— Он прав, — сказал унтер-офицер, — иди-ка домой. Здесь будет жарко.
Я взглянул на него. Всего два дня назад я тоже носил форму, командовал людьми, получал приказы от командиров.
Я вспомнил, что кричали в толпе, и спросил:
— Может, ты мне скажешь, кто такой Либкнехт?
Солдаты захохотали, улыбнулся и унтер-офицер.
— Как, ты не знаешь? Откуда же ты свалился?
— Из Турции.
— Ах, верно! — сказал унтер-офицер.
— Либкнехт, — проговорил черненький солдат, — это новый кайзер!
Все снова засмеялись. Затем высокий белокурый солдат с грубым лицом взглянул на меня и медленно произнес с сильным баварским акцептом:
— Либкнехт — это тот негодяй, из-за которого мы торчим здесь.
Унтер-офицер смотрел на меня, улыбаясь.
— Послушай, — проговорил он, — иди-ка домой.
— И если встретишь Либкнехта, — крикнул черненький, — скажи ему, что его ждут!
Он потряс ружьем, и товарищи его засмеялись. Это был непринужденный и радостный солдатский смех.
Я слушал, как он затихал вдали, и сердце мое сжималось. Я был штатским, меня ожидал у Шрадера жалкий тюфяк, я не знал никакого ремесла, а денег в кармане было всего на неделю.
Я снова оказался в центре города и был поражен, увидев, какое там царит оживление. Магазины были закрыты, но на улицах толпился народ, сновали машины. Никто бы не сказал, что десять минут назад здесь стреляли. Я машинально шел все прямо и прямо, не сворачивая, и вдруг у меня начался припадок. Совсем близко от меня прошла какая-то женщина, она засмеялась, широко открыв рот, и я заметил розовые десны и блестящие, показавшиеся мне огромными, зубы. Меня обуял страх. Передо мной замелькали лица прохожих, они вырастали, потом исчезали, внезапно превращались в круги: глаза, нос, рот, их цвет — все стиралось, оставались лишь белесые диски, похожие на белки слепца. Постепенно они приближались ко мне, увеличиваясь и трясясь, как студень. Они росли и подступали все ближе и ближе, почти касаясь моего лица, а я дрожал от ужаса и отвращения. Что-то щелкало у меня в мозгу, круг исчезал, затем появлялся новый в десяти шагах от меня и, приближаясь, разрастался. Я закрыл глаза и остановился. Страх парализовал меня; казалось, чья-то рука сжала мне горло, пытаясь задушить.
Меня бросило в пот, я глубоко вздохнул, понемногу успокаиваясь. Я продолжал брести без цели. Все предметы вокруг стали какими-то бледными, расплывчатыми.
Внезапно, помимо своей воли, как если бы кто-то крикнул мне «Стой!» — я остановился. Передо мной зияли каменные ворота с красивой кованой решеткой. Калитка в решетке была открыта.
Я перешел улицу, вошел в ворота и поднялся по ступенькам. Я увидел знакомое грубое лицо и услышал:
— Вам чего?
Я остановился, огляделся — все было расплывчато и серо, как во сне — и ответил глухим голосом:
— Я хотел бы видеть отца Талера.
— Его больше нет здесь.
— Больше нет? — переспросил я.
— Нет.
Я сказал:
— Я его бывший ученик.
— Мне так и показалось. Постойте, вы не тот ли парнишка, который в шестнадцать лет ушел добровольцем на войну?
— Да, это я.
— В шестнадцать лет!
Наступило молчание. Все по-прежнему было серым и бесформенным. Лицо человека, казалось, парило надо мной, как воздушный шар. Меня снова обуял страх, я отвел глаза и сказал:
— Могу я войти посмотреть?
— Конечно. Ученики на занятиях.
Я поблагодарил его и вошел. Я миновал двор для младших, потом двор для средних и наконец добрался до нашего двора. Я пересек его по диагонали и увидел перед собой каменную скамью. Это была та самая скамья, на которую уложили Вернера.
Сделав крюк, чтобы обойти ее, я двинулся дальше, дошел до стены часовни, сделал полуоборот, приставил каблуки к стене и начал отсчитывать шаги.
Так я шагал довольно долго. И вдруг мне показалось, будто кто-то ласковый и сильный поднял меня на руки и стал баюкать.
Когда у нас оставалось всего несколько пфеннигов, Шрадер нашел наконец нам работу на маленьком заводе, где делали сейфы. Шрадера определили в покрасочный цех. Это давало ему право на пол-литра обезжиренного молока в день.
Я получил легкую работу. Я должен был молотком вгонять в петли стальной цилиндрический калибр, чтобы они свободно надевались на штыри; вогнать его, два раза слегка стукнуть сбоку, чтобы обеспечить зазор, и вынуть левой рукой — вот и все. Я клал на верстак четыре дверцы — одна на другую. Как только дверца бывала готова, я снимал ее и приставлял к стойке. Когда были готовы все четыре дверцы, я переставлял их к другой стойке, слева от сборщика, который их навешивал.
Дверцы были довольно тяжелые, и вначале я переносил их по одной. Но примерно через час, чтобы выиграть время, мастер приказал мне брать сразу по две дверцы. Я повиновался, и вот тут-то все и началось. Сборщик, пожилой рабочий по имени Карл, не поспевал за мной, так как, кроме навески дверец, ему приходилось еще ворочать тяжелые, громоздкие сейфы и грузить их на тележку для отправки в другой цех на покраску. Я опережал его — и около него образовался завал. Мастер заметил это и велел старому Карлу поторапливаться. Карл стал работать быстрее, но все равно продолжал отставать от меня и каждый раз, когда я приносил дверцы, шептал: «Помедленнее, парень, помедленнее!» Но как я мог работать медленнее, если мне приказали носить по две дверцы? В конце концов около старого Карла нагромоздилось столько дверец, что к нему снова подошел мастер и вторично, на этот раз более резко, сделал замечание. Карл стал работать еще быстрее, весь раскраснелся, вспотел, но все было тщетно. Гудок возвестил конец рабочего дня, а завал около него не уменьшился.
Я вымыл лицо и руки у умывальника в раздевалке. Старый Карл стоял рядом со мной. Это был высокий тощий пруссак, брюнет лет пятидесяти, с виду очень рассудительный. Он окликнул меня.
— Встретимся у выхода, мне надо с тобой поговорить.
Я кивнул головой, надел пальто, перевесил в проходной свой табель и вышел на улицу. Старый Карл был уже там. Он жестом подозвал меня. Я пошел за ним. Несколько минут мы шагали молча, затем он остановился и повернулся ко мне.
— Послушай, парень, я ничего против тебя не имею, но так продолжаться не может. Из-за тебя я в прорыве. — Он взглянул на меня и повторил: — Из-за тебя я в прорыве. А если я буду отставать, профсоюз не сможет вступиться за меня.
Я молчал, и он продолжал:
— Ты как будто ничего не понимаешь. Знаешь, что произойдет, если я буду отставать?
— Нет, не знаю.
— Сначала мне сделают замечание, затем оштрафуют и наконец... — он щелкнул пальцами, — выставят за ворота!
Он кончил. Помолчав, я сказал:
— Я тут ни при чем. Я только выполняю приказ мастера.
Он долго смотрел на меня.
— Ты впервые работаешь на заводе?
— Да.
— А до этого где ты был?
— В армии.
— Пошел добровольцем?
— Да.
Он покачал головой.
— Послушай, ты должен работать медленнее.
— Но как я могу работать медленнее, вы же сами видели...
— Во-первых, — оборвал меня старый Карл, — не говори мне «вы» — что это еще за манера! С товарищем, который был тут до тебя, все шло хорошо. Ему тоже приказали подносить сразу по две дверцы...
Он раскурил черную потрескавшуюся трубку.
— Ведь иногда тебе приходится подгонять петли под калибр, не правда ли? Сколько встречается таких петель, когда тебе бывает трудно вытащить калибр?
Я задумался.
— Одна на пятнадцать-двадцать петель.
— И тогда ты теряешь время?
— Теряю.
— Зато в другие петли твой калибр проходит и без молотка, как по маслу?
— Да.
— И тогда ты выигрываешь время?
— Выигрываю.
— Так. Послушай, парень. Завтра у тебя будут затруднения один раз на десять.
Я удивленно посмотрел на него, и он сказал:
— Ты что, не понимаешь?
Я неуверенно переспросил:
— Вы хотите сказать, чтобы в одном из десяти случаев я делал вид, будто калибр выходит с трудом?
— Вот ты и понял! — довольным тоном сказал он, — но это еще не все. Когда тебе попадутся свободные петли, ты все равно будешь вгонять в них калибр молотком и выбивать тоже молотком. Понял? Даже если он будет входить как по маслу. Увидишь, тогда все будет хорошо. Но надо начать делать это с завтрашнего же дня, потому что сегодня я собрал на пять сейфов больше. Один раз — не беда. Товарищам из покрасочного цеха удалось это скрыть, но если так будет продолжаться и дальше — скрывать уже станет невозможно, понимаешь? Мастер заметит — и тогда плохо дело! Он захочет получать лишние пять сейфов каждый день. А я не выдержу такой гонки — и он меня выгонит.
Он поднес ко рту трубку, затянулся.
— Понял? С завтрашнего дня.
После долгой паузы я сказал:
— Я не могу так делать.
Он пожал плечами.
— Не надо бояться мастера, парень. Товарищ, который был здесь до тебя, делал так в течение пяти лет — и никто ничего не заметил.
— Я не боюсь мастера.
Старый Карл с удивлением взглянул на меня.
— Тогда почему же ты не хочешь?
Я посмотрел на него в упор и ответил:
— Ведь это саботаж.
Старый Карл вспыхнул, глаза его гневно сверкнули.
— Послушай, парень, это тебе не армия! Саботаж! Какой там к чертовой матери, саботаж! Я исправный рабочий и никогда не саботировал!
Он остановился, не в силах выговорить ни слова, и так сжал в правой руке трубку, что пальцы его побелели.
Потом он взглянул на меня и тихо произнес:
— Это не саботаж, парень, это — солидарность.
Я ничего не ответил, и он продолжал:
— Пошевели мозгами. В армии есть командиры, приказы — и больше ничего. Но здесь есть еще и товарищи. И если ты не будешь считаться с товарищами — не быть тебе никогда рабочим.
Он еще некоторое время смотрел на меня. Затем покачал головой и сказал:
— Подумай, парень! Завтра я увижу, понял ты или нет.
Он повернулся ко мне спиной и ушел.
Я возвратился к фрау Липман. Шрадер брился в своей комнате. Он всегда брился по вечерам.
Я заметил на столе бутылку обезжиренного молока, которое выдали ему на фабрике. Из бутылки была отпита только половина.
— Возьми, — сказал Шрадер, оборачиваясь и бритвой указывая на бутылку, — это тебе.
Я взглянул на бутылку: молоко было синеватого цвета, но все же это было молоко. Я отвернулся.
— Нет, спасибо, Шрадер.
Он снова повернулся ко мне:
— Я больше не хочу.
Я вынул из кармана полсигареты и закурил.
— Это твое молоко, Шрадер. Для тебя это лекарство.
— Нет, вы послушайте этого идиота! — воскликнул Шрадер, вздымая к небу свою бритву. — Я же говорю тебе, что больше не хочу! Бери, дуралей.
— Нет.
Он пробурчал: «Чертова баварская башка!», потом разделся до пояса, наклонился над тазом и, фыркая, стал умываться.
Продолжая курить, я сел. Перед глазами у меня все время торчала эта бутылка молока. Я отодвинулся, чтобы не видеть ее.
— Что тебе говорил старый Карл? — спросил Шрадер, обтирая тело полотенцем.
Я рассказал ему все. Когда я кончил, он откинул назад голову, выставив свою тяжелую нижнюю челюсть, и захохотал:
— Ах, так вот оно что! — воскликнул он. — В нашем цехе сегодня все ругались, что старый Карл посылает слишком много сейфов. А это не старый Карл, а ты! Это маленький Рудольф!
Он натянул рубашку и, не заправляя ее в брюки, сел.
— Теперь-то ты, конечно, будешь делать так, как тебя научил старый Карл?
— Об этом не может быть и речи.
Он посмотрел на меня, и черная линия его бровей надвинулась на глаза.
— Почему об этом не может быть и речи?
— Мне платят за то, что я выполняю эту работу, и мой долг выполнять ее хорошо.
— Да-а! — протянул Шрадер. — Работаешь ты хорошо, а платят тебе плохо. А ты понимаешь, что из-за тебя старого Карла выгонят?
Он побарабанил пальцами по столу.
— Ведь не может же старый Карл пойти к мастеру и сказать: «Послушайте, с парнем, который работал здесь до Рудольфа, мы пять лет обдуряли вас, и все шло как по маслу!» — Он посмотрел на меня и, так как я молчал, снова заговорил: — Да, попал в переделку старый Карл! Если ты не поможешь — ему крышка!
— Я ничем не могу помочь.
Шрадер потер сломанный нос тыльной стороной ладони.
— Но если это случится, рабочие не очень-то будут тебя жаловать.
— Я ничем не могу помочь.
— Нет, можешь!
— Я выполняю свой долг.
— Твой долг! — крикнул Шрадер. Он вскочил, и полы его рубашки разлетелись в разные стороны. — Хочешь знать, к чему приведет твой долг?! Он приведет лишь к тому, что каждый день будут делать лишние пять сейфов, а у папаши Зекке, у которого и так лопаются карманы, станет еще больше денег! Ты видел сегодня утром, как папаша Зекке подъехал на своем мерседесе? Видел эту проклятую рожу откормленной свиньи? И его брюхо! Можешь быть уверен, уж он-то не спит на жесткой кровати. И молоко, которое он наливает по утрам в кофе, не обезжиренное, тоже можешь не сомневаться! Твой идиотский долг — я тебе скажу, к чему он приведет, Рудольф! Старый Карл будет выброшен на улицу, а папаше Зекке это принесет еще много марок!
— Меня это все не интересует. Для меня вопрос ясен. Мне дали работу, и я должен выполнять ее хорошо, основательно.
Шрадер прошелся по комнате, снова подошел к столу, вид у него был растерянный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42