Невысокая, изящная, одетая в темно-зеленый шелк, она сидела рядом со смуглолицым Рожером. И рядом с ним еще бледнее казалось ее узкое лицо, на котором осколкам голубого льда светились глаза и нежно розовели губы. Светлые волосы, заплетенные в косы, прикрыты прозрачной вуалью и золотой обруч почти не заметен на них. Агнес подарила супругу двоих сыновей, и оба малыша копошились под присмотром какой-то родственницы у камина.
Счастливое семейство, думал Гильем, окидывая взглядом эту мирную картину. Но чем дольше сидел он за одним столом с Агнес, тем явственнее становилось непонятное беспокойство. Письмецо встрепенулся у него на плече, уловив тревогу хозяина. А Гильем, проклиная капюшон, не спускал глаз с хозяйки Монсегюра. Что-то необъяснимо близкое было в ней, совершенно чужой и незнакомой, отчего заныло его сердце, словно кто-то попытался вытащить из него старую занозу. Гильем односложно отвечал на вопросы и, воспользовавшись позволением Рожера, поспешил покинуть залу. Он поднялся в свою комнатенку, сел на край массивного деревянного ларя, занимавшего чуть не полкомнаты, сжал пальцами виски, пытаясь унять взвихрившийся рой мыслей. Письмецо, усевшийся на окне, сочувственно глядел на хозяина. Трубадур, не поднимая лица, протянул руку и сокол сел на нее.
— Что со мною, друг мой?.. — тихо спросил птицу трубадур.
Какие слова разобрал он в клекоте сокола? Отчего вспыхнули его бледно-смуглые щеки?
— Нет… это невозможно. — Гильем покачал головой.
Сокол насмешливо наклонил голову, и, не дожидаясь позволения, улетел.
Весенние праздники вот уже неделя, как закончились. Пора было уезжать. Гости были веселы и довольны, хозяева — щедры… чего же еще? Чего еще может желать бродяга, избравший своей судьбой песню и дорогу? Промучавшись несколько дней, Гильем, наконец, решился объявить сеньору Монсегюра о своем уходе.
— Нам воистину печально слышать ваши слова, друг мой, — совершенно искренне сказал Рожер. — Мы привыкли к вам… и будем тосковать без ваших песен. И хотя я понимаю, что нельзя запереть в клетке вольный ветер и грех подрезать крылья птице, но все же прошу вас — останьтесь, Гильем… Агнес, душа моя…
Рожер обернулся к жене, ища ее поддержки. Она подняла глаза от вышивки.
— Останьтесь… — и улыбнулась.
Гильем поклонился, едва не теряя сознание, но все же сумел вымолвить слова самого почтительного согласия.
Каждое утро, просыпаясь, он проклинал эти слова, каждый вечер, засыпая, благословлял их. Его тоска стала совершенно невыносимой, когда рыцарь Рожер покинул свой замок, призванный кем-то из совершенных, как звали катары своих пастырей, защитить их от незваных гостей с севера. Не спасали ни песни, ни вино.
Быть рядом с нею, знать — вот протяни руку и под пальцами твоими заскользит шелк ее рукава… И почтительно склонять голову в учтивом поклоне. И вежливо улыбаться из-под низко опущенного капюшона. И терпеть нежную, невыносимую боль. Несколько раз трубадур решался уехать — некуртуазно, постыдно трусливо, недостойно… и каждый раз он поворачивал обратно.
Однажды ночью, почти обезумев от тоски, Гильем забылся тяжким, душным сном… и пришел в себя где-то в саду, на склоне горы. Не успев проснуться, он, недоумевая и почти испугавшись, вернулся к себе. В другой раз сон отпустил его в одном из замковых коридоров. Гильем не знал, что и думать: сны его были свободны и от давних кошмаров, и от привычных мирных видений. Он смутно помнил невнятное ощущение полета и клубящуюся перед глазами мглу. Ему казалось, что он словно возвращается куда-то, где никогда в жизни не был, но был еще прежде жизни, прежде рождения…
… Он открыл глаза. Ничего не различая во тьме, вытянул руку, и пальцы уткнулись в тяжелую гладкую ткань. За ней смутно белела постель. Обмирая, он прислушался — ничего… только ровное, спокойное дыхание спящей. Шаг, еще один…
Она лежит на спине, подложив под голову согнутую в локте правую руку. Гильем подходит ближе, садится на край, едва дыша. Он осторожно прикасается кончиками пальцев к рассыпанным по подушке светлым, мягким волосам, тихо гладит их. Спящая Агнес тихо вздыхает во сне, сжатые пальцы левой руки раскрываются, словно тонкие белые цветочные лепестки. Гильем, не отдавая себе отчета в том, что он делает, наклоняется и целует приоткрытые сонные губы.
— Кто ты? — женщина открывает глаза.
— Я люблю тебя… — выдыхает в ответ трубадур.
— Ты? Меня? — она приподнимается, садится на постели. Ни тени испуга в ее голосе…
Господи! Как больно… как сладко… Гильем закрывает глаза, склоняет голову… и губы его выпускают на волю имя, чей вкус они почти позабыли…
— Тибор.
— Да. — она прикасается пальцами к его обезображенной щеке. — Да. Ты все-таки узнал меня… Гильем.
Он, словно незрячий, протягивает руку и пальцы его запутываются в прохладе светлых волос. Ее дыхание согревает его губы.
— Ты простил меня?
— Кто я такой, чтобы прощать тебе? — трубадур страдальчески усмехается. — Никто не вправе винить женщину…
Он опускается на колени и целует ее ноги, узкие босые ступни. Легкая рука гладит его волосы.
— Ты не забыл меня?
— Скорее я забуду себя. Без тебя нет и меня… — трубадур поднимает голову и впервые смотрит в глаза Агнес не поверх серебряных перьев.
— Ты… любишь меня?
— Я люблю тебя.
…Свет полной луны просачивается сквозь неплотно закрытые ставни и оставляет на коже Агнес влажные, светящиеся полосы. Гильему кажется, что сердце его, подобно полночной кувшинке, покачивается на волнах ее дыхания. Он целует ее сомкнутые веки, успокаивая бьющийся под ними взгляд. Целует губы, открывающиеся ему доверием и нежностью. В ее прикосновениях нет того, чего он боялся — вкуса молока… снисходительности материнства… Она принимает его объятия, ища в них наслаждения и защиты.
Пальцы Агнес осторожно, чуть подрагивая, разглаживают брови трубадура; она что-то шепчет ему на ухо, разглаживая невнятицу кончиком языка, заставляя Гильема вздрагивать и улыбаться. Словно рой светлячков, их окружают теплые, живые слова, укутанные в тихий счастливый смех.
Сердце трубадура поднимается вверх и вниз, повинуясь дыханию, постепенно становящемуся частым и неровным. Он чувствует, как плечи его расправляются, будто за ними раскрываются огромные крылья… и словно поток солнечного, живого огня вливается в его грудь. Неожиданность и сила ощущения заставляют Гильема открыть глаза.
Та, что лежит с ним… это не Агнес. И не Тибор. Бессильно распластанная женщина, длинные темно-зеленые волосы змеятся по кровати. Она еле слышно стонет… Гильем в ужасе отшатывается, понимая, что злейший кошмар настиг его наяву.
Внезапно в комнате появляется еще кто-то. Подобный им двоим.
— Кроа… очнись… — пришедшая приподнимает голову полумертвому суккубу. — Вот, возьми… — и она целует холодные губы, вдыхая в сестру подобие человеческой жизни.
Та, которую назвали странным, нечеловеческим именем вздрагивает, пальцы ее впиваются в простыни, раздирая их в клочья… Гильем наблюдает происходящее с безучастием — он не верит и не понимает. Пришелица, не оборачиваясь, протягивает ему руку.
— Держись, брат…
Бледно-лиловая шелковистая трава неожиданно тепла на ощупь. Гильем тихо поглаживает короткие травяные стебли, пытаясь справиться хоть с какими-то деталями сновидения, внезапно обернувшегося реальностью. Он видит рядом с собою ту, что назвалась его сестрой — прежде трубадур знал ее как Аэлис, хозяйку Омела. Она, оставив его ненадолго в каком-то странном саду, возвращается — и не одна. Рядом с нею идет статный черноволосый господин. Они садятся рядом с молчащим трубадуром на траву.
— Вот он, Господин.
— Вижу… — черноволосый пристально рассматривает Гильема — вернее того, кем сделало его сновидение. И начинает свой рассказ так, словно прервал его только минуту назад.
— Твой отец, Кон-Аннон, погиб, спасая двух неопытных инкубов, угодивших в спасительный огонь молитвы. Сама по себе задача не из сложных, но никто не ожидал, что настоятельницей монастыря окажется святая… — тут черноволосый поморщился — действительно святая особа. Силы их были примерно равны, так что исход схватки оказался фатальным для обоих. К этому времени Слуа была достаточно взрослой, чтобы принять правление… а о тебе никто не знал. Кон-Аннон спрятал тебя ото всех.
— Кто я? — Гильем поднял голову, прерывая рассказ.
— Ты? — собеседник приподнял угольно-черную бровь. — Неужели еще не понял? Ты уже принимал истинное обличие, ведь так? Поразительно, с какой неохотой разум смиряется с очевидным… — он вздохнул и терпеливо начал объяснять.
— Ты инкуб. Не обычный, впрочем. Сын короля. Сила королевской крови и позволяет тебе беспрепятственно и безнаказанно пребывать в телесной человеческой оболочке. Для этого тебе совсем не обязательно заимствовать людскую витальность. Твоих сил вполне хватает на пребывание и в изначальном, и в вынужденном обличии.
— Инкуб? Демон сна?
— Именно. Вы — и ваши сестры, суккубы — можете существовать вне мира сновидений только благодаря людям. В отличии от других моих подданных, предпочитающих материальное воплощение витальности, кровь, вы пьете тонкий сок жизненной силы — незримый, невесомый, бесплотный… Вы даете смертным столь любимое ими телесное наслаждение, забирая в уплату их жизни.
— Тибор — суккуб?
— Верно. Кроа — это ее настоящее имя… я всегда удивлялся, кто из ваших предков придумал такие имена? Не то давится кто-то, не то заикается… — он необидно усмехнулся — и продолжил.
— Поэтому вас и потянуло друг к другу… ты перетягивал ее в свои сны, а она, не замечая этого, одаряла тебя тем, что предназначалось твоему другу. И сейчас, так и не узнав в тебе своего короля, она чуть не погибла — ты вытянул из нее все силы, что поддерживали ее человеческую оболочку.
— Короля?!.. — Гильем решил, что ослышался.
— Да ты слушал ли меня?! — в свою очередь удивился господин. — А кем еще, по-твоему, может быть сын короля?
Он встал и почтительно склонил голову, рассыпав по алому плащу иссиня-черные кудри.
— Ваше величество, Кон-Науд… позвольте приветствовать вас в Адских Садах.
Сидевшая до сей поры молча Слуа поднялась и поклонилась.
— Мы оставим тебя… ненадолго. Тебе понадобится время, чтобы принять себя. Сейчас попытайся хотя бы поверить мне.
И они ушли, оставив юношу в одиночестве. Он так и не поднял взгляд от теплой лиловой травы. Внезапно в воздухе прошелестели крылья и на плечо инкуба сел его сокол.
— Письмецо… — тонкие сильные пальцы прикоснулись к перьям. Птица что-то сочувственно проклекотала в ответ.
— Он говорит, что ты сильнее своей судьбы. — это неслышно вернулась Слуа.
— Ты понимаешь его?
— Всякий, за чьими плечами развернуты крылья, поймет подобного себе, способного обогнать ветер.
— Ты моя сестра. Ты знала обо мне?
— Знала. — Слуа улыбнулась. — Не с самого твоего рождения, конечно. Помнишь отца Тибо? Это он первым понял, кто ты. И велел мне присматривать за тобой. Я старалась… к сожалению, над людской реальностью я не властна. Но в своей я отдавала тебе столько сил, сколько могла.
— Я помню. Тишина, покой… благодать. Слуа… этот человек… он сказал…
— Человек?! — прервала брата Слуа. — В Адских Садах нет людей, брат мой. А Его зови Люцифером… ему нравится это имя.
— Люцифер… — с трудом выговорил инкуб — сказал, что я король. А пока обо мне не знали…
— Верно. Королевой была я. Я, как и ты, дочь Кон-Аннона и смертной женщины.
— И оставайся ею. — Инкуб поднялся с травы. — Оставайся. Мне престол ни к чему…
— Потому как ты хочешь быть трубадуром. — Закончила за брата Слуа. — Воля твоя, Кон-Науд. Но будь ты в сотню раз сильнее своей судьбы, ты не сможешь победить свою природу. Тем более теперь, когда ты знаешь ее. Сейчас ты вернешься в людской мир, привычный и понятный, и вернешь свое тело… Но помни, тебя ждут здесь — здесь твой народ, твоя кровь. Ты король, Кон-Науд, это непоправимо.
…Гильем помнил, как сквозь сон, череду пещер неоглядной высоты, ступени черного камня, ведущие вверх, и массивную дверь, сплошь покрытую ломаным заклинательным узором. Свежий утренний ветер, отвесивший ему дружескую оплеуху, заставил трубадура протереть глаза и разглядеть сквозь пелену слез стены Монсегюра.
Ближе к вечеру, когда спала дневная жара, Гильема позвала к себе хозяйка замка.
— Так жарко сегодня… — Агнес приветливо улыбнулась. — Пойдемте, я покажу вам наш родник, это недалеко… вниз по склону. Вам стоит захватить кувшин, вода там необычайно хороша.
Они спустились к источнику, вокруг которого зеленела небольшая рощица.
— Ваше величество… — Агнес склонилась в почтительном поклоне.
— Тибор… — Гильем не знал, что и ответить.
— Меня зовут Кроа, ваше величество.
— Пусть так. Для меня ты — Тибор. И я не король для тебя. — трубадур приподнял лицо Агнес, всмотрелся в голубые, безмятежно печальные глаза… и обнял ее так крепко, что она тихо ахнула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15