Это Он действует на человеческую душу, заставляя ее трепетать. Он есть то таинственное Нечто, или, вернее, тот Некто, Кто скрыт за всем многообразием явлений мира. Он существует неизменно над непрерывным потоком Бытия. Он определяет ту разумную структуру Вселенной, поражающую всякого, кто не утратил способности наблюдать и изумляться... Везде я чувствую, везде
Тебя, Господь. В ночной тиши
И в отдаленнейшей звезде,
И в глубине моей души...
Пока живу, Тебе молюсь,
Тебя люблю, дышу Тобой.
Когда умру, с Тобой сольюсь,
Как звезды с утренней зарей.
Д. С. Мережковский Эта внутренняя настроенность и это направление ума указывают нам на истоки истинной религиозности. Ощущение человеком присутствия Бога, встреча с Ним, любовь к Нему, жажда познавания Его и единения с Ним - вот в чем состоит подлинная сущность, ядро религии. Или, если перевести это на язык отвлеченного мышления, "вера означает сознание существования в связи с Запредельным" /13/.
Это совсем не "гипотеза" и не только определенная система взглядов, а живое реальное соприкосновение.
Фома Аквинат, написавший восемнадцать фолиантов, посвященных философии и теологии, пережив мистическую встречу. сказал, что все написанное кажется ему теперь ворохом соломы. Это та встреча, о которой свидетельствовал Паскаль, записавший на клочке бумаги отрывистые слова: "Огонь... Бог Авраама, Исаака и Иакова. А не философов и ученых. Уверенность... Мир..." Все умозрительные концепции в сравнении с этой живой встречей - не более чем картонные макеты. В вере не только нет слепоты, но, напротив, она есть глубочайшее ясновидение. Пусть рассудок в недоумении бьется над проблемами: Бог и зло, свобода и предопределение - живая вера пребывает уже там, где снимаются все эти противоречия.
В книге французского писателя Роже Мартена дю Гара "Жан Баруа" есть знаменательный эпизод: встреча отца-атеиста с верующей дочерью. Они не видели друг друга много лет, и вот дочь приходит к отцу с тем, чтобы войти в мир его идей. Между ними завязывается беседа:
"Баруа. Скажите, Мари... вы прочли эти восемь статей "Почему нельзя верить"?
Мари. Да.
Баруа. А это: "Догматы и наука"? "Истоки возникновения различных религий"?
Мари. Да.
Баруа. Вы все это прочли внимательно и все же то, во что вы верили до сих пор, не показалось вам...
Он хочет сказать: "Вам не убедить меня в том, что все научные труды, плоды всей моей жизни, всецело посвященной борьбе с религией, бессильны перед вашей детской верой!.."
Мари (стараясь яснее выразить свою мысль). Но, отец если бы возражения могли поколебать мою веру, то это уже не была бы настоящая вера...
Баруа. Скажите, Мари, что делает вашу веру такой прочной?
Она вся сжимается, но не уклоняется от ответа.
Мари. Когда испытываешь то, что испытала я, отец... Не знаю, как вам это объяснить... Присутствие Самого Бога... Бог овладевает душой, наполняет ее любовью, счастьем... Если человек испытал это хоть раз в жизни, все доводы, придуманные вами для того, чтобы доказать самому себе, что ваша душа не бессмертна, что она не частица Бога, - все ваши доводы, отец!.. Баруа не отвечает".
"Касание мирам иным" - это действительность, это факт это достовернейшая реальность; именно поэтому подлинная вера стоит выше концепций и конструкций ума, хотя в принципе их не отвергает. Не так ли происходит и тогда, когда человек пpoникaeт в тайны природы? Ему дается некая действительность, и он должен считаться с ней, даже если его теория подчас не в силах справиться с ней.
x x x
Вера меньше всего есть бегство от жизни, замыкание в мире грез. Слово "религия" не случайно происходит от латинского глагола religare "связывать". Она есть сила, связующая миры, мост между тварным духом и Духом Божественным. И укрепленный этой связью человек оказывается активным соучастником мирового созидания.
Те, кто видит в преклонении перед Богом нечто унизительное, бесконечно далеки от понимания подлинно религиозной жизни. Они утверждают, что вера якобы развивает рабское сознание, вырабатывает пассивность. На самом же деле стремление привести свою волю в согласие с волей Божественной есть акт, проистекающий из нашей свободы. Бог не порабощает человека, не сковывает его волю, а, напротив, дает ему полную возможность отвергнуть Его, искать своих путей.
Это проявляется во всем: и в том, что Бог не предстает перед нами с принудительной очевидностью (ни в опыте, ни в доказательствах), и в том, что никакое действие Бога в мире по своему характеру не связывает нашей свободы выбора. В единении с Богом человек обретает полноту бытия, а не жалкую покорность. "Когда человек, - замечает историк религии О. Пфлейдерер, - в свободном повиновении отдает себя Богу, он не боится потерять через это свою человеческую свободу и свое достоинство, а, наоборот, верит, что только в союзе с Богом он может поистине стать свободным от тяготы мира, от тисков природы вне нас и от еще худшего ига природы внутри нас... Повиновение Богу есть свобода, сказал уже Сенека" /14/.
Для религиозного сознания добро в жизни есть служение высшему объективному Добру, красота - отображение высшей Красоты, и наше восприятие истины есть приобщение к Истине целокупной, обнимающей все, в том числе нас самих.
Поэтому жизнь по заветам религии неотделима от борьбы за торжество добра, борьбы за все светлое и прекрасное; она должна быть не пассивным ожиданием "манны небесной", а мужественным противостоянием злу.
Когда молодой пастор Дитрих Бонхеффер ожидал смерти в нацистской тюрьме, он писал своему другу: "Я хочу говорить о Боге не на границе жизни, а в ее центре, не в слабости, а в силе". Церковь, по его словам, должна быть не только там, "где слабеют человеческие силы, не на окраине, а в центре селения" /15/. А о. Максимилиан Кольбе и монахиня Мария, которые отдали свою жизнь за других в аду концлагеря, или пастор Дэвид Уилкерсон, современный "апостол преступного мира", - разве не в вере черпали они силу совершить свой жизненный подвиг?
Религия есть подлинное основание нравственной жизни. В природе мы не находим основ для этических принципов. По остроумному замечанию биолога Томаса Гексли, и преступник и добродетельный человек одинаково следуют природе, причем первый - в большей степени. Могут возразить, что нравственность диктуется долгом перед обществом. Но ведь само сознание этого долга есть, в свою очередь, не что иное, как нравственное убеждение, в то время как именно отрицание осмысленности бытия, отрицание Бога есть путь к торжеству безграничного эгоизма и взаимной борьбы /16/.
Но почему, спросят нас, существует немало людей, которые являются безупречными с нравственной стороны, но в то же время остаются неверующими? Спрашивая об этом, забывают, что все эти "добродетельные атеисты" не возникли в безвоздушном пространстве. С детства они были окружены средой и воспитанием, которые всегда имели связь с религиозной культурой. Все "моральные кодексы" наших дней, как бы они от этого ни отрекались, основываются на принципах религиозной нравственности.
Добролюбов, Чернышевский, революционеры прошлого века или герои Сопротивления были людьми замечательной чистоты и самоотверженности; но не следует упускать из виду, что большинство из них вышли из христианских семей или даже семей священников, где они получили нравственную закваску.
x x x
Итак, религия - это связь человека с самим Источником бытия, которая делает его жизнь полной смысла, вдохновляет его на служение, пронизывает светом все его существование, определяет его нравственный облик.
Многие могут возразить на это: "Если бы религия сводилась только к этому своему духовному ядру, было бы прекрасно. Но она дает еще какие-то формулы, догматы, допускает теоретические богословские построения. Не лучше ли все это отбросить, чтобы сохранить лишь чистую религию? Пусть действительно существует некая таинственная Сила, которая оказывает благотворное, вдохновляющее воздействие на человека. Примем это с благодарностью и радостью. Но зачем здесь слова? Ведь они больше мешают, чем помогают".
Такой взгляд отражен в известном "исповедании" Фауста перед Гретхен:
Кто с полным чувством убежденья
Не побоится утвержденья:
Не верую в Него?
Он, Вседержитель
И Всеохранитель,
Не обнимает ли весь мир
Тебя, меня, Себя?
Не высится ль над нами свод небесный?
Не твердая ль под нами здесь земля?
Не всходят ли, приветливо мерцая,
Над нами звезды вечные? А мы?
Не смотрим ли друг другу в очи,
И не теснится ль это все
Тебе и в ум и в сердце,
И не царит ли в вечной тайне
И зримо и незримо вкруг тебя?
Наполним же все сердце этим чувством,
И если в нем ты счастье ощутишь,
Зови его как хочешь:
Любовь, Блаженство, Сердце, Бог!
Нет имени ему! Все в чувстве!
И имя только дым и звук,
Туман, который застилает небосвод.*
-----------------------------------------------
* Перевод Б. Пастернака.
Действительно, религиозное переживание - это опыт, превосходящий человеческие слова и понятия, и поэтому попытки выразить его всегда ведут к обеднению его содержания. Это относится вообще к любому глубокому внутреннему опыту, например к переживанию прекрасного. "Мысль изреченная есть ложь", - говорил Тютчев. И все-таки в жизни мы не считаемся с этим; хотя наши слова не могут адекватно передать наших чувств, мы не отказываемся от них. Когда мужчина говорит женщине "люблю тебя", он повторяет обычную формулу, однако у каждого отдельного человека за этими словами стоит нечто неповторимое. Слово - символ, за которым кроется нечто неизмеримо более глубинное... И этот символ - мост между душами.
Быть может, на высших ступенях человеческого духа или в моменты особого внутреннего подъема слова оказываются лишними. Но, как правило, мы не можем обойтись без слов, без понятий, без мышления.
Нетрудно понять теолога Гамильтона или мистика Кришнамурти, которые ополчились против всяких определений Бога и даже против самого слова "Бог", так как слова имеют тенденцию фетишизироваться. Но, с другой стороны, их попытка подняться над словами была заранее обречена на неудачу /17/. Человек не только созерцающее и переживающее существо, но и мыслящее, говорящее. Отказ от понятий и слов идет против человеческой природы, против потребности людей осмыслить жизнь и опыт.
Оставаясь лишь в сфере неопределенных внутренних состояний, вера оказывается перед опасностью превратиться в "убежище", которое не имеет никакого отношения к нашим действиям. Голос Божий - это Голос, зовущий к труду, к преодолению, к служению. А все это невозможно без каких-то слов, понятий, символов. Кроме того, формы, в которые мы облекаем религиозный опыт (миф, символ, икона), совершенно необходимы для того, чтобы люди могли делиться им друг с другом. Поэтому попытка таких теологов, как Рудольф Бультман, "демифологизировать" христианство столь же бесплодна, как и попытка Кришнамурти /18/.
Другой современный богослов, Пауль Тиллих, отвергая представление о Боге, "пребывающем на небесах", предлагал говорить о Нем как о "неисчерпаемой Глубине" /19/. При этом он не замечал, что "глубина" есть такое же условное пространственное понятие, как и "небо". Более того, образ неба с его величием и безмерностью - настолько прекрасный символ Божественного, что не теряет значения в любую эпоху. Сторонники "демифологизации" упускают из виду емкость, многоплановость и многозначность религиозной символики /20/. Если для древнего человека "небо" в какой-то мере было тождественно пространству над землей, то в новое время это понятие приобретает чисто духовный смысл (впрочем, такой смысл вкладывали в него и многие древние).
Вся сила образа или мифа заключается именно в их органической, синтезирующей природе. Они позволяют конкретно обозначить то, чего аналитический язык выразить не в состоянии. Вот почему намерение некоторых теологов изъять из духовной жизни сами понятия "Бог" и "религия" нельзя признать правомерным /21/. Слова, при всей их ограниченности, - вещь не простая и не второстепенная.
Символы и мифы не изобретаются, а естественно вырастают из внутреннего постижения. Человек всегда будет нуждаться в этих знаках, отображающих и различные стороны бытия, и верховную Реальность.
Социальная роль религии немыслима без того, чтобы люди не научились тем или иным способом передавать друг другу свой внутренний опыт. Если отказаться от всех путей религиозного общения и поисков взаимопонимания, то религия будет не объединять души, а разделять.
Христианство учит, что Бог соединился с человеком во Христе, но разве эти слова имеют отвлеченное значение? Разве не возносят они человека на несравненную высоту? Христос говорит, что люди должны быть едины, как едины Божественные Ипостаси.
Не указывает ли это на глубочайшее жизненное значение догмата Троицы? Разве учение о грядущем Царстве Божием не придает смысл и цель всему историческому процессу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Тебя, Господь. В ночной тиши
И в отдаленнейшей звезде,
И в глубине моей души...
Пока живу, Тебе молюсь,
Тебя люблю, дышу Тобой.
Когда умру, с Тобой сольюсь,
Как звезды с утренней зарей.
Д. С. Мережковский Эта внутренняя настроенность и это направление ума указывают нам на истоки истинной религиозности. Ощущение человеком присутствия Бога, встреча с Ним, любовь к Нему, жажда познавания Его и единения с Ним - вот в чем состоит подлинная сущность, ядро религии. Или, если перевести это на язык отвлеченного мышления, "вера означает сознание существования в связи с Запредельным" /13/.
Это совсем не "гипотеза" и не только определенная система взглядов, а живое реальное соприкосновение.
Фома Аквинат, написавший восемнадцать фолиантов, посвященных философии и теологии, пережив мистическую встречу. сказал, что все написанное кажется ему теперь ворохом соломы. Это та встреча, о которой свидетельствовал Паскаль, записавший на клочке бумаги отрывистые слова: "Огонь... Бог Авраама, Исаака и Иакова. А не философов и ученых. Уверенность... Мир..." Все умозрительные концепции в сравнении с этой живой встречей - не более чем картонные макеты. В вере не только нет слепоты, но, напротив, она есть глубочайшее ясновидение. Пусть рассудок в недоумении бьется над проблемами: Бог и зло, свобода и предопределение - живая вера пребывает уже там, где снимаются все эти противоречия.
В книге французского писателя Роже Мартена дю Гара "Жан Баруа" есть знаменательный эпизод: встреча отца-атеиста с верующей дочерью. Они не видели друг друга много лет, и вот дочь приходит к отцу с тем, чтобы войти в мир его идей. Между ними завязывается беседа:
"Баруа. Скажите, Мари... вы прочли эти восемь статей "Почему нельзя верить"?
Мари. Да.
Баруа. А это: "Догматы и наука"? "Истоки возникновения различных религий"?
Мари. Да.
Баруа. Вы все это прочли внимательно и все же то, во что вы верили до сих пор, не показалось вам...
Он хочет сказать: "Вам не убедить меня в том, что все научные труды, плоды всей моей жизни, всецело посвященной борьбе с религией, бессильны перед вашей детской верой!.."
Мари (стараясь яснее выразить свою мысль). Но, отец если бы возражения могли поколебать мою веру, то это уже не была бы настоящая вера...
Баруа. Скажите, Мари, что делает вашу веру такой прочной?
Она вся сжимается, но не уклоняется от ответа.
Мари. Когда испытываешь то, что испытала я, отец... Не знаю, как вам это объяснить... Присутствие Самого Бога... Бог овладевает душой, наполняет ее любовью, счастьем... Если человек испытал это хоть раз в жизни, все доводы, придуманные вами для того, чтобы доказать самому себе, что ваша душа не бессмертна, что она не частица Бога, - все ваши доводы, отец!.. Баруа не отвечает".
"Касание мирам иным" - это действительность, это факт это достовернейшая реальность; именно поэтому подлинная вера стоит выше концепций и конструкций ума, хотя в принципе их не отвергает. Не так ли происходит и тогда, когда человек пpoникaeт в тайны природы? Ему дается некая действительность, и он должен считаться с ней, даже если его теория подчас не в силах справиться с ней.
x x x
Вера меньше всего есть бегство от жизни, замыкание в мире грез. Слово "религия" не случайно происходит от латинского глагола religare "связывать". Она есть сила, связующая миры, мост между тварным духом и Духом Божественным. И укрепленный этой связью человек оказывается активным соучастником мирового созидания.
Те, кто видит в преклонении перед Богом нечто унизительное, бесконечно далеки от понимания подлинно религиозной жизни. Они утверждают, что вера якобы развивает рабское сознание, вырабатывает пассивность. На самом же деле стремление привести свою волю в согласие с волей Божественной есть акт, проистекающий из нашей свободы. Бог не порабощает человека, не сковывает его волю, а, напротив, дает ему полную возможность отвергнуть Его, искать своих путей.
Это проявляется во всем: и в том, что Бог не предстает перед нами с принудительной очевидностью (ни в опыте, ни в доказательствах), и в том, что никакое действие Бога в мире по своему характеру не связывает нашей свободы выбора. В единении с Богом человек обретает полноту бытия, а не жалкую покорность. "Когда человек, - замечает историк религии О. Пфлейдерер, - в свободном повиновении отдает себя Богу, он не боится потерять через это свою человеческую свободу и свое достоинство, а, наоборот, верит, что только в союзе с Богом он может поистине стать свободным от тяготы мира, от тисков природы вне нас и от еще худшего ига природы внутри нас... Повиновение Богу есть свобода, сказал уже Сенека" /14/.
Для религиозного сознания добро в жизни есть служение высшему объективному Добру, красота - отображение высшей Красоты, и наше восприятие истины есть приобщение к Истине целокупной, обнимающей все, в том числе нас самих.
Поэтому жизнь по заветам религии неотделима от борьбы за торжество добра, борьбы за все светлое и прекрасное; она должна быть не пассивным ожиданием "манны небесной", а мужественным противостоянием злу.
Когда молодой пастор Дитрих Бонхеффер ожидал смерти в нацистской тюрьме, он писал своему другу: "Я хочу говорить о Боге не на границе жизни, а в ее центре, не в слабости, а в силе". Церковь, по его словам, должна быть не только там, "где слабеют человеческие силы, не на окраине, а в центре селения" /15/. А о. Максимилиан Кольбе и монахиня Мария, которые отдали свою жизнь за других в аду концлагеря, или пастор Дэвид Уилкерсон, современный "апостол преступного мира", - разве не в вере черпали они силу совершить свой жизненный подвиг?
Религия есть подлинное основание нравственной жизни. В природе мы не находим основ для этических принципов. По остроумному замечанию биолога Томаса Гексли, и преступник и добродетельный человек одинаково следуют природе, причем первый - в большей степени. Могут возразить, что нравственность диктуется долгом перед обществом. Но ведь само сознание этого долга есть, в свою очередь, не что иное, как нравственное убеждение, в то время как именно отрицание осмысленности бытия, отрицание Бога есть путь к торжеству безграничного эгоизма и взаимной борьбы /16/.
Но почему, спросят нас, существует немало людей, которые являются безупречными с нравственной стороны, но в то же время остаются неверующими? Спрашивая об этом, забывают, что все эти "добродетельные атеисты" не возникли в безвоздушном пространстве. С детства они были окружены средой и воспитанием, которые всегда имели связь с религиозной культурой. Все "моральные кодексы" наших дней, как бы они от этого ни отрекались, основываются на принципах религиозной нравственности.
Добролюбов, Чернышевский, революционеры прошлого века или герои Сопротивления были людьми замечательной чистоты и самоотверженности; но не следует упускать из виду, что большинство из них вышли из христианских семей или даже семей священников, где они получили нравственную закваску.
x x x
Итак, религия - это связь человека с самим Источником бытия, которая делает его жизнь полной смысла, вдохновляет его на служение, пронизывает светом все его существование, определяет его нравственный облик.
Многие могут возразить на это: "Если бы религия сводилась только к этому своему духовному ядру, было бы прекрасно. Но она дает еще какие-то формулы, догматы, допускает теоретические богословские построения. Не лучше ли все это отбросить, чтобы сохранить лишь чистую религию? Пусть действительно существует некая таинственная Сила, которая оказывает благотворное, вдохновляющее воздействие на человека. Примем это с благодарностью и радостью. Но зачем здесь слова? Ведь они больше мешают, чем помогают".
Такой взгляд отражен в известном "исповедании" Фауста перед Гретхен:
Кто с полным чувством убежденья
Не побоится утвержденья:
Не верую в Него?
Он, Вседержитель
И Всеохранитель,
Не обнимает ли весь мир
Тебя, меня, Себя?
Не высится ль над нами свод небесный?
Не твердая ль под нами здесь земля?
Не всходят ли, приветливо мерцая,
Над нами звезды вечные? А мы?
Не смотрим ли друг другу в очи,
И не теснится ль это все
Тебе и в ум и в сердце,
И не царит ли в вечной тайне
И зримо и незримо вкруг тебя?
Наполним же все сердце этим чувством,
И если в нем ты счастье ощутишь,
Зови его как хочешь:
Любовь, Блаженство, Сердце, Бог!
Нет имени ему! Все в чувстве!
И имя только дым и звук,
Туман, который застилает небосвод.*
-----------------------------------------------
* Перевод Б. Пастернака.
Действительно, религиозное переживание - это опыт, превосходящий человеческие слова и понятия, и поэтому попытки выразить его всегда ведут к обеднению его содержания. Это относится вообще к любому глубокому внутреннему опыту, например к переживанию прекрасного. "Мысль изреченная есть ложь", - говорил Тютчев. И все-таки в жизни мы не считаемся с этим; хотя наши слова не могут адекватно передать наших чувств, мы не отказываемся от них. Когда мужчина говорит женщине "люблю тебя", он повторяет обычную формулу, однако у каждого отдельного человека за этими словами стоит нечто неповторимое. Слово - символ, за которым кроется нечто неизмеримо более глубинное... И этот символ - мост между душами.
Быть может, на высших ступенях человеческого духа или в моменты особого внутреннего подъема слова оказываются лишними. Но, как правило, мы не можем обойтись без слов, без понятий, без мышления.
Нетрудно понять теолога Гамильтона или мистика Кришнамурти, которые ополчились против всяких определений Бога и даже против самого слова "Бог", так как слова имеют тенденцию фетишизироваться. Но, с другой стороны, их попытка подняться над словами была заранее обречена на неудачу /17/. Человек не только созерцающее и переживающее существо, но и мыслящее, говорящее. Отказ от понятий и слов идет против человеческой природы, против потребности людей осмыслить жизнь и опыт.
Оставаясь лишь в сфере неопределенных внутренних состояний, вера оказывается перед опасностью превратиться в "убежище", которое не имеет никакого отношения к нашим действиям. Голос Божий - это Голос, зовущий к труду, к преодолению, к служению. А все это невозможно без каких-то слов, понятий, символов. Кроме того, формы, в которые мы облекаем религиозный опыт (миф, символ, икона), совершенно необходимы для того, чтобы люди могли делиться им друг с другом. Поэтому попытка таких теологов, как Рудольф Бультман, "демифологизировать" христианство столь же бесплодна, как и попытка Кришнамурти /18/.
Другой современный богослов, Пауль Тиллих, отвергая представление о Боге, "пребывающем на небесах", предлагал говорить о Нем как о "неисчерпаемой Глубине" /19/. При этом он не замечал, что "глубина" есть такое же условное пространственное понятие, как и "небо". Более того, образ неба с его величием и безмерностью - настолько прекрасный символ Божественного, что не теряет значения в любую эпоху. Сторонники "демифологизации" упускают из виду емкость, многоплановость и многозначность религиозной символики /20/. Если для древнего человека "небо" в какой-то мере было тождественно пространству над землей, то в новое время это понятие приобретает чисто духовный смысл (впрочем, такой смысл вкладывали в него и многие древние).
Вся сила образа или мифа заключается именно в их органической, синтезирующей природе. Они позволяют конкретно обозначить то, чего аналитический язык выразить не в состоянии. Вот почему намерение некоторых теологов изъять из духовной жизни сами понятия "Бог" и "религия" нельзя признать правомерным /21/. Слова, при всей их ограниченности, - вещь не простая и не второстепенная.
Символы и мифы не изобретаются, а естественно вырастают из внутреннего постижения. Человек всегда будет нуждаться в этих знаках, отображающих и различные стороны бытия, и верховную Реальность.
Социальная роль религии немыслима без того, чтобы люди не научились тем или иным способом передавать друг другу свой внутренний опыт. Если отказаться от всех путей религиозного общения и поисков взаимопонимания, то религия будет не объединять души, а разделять.
Христианство учит, что Бог соединился с человеком во Христе, но разве эти слова имеют отвлеченное значение? Разве не возносят они человека на несравненную высоту? Христос говорит, что люди должны быть едины, как едины Божественные Ипостаси.
Не указывает ли это на глубочайшее жизненное значение догмата Троицы? Разве учение о грядущем Царстве Божием не придает смысл и цель всему историческому процессу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49