В поисках утешения Фант вспомнил о компьютере. Впереди — час спокойного полета. Самое время забыть о передрягах, настроиться на творчество и, затянув туже ремень, написать кусок текста.
Фант включил комп и, подумав немного, пробежал по клавиатуре: «7. Рассужде…» В деревянном пальце искрой метнулась боль. Рука дрогнула. Первое слово, оставшись без окончания, было сопровождено устной непечатной фразой. Некая чуткая на ухо мамаша, пустив в Фанта негодующий взор, перевела своего отпрыска к другому борту. Фант искренне огорчился своей несдержанностью, но довел дело до конца: действуя одним пальцем, он вогнал в память компа несколько забористых фиоритур матерного происхождения и на том успокоился. После чего вернулся к Иоланте и уселся рядом.
Вспышка гнева прошла, можно было вдумчиво поработать.
Внезапно заговорило корабельное радио.
— Внимание! Внимание! — раздался зычный голос— Кратковременная остановка. Непредвиденные флуктуации магнитного поля. Как только поле восстановится, магнитоход продолжит движение.
— Ну вот, застряли,— беззлобно проворчал Фант. Остановка была ему на руку: он уже настроился писать.
Магнитоход мягко опустился на металлопластик.
Фант ударил по клавиатуре компа. Указательный палец он берег, но все же доставалось персту крепко. Фант лишь ойкал и с шипением втягивал сквозь зубы воздух.
(Я избавлю читателей от долгих описаний: как наш герой задумывался, и как подбирал слова, и каким образом — случайно или нет — подбирались цитаты к тексту. Важен конечный результат. Как говорили в седой древности, употребляя аорист: «Еже писах — писах».)
7. Рассуждения о том, что есть история, сильно захватили меня. Я придумал игру: подходил к книжной полке с исторической литературой и наугад тыкал пальцем в корешок. Затем вытаскивал книгу, заглядывал в указатель, находил слово «история» и раскрывал на нужной странице.
Потом зачитывал найденные строки Анфисе вслух.
Вот, например: В. О. Ключевский, работа «К. Н. Бестужев-Рюмин».
(Фант действовал обратным методом. Он набирал слово «история», Добавлял к нему код «големического» поиска справочных данных, а затем нажимал кнопку выборочного «перелистывания». Вот и сейчас на индикаторе карманного компа возникла та же строка: В. О. Ключевский — К. Н. Бестужев-Рюмин. II Русская история К. Бестужева-Рюмина (СПб. 1872, [т.1]) [около 1872]ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 181, л. 5—9).
«История есть народное самосознание,— начал я читать,— то есть она прежде всего наука, ведущая к народному самосознанию, как медицина есть если не самое здоровье, то по крайней мере наука, помогающая быть здоровым».
— Ты вдумайся, Анфисушка, до чего хорошо сказано.
Мои слова повисли в воздухе — Анфиса не из тех людей, которые легко увлекаются чужим восторгом.
— Для того чтобы стать здоровым, надо знать анамнез. А его от нас чаще всего и скрывают. Есть только одно лекарство, способное оздоровить народное самосознание,— правда, полная и без прикрас.
— Ну, Анфисочка, так мы далеко зайдем,— попытался урезонить я эту непримиримую женщину.— Бывают случаи, когда лучше всего умолчать.
— Никогда,— Анфиса даже задохнулась от ярости.— Никогда утаивание не служило добру. Если историческая ложь… Я имею в виду не ложь Булгарина, Пикуля, Белова или Спинникова, а ложь фальсифицированного документа… Так вот, если историческая ложь — это рак, разъедающий национальную совесть, то умолчание сродни инфаркту — омертвлению тканей. В нашей отечественной истории инфаркт поражал то сердце нации, то ее легкие, то кроветворные органы, и общество десятилетиями восстанавливало потом утраченные функции — до нового инфаркта. Видишь, куда завел нас твой Василий Осипович с его медицинскими аналогиями. Кстати, в каком году это было написано?
— Что именно?
— Ну про то, что «история есть народное самосознание».
— Сейчас посмотрим. М-м… В 1872 году.
— А сколько лет было Ключевскому?
— Минуточку. Ага. Тридцать один год.
— Что? — Анфиса едва не подпрыгнула на месте.— И мысли этого мальчишки ты выписываешь, восторгаешься его идеями, бьешь земные поклоны… Тебе ведь тридцать семь уже, у самого полным-полно интереснейших наблюдений, исписаны километры бумаги и килограммы дисков. Когда же мы научимся уважать себя и спокойно относиться к авторитетам!.. Это, кстати, тоже относится к народному самосознанию.
Я лишь развел руками — в наших спорах я сознательно оставляю последнее слово за Анфисой. Не потому, что мне нечего противопоставить,— причина коренится в одной постыдной странице моей биографии, которую я страстно хотел бы выдрать из нашей совместной жизни. Увы — не получается. Страница эта все время напоминает о себе, и я испытываю перед Анфисой неизбывное чувство вины.
Я задумался и соскользнул в прошлое.
…Лежал ночью в постели, отложив в сторону только что прочитанный журнал. Анфиса, давно уже привыкшая засыпать при свете, безмятежно посапывала рядом.
Я повернулся на бок и стал смотреть на нее. Несомненно, она видела какой-то сон: лицо ее то хмурилось, то улыбалось, выражало то растерянность, то насмешку.
Внезапно губы ее раскрылись: она произнесла имя. Это было мужское имя, и это было имя не мое. Она повторила имя несколько раз, как будто звала кого-то, а затем выражение лица застыло в спокойном сонном безучастии: сновидение ушло.
Я поразился. Нет, не так — я пришел в неистовство. Кто? Почему? Как? Отчего не знаю? Когда? Где? Впрочем, у меня хватило благоразумия не будить Анфису.
Как бы плохо мне ни было ночью, утром и в последующие дни стало еще хуже. Я не мог спросить прямо, потому что боялся оскорбить подозрением, но и не мог вести себя по-прежнему: ведь теперь мне открылась, хотя и не полностью, какая-то нечестная тайна. В душе завелся червячок, потом он вырос в червя, затем стал змеем и, наконец, превратился уже не знаю во что: в нечто неподобающее, похожее на крокодила и ихтиозавра одновременно. Этот ихтиодил только и делал, что грыз меня изнутри.
Я стал грубить, холодно обращаться с Анфисой, изводить ее намеками и полувопросами, перестал рассказывать ей о своих делах, поступках и намерениях. Я доводил ее до слез. Она жалобно спрашивала, что со мной случилось, а я не мог ответить, потому что равно боялся как ужасающего открытия, так и какой-нибудь мелочи, которая могла крыться за всем этим и лишить опоры все мои страхи. Словом, вел себя так, как больные, преисполненные мнительности, ведут себя по отношению к болезни, избегая узнать диагноз, а народы — по отношению к собственной Истории. Я бесился все больше и все больше досаждал Анфисе.
Прошел месяц или около того. Я мучился уже меньше, опасения постепенно проходили, ихтиодил снова стал червячком, но вот от червячка я избавиться не мог. И прошло еще немало времени, прежде чем мне открылась простая и выдающая меня с головой истина: то имя было не чем иным, как именем, которое Анфиса хотела дать будущему сыну. Когда я понял это, мне стало очень стыдно. Стыд усиливался и потому, что я не мог, страшился, избегал дать название своим поступкам. В конце концов угрызения совести лишили меня самообладания настолько, что я не нашел ничего лучшего, как снова отправиться в путешествие по Истории.
Гляжу на свои
Грязью испачканные руки…
Как будто я вдруг увидел,
Что сталось
С сердцем моим!
Исикава Такубоку
8. Я оттолкнулся от остроконечного блока, на котором стоял, и прыгнул вперед. То же сделала и моя верная подруга. Мы не ушиблись, но упали на мягкую поверхность, влажную, как все вокруг, и теплую. Она была покрыта небольшими бугорками и слегка шевелилась.
В это время за нашими спинами совершилось быстрое неслышное движение, и мы оказались в полнейшей темноте. Пришлось зажечь карманные фонарики. Мы огляделись. Нас окружали своды большой красной пещеры. Чуть впереди откуда-то сверху свисало некое образование, похожее на гигантскую ярко-розовую каплю. Образование подрагивало.
Наступило временное затишье, однако впереди чувствовался вертикальный ток воздуха. Движение его было возвратно-поступательным: приток свежего воздуха сверху сменялся накатами удушливых паров снизу. Мы взялись за руки, прошли несколько вперед и задрали головы, стараясь разглядеть, что же там наверху. При выключенных фонариках можно было рассмотреть лишь неясные блики солнечных лучей, проникавших через два поросших волосами канала. Моя верная подруга подпрыгнула, чтобы коснуться рукой ярко-розовой капли, но не достала, неудачно приземлилась, поскользнулась и… покатилась вниз. Я страшно перепугался, завопил нечто невразумительное, плюхнулся на пятую точку и поехал вслед за ней.
Скольжение наше вмиг превратилось из крутого спуска в отвесное падение, и я уже приготовился вспоминать самые яркие картины и образы из прошлой жизни, как внезапно стенки канала, по которому мы стремительно неслись, сдвинулись и подхватили сначала мою верную подругу, а затем и меня. Тотчас же они принялись волнообразно извиваться и сокращаться. Нас понесло вниз примерно со скоростью эскалатора метро.
— Вот здорово! — заорала моя верная подруга.— Интересно, это и есть та самая перистальтика?
— Лучше береги силы,— пропыхтел я ей,— чем задавать дурацкие вопросы. Я бы на твоем месте спросил: мы как — сами задохнемся или эти проклятые стены нас удавят?
Бесплодна и горька наука дальних странствий.
Сегодня, как вчера, до гробовой доски —
Все наше же лицо встречает нас в пространстве:
Оазис ужаса в песчаности тоски.
Ш. Бодлер. «Плаванье»
9. Чтобы не сбиться со счета и не причинить науке непоправимого вреда, мы решили останавливаться возле каждой планеты и налаживать контакт с братьями по разуму.
Одно из первых открытий, сделанных нами, фиксировало имманентную связь между внешним видом планеты и, так сказать, ее внутренним содержанием.
Другими словами, диалектика и здесь оказалась на высоте.
Жители одного из миров занимались единственно тем, что бесперебойно наводили повсюду глянец. Они лакировали действительность, полировали ногти, доводили любую плоскость до зеркального блеска, а все прочее никелировали, чтобы глазам было больно смотреть.
Эта планета очень глянцево сияла на небосводе.
На другой планете разумные существа дошли только-только до уровня денежного обращения. В ходу были исключительно сребреники. На них покупали и за них продавали. Устойчивость финансовой системы гарантировалась системой воспитания.
Эта планета очень здорово мерцала на небосводе серебряным блеском.
Еще на одной планете жители неистово матерились. Их лексикон был чрезвычайно ограничен, так что для нас не составило труда овладеть новым языком и изъясняться на нем, пожалуй, даже лучше аборигенов.
Эта планета отливала матовым сиянием.
На четвертой планете обитатели отчаянно хвастали, будто у них все лучше, чем у других: и природа лучше, и города лучше, и товары лучше, и книги и телепередачи лучше, и молодежь лучше, и даже загрязнение окружающей среды лучше. А кал — тем более.
Эта планета так и лучилась, так и лучилась.
Ибо существует лишь одна мудрость, и она имеет определенные границы, но глупостей существуют тысячи, и все они беспредельны.
Г. Гейне. «Идеи. Книга Ле Гран»
10. Но мы все же продвигались вперед. Мало-помалу, а горизонт к нам, однако, приближался. По крайней мере он сужался, это было видно на глаз.
Не то чтобы мы только и делали, что стремились к нему, ведь целью нашего путешествия мы не интересовались, но любопытно же иметь горизонт прямо перед глазами: вот он, можно пощупать, пнуть ногой, нацарапать какое-либо слово или просто поспать в его тени — тем более что никому это еще не удавалось…
И мы рвались к этому горизонту, выдирали ноги из всякого твида, велюра, каракуля и норковых шкурок.
Я рванул ногу, выпрастывая ее из горлышка коньячной бутылки, а вторую немедленно утянул чуть ли не к центру земли тяжкий балласт в фирменной упаковке с надписью «Туборг».
Моя спутница не переносила пива и выручила меня. Она бросилась ничком, я подмял ее под себя, навалился всем туловищем — уффф! — ноги отпустило. Мы присели на кочку передохнуть. Неудержимо тянуло в сторону от тропы, и так еле ощутимой в этой грязи. В том направлении наблюдался даже некоторый ток болотной влаги.
— Не смей! — вскрикнул я, заметив порыв моей спутницы.— Там зыбучее сусло, я знаю!
И точно: неподалеку, под тонким покровом серых кочек, вся опутанная зеленой тиной, плавала во взвешенном состоянии новенькая «Тойота».
Уже давно мир охвачен опасной жаждой обогащения.
В. Катаев. «Кубик»
11. Второй этаж оказался поделенным на две неравные части: меньшая из зал представляла собой столовую, большая — гостиную. Столовая называлась «Голубое палаццо» и была выдержана в духе одного из Людовиков какого именно, я толком не разобрал. В центре ее стоял неохватный, просто-таки космических размеров белый полированный стол на гнутых ножках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22