: старик
прав, это хуже проказы, - а я вспомнил, что это называется "страхом".
Странная штука этот страх, - думал Задира и спрашивал: как ты считаешь? Я
понял - Задира топчется на самом краю, Задире привиделась огромная воронка
в степи, и как она заполнилась водою и стала озером... "А что, по-твоему,
будет с нашим хлюпиком? С кривоногим синим уродцем? - спросил я Нэга, -
озер можно сделать сколько угодно, а синие человечки будут любоваться ими
и будут шастать в своих проклятых автобусах по новым питомникам! Они
должны поучиться, как делать озера! Это будет воронка через всю нашу
вертушку - насквозь, глубже, чем самая последняя глубина, где по ночам
скрывается солнце!" - вот что говорил я Нэгу Задире, а он продолжал
упорствовать: к синим человечкам дорога ведет через новые поселки, и что
этим людям до наших воронок глубинных, если они жили и хотят оставаться
над глубиной?.. Мы не спорили, Нэг отлично понимал, в чем я сомневаюсь, и
я невольно разделял его сомнения. Мы были вместе еще два дня. Потом Нэг
сказал: "Тут никого нет, можно отоспаться. - И сказал: - Липи, однажды ты
проснешься на берегу молодого озера - окунись в него, и силы вернутся к
безмолвному..." В ту ночь наш идол лихо отплясывал в степи - при свете
исполинского факела. Дождь пригасил огонь и омыл первой водой горячее
днище нового озера...) "Послушай, Мэг, собери мне что-нибудь на ужин..."
Фрида встрепенулась.
- Что бы ты хотел, безмолвный?
- После такой голодовки я даже не знаю... А что у тебя есть?
Она стала перечислять, и безмолвный (и я) соглашался на все: мы
уставили блюдами ковер, подоконник, стол, а когда в спальне уже негде было
ступить, спустились вниз и начали накрывать столы. Запасы у Мэгги
оказались изрядные. За окнами была ночь, я попросил Мэгги, чтобы она
открыла заведение, и распахнул дверь, и начал созывать гостей. В доме
напротив кто-то выглянул в окно, и потом в меня бросили гнилой апельсин.
Мэгги увела меня с улицы, говоря, что уже поздно и ликцы спят. Я понимал,
что спят сейчас все, даже снайперы, даже их капитан, и мне хотелось их
всех разбудить. Даже снайперов, даже их капитана...
- У тебя сильные глаза, - сказала Мэгги, когда мы вдвоем уселись за
стол.
- Глаза не бывают сильными, - сказал я. - Просто одни умеют видеть, а
другие нет.
- Что же ты видишь, безмолвный?
- Да простит меня моя Мэг, - сказал я, - но мне привиделся этот
великолепный окорок. Окажите любезность, мадам, подайте-ка горчицу...
- Ты еще ни разу не улыбнулся, безмолвный, - задумчиво проговорила
Мэгги.
- Это потому, что я еще должен вспомнить кое-что, хотя и знаю, что
мне это вряд ли удастся...
- Ты говоришь об именах, которые не успел услышать?
Я отнес ее в спальню на руках. Дверь нашего дома до утра оставалась
открытой, а утром Мэгги вышла проводить меня...
- Не уходи, безмолвный, - вдруг попросила она. - Все давно
перевернулось. Тот человек наверняка сейчас возится на каком-нибудь
картофельном поле. Или торгует кастрюлями.
Все давно перевернулось, - думал я, блуждая взглядом по улице и видя,
как отпираются магазины, размахивают веерами газет мальчишки-разносчики,
как с царственной неторопливостью вершат каждодневный объезд люди с
молочными бидонами на мотороллерах. Выткнувшись в окно, бранятся спросонок
разрумянившиеся хозяйки и где-то всплакнул младенец, - быть может, за этой
дверью? или за той?.. Великому Безмолвию никогда не разгадать, о чем он
плачет. Все перевернулось, Мэг, никто не ушел из города; все перевернулось
раньше, чем я успел сосчитать пустыни нашей земли. Теперь каждый второй
осилит распылить вселенную, даже если он и сам не ведает пока об этой
своей одаренности. Зато всякому известен теперь секрет Великого Безмолвия:
не там, так здесь, то в отдалении, то совсем рядом - где-то обязательно
промелькнет плечистый парень, я промелькну, Мэг, человек-бомба, который
хуже прокаженного и который знает, куда и зачем ему надо. И к тому, кто
видел меня, за здорово живешь уже не подступиться, и никакими розовыми,
зелеными, черными облучателями прошлого уже не вернуть. А на каждого
второго уже поглядывает каждый первый и тоже кое-что соображает про
себя...
- Может, останешься? - снова обозвалась Мэгги. - У нас найдется еще
что-нибудь, кроме насыпи на заднем дворе.
- Я так и не спросил, что с твоим Кребом? Он сильно обгорел?
- Пустяки, а скулил всю ночь, ты разве не слышал? У него вот здесь
наросли водянки... При чем тут он, безмолвный? Я прошу остаться тебя.
- А все-таки жалко Креба?
- Ну и что? - созналась она.
- Он славный парень, - сказал я. - Сделай ему компресс, ладно.
- Скоро я начну ненавидеть тебя, безмолвный!
Я потерял умение угадывать мысли другого человека, но я научился
распознавать значение произнесенных слов. Побольше бы мне такой ненависти,
Мэгги... Мы проходили мимо дома, где квартировал снайперский отряд. Они
устроили себе уличный завтрак, - человек пятнадцать сидели, как это
принято у забастовщиков, прямо на мостовой; перед ними пестрели тарелки с
бутербродами, в больших чашках остывал кофе. Снайперы, похоже, были
довольны новым уставом, хотя и нервничали немного. Им было невдомек, как у
них сложится дальше. Они смотрели на нас - на меня и мою Мэгги, которая не
боялась держать под руку человека-бомбу и вообще ничего не боялась. Даже
ненавидеть того, кто забрал у нее прежнее имя.
- Я все-таки пойду, Мэг, - сказал я. - Мне бы только убедится насчет
этой картошки.
- Тогда воспользуйся автостопом, - сдержано посоветовала она. - Так
будет быстрее. Но никому не хвастайся своим динамитом, еще не все успели
привыкнуть.
- А потом мы вместе проведаем Нэга...
Она не ответила, я улыбнулся и обнял ее. Снайперы все как один
наблюдали за нами, прищурившись. Солнце и табачный дым слепили парней, но
парни видели, кто идет мимо них к северной городской заставе. Винтовки,
составленные в пирамиду, целились глушителями в недосягаемое небо, а
дальше, метрах в пятидесяти от своего отряда, присев на корточки,
покуривал командир. Он ухмылялся мне, как старому знакомому, быть может,
размечтавшись о том, чтобы я напоследок выдал ему безмолвного снайпера.
- Что ты так хохочешь? - забеспокоилась Мэгги. - Эй, Липи, да
угомонись ты!
А я хохотал во всю глотку, и это было со мной впервые. Угомониться я
не мог еще долго, потому что вдруг понял, зачем капитан не сидит со своими
людьми. Нет, Мэгги, что ни говори, а этот заморыш - самый шальной вояка из
всех, какие были, есть и будут на нашей земле. Ведь он, вообрази-ка себе,
- он решил, что полсотни шагов между ним и человеком-бомбой - расстояние
достаточно безопасное!..

1 2 3 4 5 6 7