Очень хотелось покурить, но он не знал, можно ли дымить в святая святых астрономического царства. Мерзкая тоска снедала его уязвленное сердце. Он как-то уж очень отчетливо понял, что в Обсерваторию ему не пробиться никаким мыслимым образом, что вся затея поездки глупа, если не истерична, что Иоланта этого ему долго не простит, что… Таких «что» набиралось очень много. Но благоразумие боролось с ущербленной гордостью, и гордость победила. Не любим мы, ох как не любим, когда злодейка-судьба ни с того ни с сего бацает нас наотмашь по сусалам. Очень это обидно. Хочется дать сдачи, машешь кулаками в воздухе, хрипло рычишь, а эффект один: внезапно понимаешь, до чего же ты смешон со стороны. И невидимые миру слезы непонятой души так и брызжут во все стороны, смешавшись с кровью раненого самолюбия.
Одно хочется мне заметить в этой ситуации. Фант не был бы писателем, если бы не извлек пользу из полученного урока. На фоне личных безрадостных эмоций проявилось рассуждение, так сказать, социально-обобщающего свойства, и герой наш уразумел, что это очень дурно, когда чертог науки трансформируется в рекламно-коммерческое предприятие. В таком нетипичном случае на место цеховой гордости астрономов, соединенной с желанием разделить научно-познавательные красоты Пространства и ностальгическое зрелище родной планеты Земля с любым интересующимся, заступает всепожирающая страсть к эксплуатации доходного места. «И дело здесь не в том, что сегодня санитарный день,— прояснял себе Фант эту замысловатую конструкцию,— а в том, что — зачем же кафе-бар и облик резиденции венецианского дожа? Не лучше ли просто — рядовая дверь в стене и скромная табличка: «Просим извинения у посетителей. В целях профилактики и по причине важности научных работ текущего этапа, доступ в Обсерваторию по понедельникам (да пусть тогда хоть по средам и пятницам тоже, не жалко!) не разрешается».
Фант побродил вокруг фонтана и вернулся к третьему заместителю венецианского дожа. Как ни странно, но того постигла разительная перемена. Видимо, он выспался, потому что пересел в другое кресло — ближе к похорошевшей Иоланте — и что-то сладко ей ворковал.
— Директор, наверное, скоро будет. Может быть, и пустит, кто его знает. Я-то человек маленький,— запел явно недооценивавший себя толстяк, фальшиво-преданно поглядывая на Фанта, но ежесекундно умильно стреляя глазками в сторону Иоланты. Вероятно, раньше он ее просто не заметил со сна.— А вы как к нам добрались — вакуум-каром или монорельсом?
«Велосипедом», — хотел буркнуть Фант, но сдержался, не желая терять внезапную благосклонность астрономического стража.
— На монорельсе ехали,— через силу по-доброму объяснил он.— Командировочные тратили. Полдня убили на дорогу, и вот такая незадача.
— Да… да…— сочувственно вздыхал толстяк.
— Это — тоже писательница,— неожиданно ляпнул Фант, указывая на Иоланту.— Популяризатор науки. Кстати, специалист по погодной механике Земли. Досконально знает свою область. Магистр метеорологии…
Иоланта разинула рот. Толстяк тоже. А Фанта неудержимо несло дальше.
— Вот скажите,— летел он на крыльях бесплодной наглости,— каким образом вы фиксируете в земных океанах возникновение высокотемпературных аномалий? По-моему, для этой цели должны использоваться инфра-телескопы, но можно регистрировать аномалии и другим способом — анализируя микроаберрации гравитационного потенциала Земли. Ведь так?
— Э-э… Да-а…— ошарашенно протянул третий зам.— Оно, конечно… Так сказать, потенциал… Аномалии…
— Позвольте, я запишу это на фонокристалл,— убийственно вставил Фант и полез в сумку. (Интересно, что он мог оттуда выудить? Я думаю, что, если бы блеф не удался, все, что ему оставалось сделать, это извлечь махровое полотенце и изо всей силы шлепнуть противного заместителя дожа по голове.)
— Нет-нет, не надо,— заторопился вспотевший толстяк, беспомощно оглядываясь по сторонам. Он очень боялся ответственности. Он вдруг подумал, что перед ним не писатель, и уж совсем не авантюрист, а совершенно наоборот — некий ловкий инспектор, задумавший как-то коварно использовать его слова. И хоть вины за собой страж не чувствовал, в его взбудораженном мозгу всплыла бредовая картина товарищеского суда, где в качестве вещественных доказательств представлены фонокристаллы.— Я коротко. В двух словах. Высокотемпературные линзы в океанах действительно играют важнейшую роль в погодообразовании. Знаете, зарождение циклонов и прочее…
— Конечно. Я много читал об этом,— важно изрек Фант.
— Метеорологический отдел нашей Обсерватории — в числе прочих задач — изучает эти линзы, рассчитывает пути перемещения воздушных масс и температурных фронтов и выдает рекомендации. Вот и все, что я знаю. Извините, я сейчас.— И толстяк резво побежал вверх по лестнице.
Фант торжествовал победу. Но Иоланта была в ярости.
— Позорить меня вздумал? — жарко зашептала она.— Вот беда-то на мою голову! А если он сейчас настоящего специалиста-синоптика приведет? О чем я с ним говорить буду? О дождике в четверг? Совсем заврался, пис-с-с-сатель!
Слышал бы читатель, сколь разнообразное содержание вложила Иоланта в это последнее слово! Между прочим, буквально последнее, ибо она поджала губы и надолго замолчала. Подавленно молчал и Фант. И неизвестно, как долго безмолвствовали бы мои горемыки, если бы по лестнице не скатился снова изменившийся толстяк. Он опять лучился довольством.
— Директор-то на месте! И как это я его проглядел?! Пройдите наверх, вдруг выгорит.
Самое интересное, что за все время, пока Фант с Иолантой были в Обсерватории, створки лифта ни разу не раздвигались и оттуда никто не выходил.
Фант поднялся ярусом выше. Здесь обстановка была более деловой, хотя с прежними претензиями: полированное светлое дерево, путаница одинаковых безликих дверей, в которые хотелось униженно скрестись с каким-нибудь прошением. Молчаливые экраны вместо окон. И секретарша за терминалом. Фант закрыл глаза. Он решил, что неким чудом перенесся на, положим, сто пятнадцатый этаж одного из нью-йоркских небоскребов и без проволочек попал в правление какого-нибудь «Чейз Манхэттэн Бэнк». Сейчас выйдет моложавый седовласый директор и вежливо осведомится, сколько миллионов долларов уважаемый клиент желает положить в банк. «Двадцать пять рублей»,— честно ответит Фант, вытащит всю свою сегодняшнюю наличность и смело откроет глаза. И, может быть, успеет еще, перед тем как его спустят с лестницы, увидеть мельком в экране-окне краешек Гудзонова залива или даже далекую Статую Свободы с толпящимися в факеле туристами.
Наш герой передернул плечами и отбросил мистику. Он знал понаслышке, что в небоскребах нет лестниц — сплошные лифты.
Секретарша коротко посмотрела на Фанта и кивнула на одну из дверей. «Директор Обсерватории,— прочел Фант.— Прекрасная должность… И главное, звучит. Хотел бы я быть Директором Обсерватории? Нет, наверное. Все-таки мелко. Если уж руководить, так жилсектором Орпоса. Или микроволновым пучком. Или орбитой. Директор Орбиты — вот это по мне. Обязательно подам заявление на конкурс…» С этой мыслью Фант переступил порог кабинета…
Десяток белых телефонов, видеопанель, обзорный экран во всю стену, терминал и умопомрачительный сейф. Всем сейфам сейф. В этом никелированном амбаре, очевидно, хранились планы работы Обсерватории на ближайшее тысячелетие и еще оставалось место для раскладушки на случай непредвиденной ночевки.
— Садитесь, пожалуйста.— Директор Обсерватории даже привстал, чтобы почтить появление Фанта.— Итак, вы…
— Писатель.
— Очень, очень приятно. И вы хотите…
— …попасть в обсервационный зал.
— А командировочного предписания у вас…
— …нет.— Фанту очень не понравилась манера Директора вести разговор. Она оставляла минимум возможностей для перехвата инициативы и походила на игру скучающего гроссмейстера с первой доской окраинного микрорайона.
— А вы знаете… у нас санитарный день,— Директора словно осенило. Казалось, он и сам до последнего момента не очень-то сознавал, сколь важное мероприятие лежит на его плечах.
— Увы, знаю…— молвил Фант,— но…
Не стоит повторять все доводы нашего героя. Они остались без изменений. Добавим разве, что причину отсутствия предписания он несколько видоизменил. На этот раз документ был затребован в КПШ — контрольно-пропускной шлюз: на предмет разрешения вылета на ближайшие сопредельные станции — ГеоСат и КомСат. Сведущий читатель понимает, что для искушенного человека подобный мотив — опять-таки детский лепет. Но Директор, между прочим, слушал вполуха. Он больше доверял глазам. А глаза его смотрели на петушиную рубашку Фанта. И что они думали, эти глаза, пока неизвестно.
— Голографии, говорите? — наконец задумался Властитель Обсерватории.— Что ж, готовы помочь. У нас есть вполне профессиональные снимки Земли из космоса, голографии интерьера обсервационного зала. Жанр тоже найдется: люди у телескопов, у экранов, у терминалов компьютеров. Снимал один журналист из самой Москвы в прошлом году. Часть отснятого материала оставил на память.
— О, вы очень любезны,— отшатнулся Фант.— Но, видите ли, профессиональная гордость… Я предпочитаю собственные голографии. Понимаете, мне нужно, очень нужно самому снять Землю из космоса. По-моему, это дело чести каждого землянина — запечатлеть на голограмме, но прежде всего в сердце, вид родной планеты с высокой орбиты.
— Да-а, мечтать не вредно,—, Директор забарабанил пальцами левой руки по столу, а правую положил на телефон. «Решительно непонятно, зачем ему все-таки десять белых телефонов,— подумал Фант.— Вроде бы компьютерная сеть работает исправно, сбоев не дает. Ах, белый телефон, белый телефон — древний, но такой живучий символ власти и небожительства…» — Санитарный день, санитарный день,— пропел Директор.— Вот что, снимайте с экрана, мы сейчас включим наводку.
— Зачем же с экрана? Какой еще экран? Мне бы прямо сквозь купол.
— Так ведь темновато у нас в обсервационном зале. Мягко говоря, не светло.
— У меня хорошая камера.
— Наша?
— Японская.
(Ох этот сумасшедший Фант!)
— Все равно не выйдет. Света почти совсем нет.
— Земля яркая. Да и пленка отличная, высокочувствительная,— «ГолоКодак»! — Фант уже опух от вранья, но все-таки держался.
— Кодак-шмодак,— непонятно проговорил Директор. И — с полнотой власти: — Нет, сударь, санитарный день — это санитарный день. По инструкции не положено никого пускать.
— Значит, так? — Фант встал, дрожа от злой жалости к безвинно казненному времени.— Значит, помочь Союзу писателей вы не хотите? Значит, реклама, которую обеспечит моя книга, для вас ничего не значит? — И вдруг — без перехода: — А моя спутница — ну, писательница, которая осталась внизу,— она, да будет вам известно, жертва Неприятности!
Директор насупился.
— Ну а я, положим, изотопник. Что дальше? Она жертва какого взрыва: Бискайского или Варангерского?
— Бискайского.
— А я — дитя Чернобыля! Видите? — Директор поднялся из-за стола и резко задрал рубашку. Фант не смог сдержать гримасы: грудь командира астрономии была испещрена шрамами.— Малоприятно, правда? Это следы радиационных ожогов. Вон сколько лет прошло, а рубцы — как свеженькие. Так что давайте не будем считать, кто сколько ран получил в детстве. Это к делу не относится. А что касается рекламы, милый вы мой…— Директор снова сел в кресло.— Мы от этой рекламы не знаем куда деться. Желающие и без нее валом валят. Мешают науке, мешают работе. Я хоть не астроном — простой административный работник, специалист по матобеспечению,— а и то понимаю: где много праздношатающихся, там наука далеко не уйдет. Нет-нет, не обижайтесь, я не вас имел в виду, вы, разумеется, не праздный человек, а совсем наоборот — и вообще, писатели у нас в почете. Но войдите в мое положение! Я не могу, не имею права делать для вас исключение. Ох, прямо беда! Свалились на мою голову. Взрывы припоминаете, время тратите почем зря, и свое, и мое, вот что бы вам…— тут глаза жреца астрономической матчасти зажглись каким-то нежным блеском, а голос приобрел вкрадчивый оттенок,— что бы вам прийти, как нормальному посетителю, в положенное время, заплатить, как все, положенные двадцать пять рублей за экскурсию,— и мы вас впустим. Даже — в плане исключения и в знак уважения к Союзу писателей — помимо экскурсии, в индивидуальном порядке. Да что говорить, хоть сегодня пустим, но все-таки светосвод не сможем включить — он на профилактике.
Директор, видимо, обладал даром ясновидения и смотрел в карман Фанта, где, как мы знаем, лежали именно двадцать пять рублей. А нашему герою внезапно стало скучно. Очень скучно и тягостно. Словно прозрев, он вдруг понял, что душа человеческая отнюдь не всегда интересна, хотя во многих случаях прозрачно ясна, что ее побуждения зачастую одномерны, а слабости не зависят от занимаемого телом положения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Одно хочется мне заметить в этой ситуации. Фант не был бы писателем, если бы не извлек пользу из полученного урока. На фоне личных безрадостных эмоций проявилось рассуждение, так сказать, социально-обобщающего свойства, и герой наш уразумел, что это очень дурно, когда чертог науки трансформируется в рекламно-коммерческое предприятие. В таком нетипичном случае на место цеховой гордости астрономов, соединенной с желанием разделить научно-познавательные красоты Пространства и ностальгическое зрелище родной планеты Земля с любым интересующимся, заступает всепожирающая страсть к эксплуатации доходного места. «И дело здесь не в том, что сегодня санитарный день,— прояснял себе Фант эту замысловатую конструкцию,— а в том, что — зачем же кафе-бар и облик резиденции венецианского дожа? Не лучше ли просто — рядовая дверь в стене и скромная табличка: «Просим извинения у посетителей. В целях профилактики и по причине важности научных работ текущего этапа, доступ в Обсерваторию по понедельникам (да пусть тогда хоть по средам и пятницам тоже, не жалко!) не разрешается».
Фант побродил вокруг фонтана и вернулся к третьему заместителю венецианского дожа. Как ни странно, но того постигла разительная перемена. Видимо, он выспался, потому что пересел в другое кресло — ближе к похорошевшей Иоланте — и что-то сладко ей ворковал.
— Директор, наверное, скоро будет. Может быть, и пустит, кто его знает. Я-то человек маленький,— запел явно недооценивавший себя толстяк, фальшиво-преданно поглядывая на Фанта, но ежесекундно умильно стреляя глазками в сторону Иоланты. Вероятно, раньше он ее просто не заметил со сна.— А вы как к нам добрались — вакуум-каром или монорельсом?
«Велосипедом», — хотел буркнуть Фант, но сдержался, не желая терять внезапную благосклонность астрономического стража.
— На монорельсе ехали,— через силу по-доброму объяснил он.— Командировочные тратили. Полдня убили на дорогу, и вот такая незадача.
— Да… да…— сочувственно вздыхал толстяк.
— Это — тоже писательница,— неожиданно ляпнул Фант, указывая на Иоланту.— Популяризатор науки. Кстати, специалист по погодной механике Земли. Досконально знает свою область. Магистр метеорологии…
Иоланта разинула рот. Толстяк тоже. А Фанта неудержимо несло дальше.
— Вот скажите,— летел он на крыльях бесплодной наглости,— каким образом вы фиксируете в земных океанах возникновение высокотемпературных аномалий? По-моему, для этой цели должны использоваться инфра-телескопы, но можно регистрировать аномалии и другим способом — анализируя микроаберрации гравитационного потенциала Земли. Ведь так?
— Э-э… Да-а…— ошарашенно протянул третий зам.— Оно, конечно… Так сказать, потенциал… Аномалии…
— Позвольте, я запишу это на фонокристалл,— убийственно вставил Фант и полез в сумку. (Интересно, что он мог оттуда выудить? Я думаю, что, если бы блеф не удался, все, что ему оставалось сделать, это извлечь махровое полотенце и изо всей силы шлепнуть противного заместителя дожа по голове.)
— Нет-нет, не надо,— заторопился вспотевший толстяк, беспомощно оглядываясь по сторонам. Он очень боялся ответственности. Он вдруг подумал, что перед ним не писатель, и уж совсем не авантюрист, а совершенно наоборот — некий ловкий инспектор, задумавший как-то коварно использовать его слова. И хоть вины за собой страж не чувствовал, в его взбудораженном мозгу всплыла бредовая картина товарищеского суда, где в качестве вещественных доказательств представлены фонокристаллы.— Я коротко. В двух словах. Высокотемпературные линзы в океанах действительно играют важнейшую роль в погодообразовании. Знаете, зарождение циклонов и прочее…
— Конечно. Я много читал об этом,— важно изрек Фант.
— Метеорологический отдел нашей Обсерватории — в числе прочих задач — изучает эти линзы, рассчитывает пути перемещения воздушных масс и температурных фронтов и выдает рекомендации. Вот и все, что я знаю. Извините, я сейчас.— И толстяк резво побежал вверх по лестнице.
Фант торжествовал победу. Но Иоланта была в ярости.
— Позорить меня вздумал? — жарко зашептала она.— Вот беда-то на мою голову! А если он сейчас настоящего специалиста-синоптика приведет? О чем я с ним говорить буду? О дождике в четверг? Совсем заврался, пис-с-с-сатель!
Слышал бы читатель, сколь разнообразное содержание вложила Иоланта в это последнее слово! Между прочим, буквально последнее, ибо она поджала губы и надолго замолчала. Подавленно молчал и Фант. И неизвестно, как долго безмолвствовали бы мои горемыки, если бы по лестнице не скатился снова изменившийся толстяк. Он опять лучился довольством.
— Директор-то на месте! И как это я его проглядел?! Пройдите наверх, вдруг выгорит.
Самое интересное, что за все время, пока Фант с Иолантой были в Обсерватории, створки лифта ни разу не раздвигались и оттуда никто не выходил.
Фант поднялся ярусом выше. Здесь обстановка была более деловой, хотя с прежними претензиями: полированное светлое дерево, путаница одинаковых безликих дверей, в которые хотелось униженно скрестись с каким-нибудь прошением. Молчаливые экраны вместо окон. И секретарша за терминалом. Фант закрыл глаза. Он решил, что неким чудом перенесся на, положим, сто пятнадцатый этаж одного из нью-йоркских небоскребов и без проволочек попал в правление какого-нибудь «Чейз Манхэттэн Бэнк». Сейчас выйдет моложавый седовласый директор и вежливо осведомится, сколько миллионов долларов уважаемый клиент желает положить в банк. «Двадцать пять рублей»,— честно ответит Фант, вытащит всю свою сегодняшнюю наличность и смело откроет глаза. И, может быть, успеет еще, перед тем как его спустят с лестницы, увидеть мельком в экране-окне краешек Гудзонова залива или даже далекую Статую Свободы с толпящимися в факеле туристами.
Наш герой передернул плечами и отбросил мистику. Он знал понаслышке, что в небоскребах нет лестниц — сплошные лифты.
Секретарша коротко посмотрела на Фанта и кивнула на одну из дверей. «Директор Обсерватории,— прочел Фант.— Прекрасная должность… И главное, звучит. Хотел бы я быть Директором Обсерватории? Нет, наверное. Все-таки мелко. Если уж руководить, так жилсектором Орпоса. Или микроволновым пучком. Или орбитой. Директор Орбиты — вот это по мне. Обязательно подам заявление на конкурс…» С этой мыслью Фант переступил порог кабинета…
Десяток белых телефонов, видеопанель, обзорный экран во всю стену, терминал и умопомрачительный сейф. Всем сейфам сейф. В этом никелированном амбаре, очевидно, хранились планы работы Обсерватории на ближайшее тысячелетие и еще оставалось место для раскладушки на случай непредвиденной ночевки.
— Садитесь, пожалуйста.— Директор Обсерватории даже привстал, чтобы почтить появление Фанта.— Итак, вы…
— Писатель.
— Очень, очень приятно. И вы хотите…
— …попасть в обсервационный зал.
— А командировочного предписания у вас…
— …нет.— Фанту очень не понравилась манера Директора вести разговор. Она оставляла минимум возможностей для перехвата инициативы и походила на игру скучающего гроссмейстера с первой доской окраинного микрорайона.
— А вы знаете… у нас санитарный день,— Директора словно осенило. Казалось, он и сам до последнего момента не очень-то сознавал, сколь важное мероприятие лежит на его плечах.
— Увы, знаю…— молвил Фант,— но…
Не стоит повторять все доводы нашего героя. Они остались без изменений. Добавим разве, что причину отсутствия предписания он несколько видоизменил. На этот раз документ был затребован в КПШ — контрольно-пропускной шлюз: на предмет разрешения вылета на ближайшие сопредельные станции — ГеоСат и КомСат. Сведущий читатель понимает, что для искушенного человека подобный мотив — опять-таки детский лепет. Но Директор, между прочим, слушал вполуха. Он больше доверял глазам. А глаза его смотрели на петушиную рубашку Фанта. И что они думали, эти глаза, пока неизвестно.
— Голографии, говорите? — наконец задумался Властитель Обсерватории.— Что ж, готовы помочь. У нас есть вполне профессиональные снимки Земли из космоса, голографии интерьера обсервационного зала. Жанр тоже найдется: люди у телескопов, у экранов, у терминалов компьютеров. Снимал один журналист из самой Москвы в прошлом году. Часть отснятого материала оставил на память.
— О, вы очень любезны,— отшатнулся Фант.— Но, видите ли, профессиональная гордость… Я предпочитаю собственные голографии. Понимаете, мне нужно, очень нужно самому снять Землю из космоса. По-моему, это дело чести каждого землянина — запечатлеть на голограмме, но прежде всего в сердце, вид родной планеты с высокой орбиты.
— Да-а, мечтать не вредно,—, Директор забарабанил пальцами левой руки по столу, а правую положил на телефон. «Решительно непонятно, зачем ему все-таки десять белых телефонов,— подумал Фант.— Вроде бы компьютерная сеть работает исправно, сбоев не дает. Ах, белый телефон, белый телефон — древний, но такой живучий символ власти и небожительства…» — Санитарный день, санитарный день,— пропел Директор.— Вот что, снимайте с экрана, мы сейчас включим наводку.
— Зачем же с экрана? Какой еще экран? Мне бы прямо сквозь купол.
— Так ведь темновато у нас в обсервационном зале. Мягко говоря, не светло.
— У меня хорошая камера.
— Наша?
— Японская.
(Ох этот сумасшедший Фант!)
— Все равно не выйдет. Света почти совсем нет.
— Земля яркая. Да и пленка отличная, высокочувствительная,— «ГолоКодак»! — Фант уже опух от вранья, но все-таки держался.
— Кодак-шмодак,— непонятно проговорил Директор. И — с полнотой власти: — Нет, сударь, санитарный день — это санитарный день. По инструкции не положено никого пускать.
— Значит, так? — Фант встал, дрожа от злой жалости к безвинно казненному времени.— Значит, помочь Союзу писателей вы не хотите? Значит, реклама, которую обеспечит моя книга, для вас ничего не значит? — И вдруг — без перехода: — А моя спутница — ну, писательница, которая осталась внизу,— она, да будет вам известно, жертва Неприятности!
Директор насупился.
— Ну а я, положим, изотопник. Что дальше? Она жертва какого взрыва: Бискайского или Варангерского?
— Бискайского.
— А я — дитя Чернобыля! Видите? — Директор поднялся из-за стола и резко задрал рубашку. Фант не смог сдержать гримасы: грудь командира астрономии была испещрена шрамами.— Малоприятно, правда? Это следы радиационных ожогов. Вон сколько лет прошло, а рубцы — как свеженькие. Так что давайте не будем считать, кто сколько ран получил в детстве. Это к делу не относится. А что касается рекламы, милый вы мой…— Директор снова сел в кресло.— Мы от этой рекламы не знаем куда деться. Желающие и без нее валом валят. Мешают науке, мешают работе. Я хоть не астроном — простой административный работник, специалист по матобеспечению,— а и то понимаю: где много праздношатающихся, там наука далеко не уйдет. Нет-нет, не обижайтесь, я не вас имел в виду, вы, разумеется, не праздный человек, а совсем наоборот — и вообще, писатели у нас в почете. Но войдите в мое положение! Я не могу, не имею права делать для вас исключение. Ох, прямо беда! Свалились на мою голову. Взрывы припоминаете, время тратите почем зря, и свое, и мое, вот что бы вам…— тут глаза жреца астрономической матчасти зажглись каким-то нежным блеском, а голос приобрел вкрадчивый оттенок,— что бы вам прийти, как нормальному посетителю, в положенное время, заплатить, как все, положенные двадцать пять рублей за экскурсию,— и мы вас впустим. Даже — в плане исключения и в знак уважения к Союзу писателей — помимо экскурсии, в индивидуальном порядке. Да что говорить, хоть сегодня пустим, но все-таки светосвод не сможем включить — он на профилактике.
Директор, видимо, обладал даром ясновидения и смотрел в карман Фанта, где, как мы знаем, лежали именно двадцать пять рублей. А нашему герою внезапно стало скучно. Очень скучно и тягостно. Словно прозрев, он вдруг понял, что душа человеческая отнюдь не всегда интересна, хотя во многих случаях прозрачно ясна, что ее побуждения зачастую одномерны, а слабости не зависят от занимаемого телом положения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22