местных жителей
с окрестных островов, приехавших в Паго-Паго провести выходные;
итальянского агента бюро путешествий, который решил испробовать сначала на
себе все местные достопримечательности; и, наконец, двух вулканологов из
Югославии.
Пассажиры как правило с интересом рассматривали окрестности, благо
было на что смотреть, высовывались в окна и тут же с визгом ныряли
обратно, с дрожью в голосе потешаясь над собственным непонятным испугом.
Их испуг ьыл и вправду непонятен, по крайней мере, мне, потому что я точно
знал: канатные дороги - самый безопасный вид транспорта из всех,
изобретенных человеком. Эти так ужасающие нервных дам "трамвайчики"
проползают сотни миллионов миль пути без каких-либо дорожно-транспортных
происшествий. Но уж когда случается авария, подробности ее столь
драматичны, что в тот же день о ней узнает весь мир. А припомните-ка,
сколько подобных сообщений вы слышали за всю свою жизнь? Вот то-то же. В
поездах и самолетах люди гибнут значительно чаще.
Но большинство женщин визжало скорее от восторга, а большинство
мужчин - только для того, чтобы поддержать своих женщин. На мой взгляд,
если бы дирекция канатной дороги имела и вправду некую склонность к
садизму, как утверждали иные особо впечатлительные пассажиры, пол-кабины
представлял бы собой чисто вымытую толстую пластину оргстекла. Вот тогда
визг и крики звучали бы совсем по-иному!
Кабинка скользила над зеленой долиной, в самом низу своего пути она
повисала над портом на высоте не более ста пятидесяти футов, и доки,
причалы и набережная были видны, как на ладони. Должно быть, в разгар
курортного сезона сверху каждое утро открывалось красивейшее и
величественнейшее зрелище, когда огромный лайнер важно и неспешно заходил
в бухту, оглашая небо над островом протяжными, низкими гудками. Сразу за
гаванью и в самом деле были видны строения консервного завода, уродливые
длинные ангары с плоскими крышами, установленные бок о бок по семь или
восемь в ряд. Сверху это было похоже на склад фургоноврефрижераторов.
Рыболовные суда завода выглядели действительно плачевно, причем те,
которые еще покачивались в доках в маслянисто-ржавой воде были ничуть не в
лучшем состоянии, чем те инвалиды, которые доживали свой век, ржавея на
причалах. И тем не менее на самой границе акватории можно было разглядеть
целую флотилию неутомимых сейнеров, уродливое пятно на яркой голубизне
бухты.
Кабина бежала все вверх и вверх, под конец почти вплотную приближаясь
к зеленому склону горы Алава. Тропический лес с высоты полета волнистого
попугайчика - одно из самых красивых зрелищ на свете. У меня, наверное,
никогда не найдется достаточно красочных и восторженных эпитетов, чтобы
описать все это колышущееся, переливающееся всеми оттенками зеленого
великолепие. Кроны деревьев были так густы, что земля сквозь них
практически не просматривалась, но мне, честно говоря, хватало и вершин.
Перед поворотом, футах в пятидесяти от платформы, кабина всегда
останавливалась, - перехватить зацеп или как там называлась эта
вышкообразная лапа. При этом "трамвайчик" тихонько покачивался, и
пассажиры начинали бледнеть, заглядывать друг другу в глаза и задавать
вопросы, свидетельствующие о панике и глубоком техническом невежестве. Но
вот наконец кабина вздрагивала и ехала дальше, и тогда все вздыхали с
облегчением, и на лицах у них было написано: ох, на этот раз, слава Богу,
пронесло.
Однажды любопытства ради я заглянул на рекомендованную мне Генри
телевизионную станцию. Там и в самом деле можно было зайти в студию с
дюжиной мониторов, по которым транслировалась дюжина различных учебных
программ разом. Но я стал возвращаться туда каждый туда каждый день совсем
не из-за этого.
Поднявшись еще выше по склону, можно было забраться на телевизионную
антенну, большое сооружение из металлоконструкций, широко расставившее
четыре цепкие лапы. Поднявшись по витой внутренней лесенке, вы оказывались
на круглой площадке, окольцованной яркими красными огнями, хорошо видными
из города ночью. Это была самая высокая точка в городе. На площадке было
устроено что-то вроде павильона, открытого всем ветрам и огороженного
только полами из двухдюймовых стальных труб.
На вершине горы было прохладно даже в полдень. Войдя в павильон, я
доставал подзорную трубу десятикратного увеличения, с которой мог
развлекаться часами. Я купил ее в магазинчике рядом с Тихоокеанской
Торговой Компанией. Родиной этой трубы была Япония. Мы с продавцом долго
обсуждали все ее достоинства и недостатки, уподобившись настоящим знатокам
оптики, прежде чем он согласился устпить мне ее за двеннадцать долларов.
Вместе с футляром из кожезаменителя.
Настроив трубу, я медленно обходил круг по всему периметру площадки.
У меня была подробная карта этой части Тихого океана, и я рассчитал, что
если только у них не отказали все навигационные приборы разом, они скорее
всего придут с восточного края острова, то есть войдут в бухту слева.
Когда точно на юге от них появится в голубой утренней дымке очертания
острова Ауну, они свернут на запад, минуя его мертвые берега, серые от
пепла и застывшей лавы. А возле Лаулии они должны будут взять на
северо-запад, и тогда перед ними окажется выход к бухте Паго-Паго.
Десятикратное увеличение позволяло мне наблюдать за всем портом,
влоть до самых дальних его причалов - но там как раз было совсем
неинтересно. Когда бы я ни посмотрел в ту сторону, я видел одно и тоже:
рыболовецкие японские суда, снующие туда-обратно, как пчелы у летка. Я
видел, как на остров приходят тучи. Как ветер поднимает волны и брызжет
пеной. А повернувшись спиной к порту, я мог часами любоваться поросшим
лесами иззубренным краем древнего кратера, через который, медленно
протаскивая по ущельям тяжелые серые животы, переваливались тучи.
Иногда я спускался к набережной, - побродить среди доков, поболтать с
кем-нибудь, просто побыть в атмосфере большого порта. Признаться, в такие
часы - а бывало это ранним утром, - я каждую секунду ожидал: вот-вот
взблеснет встающее солнце на белых парусах "Лани", входящей в бухту.
Снизу, из гавани, долина выглядела ничуть не хуже, чем сверху: строений
было мало, а невсокие дома местных жителей едва виднелись среди густой
зелени, и только остроконечные соломенные крыши круглыми приплюснутыми
пирамидками выступали из сплошного зеленого моря, как шапочки китайских
крестьян среди молодого бамбука. Отель, в котором я жил, из гавани
смотрелся как несколько круглых ульев различной величины и высоты,
составленных вместе. А над гаванью, через всю долину тянулись две
серебрянные туго натянутые струны троса фуникулера, исчезая вдали, как
железнодорожные рельсы. Я пытался обратить на это забавное сходство
внимание нескольких подобных мне бездельников, но не встретил понимания.
Господам туристам неприятно было думать, что это может быть и не
оптический эффект. Как будто и в самом деле исчезают в никуда, говорили
они.
Когда я убеждался, что и в этот день море не принесло мне желанных
вестей, я выходил из павильончика и ехал вниз. Я смотрел на бесконечную
череду волн, с тем же испугом и ненавистью, с какой туристы смотрели в
бездну, проплывающую под кабиной фуникулера. Я мрачнел, не отвечал на
радостные возгласы попутчиков, пытавшихся обратить внимание всех каждого
на нечто, замеченное и оцененное только ими. В такие минуты я думал: "Где
я? Что я здесь делаю? Или, что было бы вернее, что я сделал не так?"
И тогда я шел с Соло Хилл в город, к Переговорному пункту. Да, сэр,
слышал я в ответ. Да, мы запрашиваем "Лань" на всех возможных частотах.
Нет, сэр, они не отвечают. Мы по-прежнему регулярно пытаемся их вызвать.
Как только мы услышим хотя бы слово в ответ, мы немедленно дадим вам знать
в отель.
После этого я понуро плелся к отелю - если не было дождя. В дождь я
все-таки предпочитал такси. Иногда я задерживался у местной корабельной
верфи - взглянуть, насколько продвинулась работа с предыдущего моего
посещения. Но они работали медленно и словно нехотя, на них было скучно
смотреть. И все же мне очень нравились их маленькие прогулочные яхты и
пузатые рабочие баркасы, похожие на плавучие бочонки. Ничего другого они
не делали, разве что по специальному заказу. Называлась верфь "Ау-А-Ману".
Я не знал, что это означает, но ни разу не спросил. Я боялся, что это
окажется что-нибудь вроде "Наветренной Стороны" или "Крошки Китти", или "Я
- тоже" Я предпочитал картины без названия. Переодеться в плавки,
прихватить полотенце и спуститься вниз к бассейну. Сесть в тенечке под
полосатым зонтиком со скучной книжкой. Вот все, что мне оставалось.
Единственно, что скрашивало мне эту рутину, были ромовые коктейли. Нижний
бармен не умел, как Генри, интуитивно вычислять, что именно предпочитает
тот или иной посетитель, но в конце концов я втолковал ему, что в мои
коктейли не следует добавлять ни ложки сахара, и я буду в восторге. Он
быстро уяснил это, и с тех пор мы были в восторге оба.
Полчаса плаванья. Потом наверх - переодеваться. Сменить книжку.
Пообедать - не плотно. Вернуться в номер. Соснуть до четырех - переждать
самое жаркое время дня. Снова пойти искупаться. Потом сходить погулять в
дендрарий у набережной - опять-таки, если нет дождя. Подняться в верхний
бар поболтать с Генри. Поужинать - слегка, не наедаясь. Еще немного
почитать. И в постель.
Когда головокружение от новых впечатлений сошло на нет, а размеренный
образ жизни начал благоприятно сказываться на моих расшатанных нервах, я
стал привыкать и к этой невероятной лазури воды и неба, и к буйной зелени
тропиков. Я почти сжился и с тем, и с другим.
И вот в субботу, на двенадцатое утро нового года, я уже привычным
ленивым взглядом обозревал порт из окна кабины фуникулера и уведел "Лань",
пришварьованную к плавучей платформе у самого большого причала. Я
высматривал ее так долго, что мне понадобилось протереть глаза, а потом
ущипнуть себя, чтобы убедиться, что мне это не привиделось. Чуть
раскачивающееся движение кабины не позволяло настроить мою трубу, но я
видел, что все паруса на ней собраны, а на палубе никого нет. И дернул
меня сегодня черт подниматься к смотровой площадке, ведь теперь пройдет
тысяча лет, пока я спущусь!
Этот рейд покзался мне бесконечным. У верхней площадки кабина
остановилась. Кроме меня еще тлоько двое японцев, и распорядитель тянул
время, надеясь, что подойдет кто-нибудь еще. Я стоял, стараясь сохранять
спокойствие, у ограждения, не позволяющего слишком близко подходить к
колесам и промасленному плетеному тросу. Наконец нас пригласили садиться,
и "трамвайчик" заскользил вниз. Я вдруг почувствовал, что у меня кружится
голова и тошнота подступает к горлу. Это слишком быстро, подумал я. Я не
могу так. Я не готов. Мне надо остаться на вершине и как следует все
обдумать...
Когда я стоял на верхней площадке, в глаза било солнце, заканчивался
же спуск под проливным дождем. "Трамвайчик" немилосердно трепало ветром,
все его железки стонали и скрипели. Я выскочил из кабины, и через пять
минт дождь перестал. Но к этому времени я был уже у подножия Соло Хилл и
летел к набережной, разбрызгивая лужи своими плетеными кожанными
сандалиями.
На платформе, верхом на бочонке, сидел человек. Он был тучен и важен.
Голубая кепка лихо заломлена за ухо. Нет, сэр, это частное владение, и
никто не имеет права подниматься на борт, если не имеет официального
разрешения. Можете себе представить, эта яхта пришла с Гавайев. Смотрите,
как снесло перила - там и вот тут. Ее явно потрепало штормом. Шлюпку,
кажется, смыло прямо вместе с крепежом. Все стекла на мостике повыбиты.
Да, сейчас не самая подходящая пора пускаться в плаванье, особенно на
таких маленьких суденышках.
- Сколько человек прибыло на борту?
- Чего-то в ней не хватает. А-а, якорь оборвало. А так - почти не
пострадала, прямо удивительно.
- Послушайте, женщина на ней была?
- И сработана хорошо, на совесть... Что? Да, она заболела. Он сам ее
вынес с палубы. Инспектор только глянул их бумаги, и они сразу умчались в
больницу. Взяли такси и уехали.
Он объяснил мне, как найти больницу. Я помчался туда. В приемном
покое я застал двух девушек, похожих, как сестры-двойняшки: обе
темно-коричневые, с характерными чертами аборигенов, обе в белом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
с окрестных островов, приехавших в Паго-Паго провести выходные;
итальянского агента бюро путешествий, который решил испробовать сначала на
себе все местные достопримечательности; и, наконец, двух вулканологов из
Югославии.
Пассажиры как правило с интересом рассматривали окрестности, благо
было на что смотреть, высовывались в окна и тут же с визгом ныряли
обратно, с дрожью в голосе потешаясь над собственным непонятным испугом.
Их испуг ьыл и вправду непонятен, по крайней мере, мне, потому что я точно
знал: канатные дороги - самый безопасный вид транспорта из всех,
изобретенных человеком. Эти так ужасающие нервных дам "трамвайчики"
проползают сотни миллионов миль пути без каких-либо дорожно-транспортных
происшествий. Но уж когда случается авария, подробности ее столь
драматичны, что в тот же день о ней узнает весь мир. А припомните-ка,
сколько подобных сообщений вы слышали за всю свою жизнь? Вот то-то же. В
поездах и самолетах люди гибнут значительно чаще.
Но большинство женщин визжало скорее от восторга, а большинство
мужчин - только для того, чтобы поддержать своих женщин. На мой взгляд,
если бы дирекция канатной дороги имела и вправду некую склонность к
садизму, как утверждали иные особо впечатлительные пассажиры, пол-кабины
представлял бы собой чисто вымытую толстую пластину оргстекла. Вот тогда
визг и крики звучали бы совсем по-иному!
Кабинка скользила над зеленой долиной, в самом низу своего пути она
повисала над портом на высоте не более ста пятидесяти футов, и доки,
причалы и набережная были видны, как на ладони. Должно быть, в разгар
курортного сезона сверху каждое утро открывалось красивейшее и
величественнейшее зрелище, когда огромный лайнер важно и неспешно заходил
в бухту, оглашая небо над островом протяжными, низкими гудками. Сразу за
гаванью и в самом деле были видны строения консервного завода, уродливые
длинные ангары с плоскими крышами, установленные бок о бок по семь или
восемь в ряд. Сверху это было похоже на склад фургоноврефрижераторов.
Рыболовные суда завода выглядели действительно плачевно, причем те,
которые еще покачивались в доках в маслянисто-ржавой воде были ничуть не в
лучшем состоянии, чем те инвалиды, которые доживали свой век, ржавея на
причалах. И тем не менее на самой границе акватории можно было разглядеть
целую флотилию неутомимых сейнеров, уродливое пятно на яркой голубизне
бухты.
Кабина бежала все вверх и вверх, под конец почти вплотную приближаясь
к зеленому склону горы Алава. Тропический лес с высоты полета волнистого
попугайчика - одно из самых красивых зрелищ на свете. У меня, наверное,
никогда не найдется достаточно красочных и восторженных эпитетов, чтобы
описать все это колышущееся, переливающееся всеми оттенками зеленого
великолепие. Кроны деревьев были так густы, что земля сквозь них
практически не просматривалась, но мне, честно говоря, хватало и вершин.
Перед поворотом, футах в пятидесяти от платформы, кабина всегда
останавливалась, - перехватить зацеп или как там называлась эта
вышкообразная лапа. При этом "трамвайчик" тихонько покачивался, и
пассажиры начинали бледнеть, заглядывать друг другу в глаза и задавать
вопросы, свидетельствующие о панике и глубоком техническом невежестве. Но
вот наконец кабина вздрагивала и ехала дальше, и тогда все вздыхали с
облегчением, и на лицах у них было написано: ох, на этот раз, слава Богу,
пронесло.
Однажды любопытства ради я заглянул на рекомендованную мне Генри
телевизионную станцию. Там и в самом деле можно было зайти в студию с
дюжиной мониторов, по которым транслировалась дюжина различных учебных
программ разом. Но я стал возвращаться туда каждый туда каждый день совсем
не из-за этого.
Поднявшись еще выше по склону, можно было забраться на телевизионную
антенну, большое сооружение из металлоконструкций, широко расставившее
четыре цепкие лапы. Поднявшись по витой внутренней лесенке, вы оказывались
на круглой площадке, окольцованной яркими красными огнями, хорошо видными
из города ночью. Это была самая высокая точка в городе. На площадке было
устроено что-то вроде павильона, открытого всем ветрам и огороженного
только полами из двухдюймовых стальных труб.
На вершине горы было прохладно даже в полдень. Войдя в павильон, я
доставал подзорную трубу десятикратного увеличения, с которой мог
развлекаться часами. Я купил ее в магазинчике рядом с Тихоокеанской
Торговой Компанией. Родиной этой трубы была Япония. Мы с продавцом долго
обсуждали все ее достоинства и недостатки, уподобившись настоящим знатокам
оптики, прежде чем он согласился устпить мне ее за двеннадцать долларов.
Вместе с футляром из кожезаменителя.
Настроив трубу, я медленно обходил круг по всему периметру площадки.
У меня была подробная карта этой части Тихого океана, и я рассчитал, что
если только у них не отказали все навигационные приборы разом, они скорее
всего придут с восточного края острова, то есть войдут в бухту слева.
Когда точно на юге от них появится в голубой утренней дымке очертания
острова Ауну, они свернут на запад, минуя его мертвые берега, серые от
пепла и застывшей лавы. А возле Лаулии они должны будут взять на
северо-запад, и тогда перед ними окажется выход к бухте Паго-Паго.
Десятикратное увеличение позволяло мне наблюдать за всем портом,
влоть до самых дальних его причалов - но там как раз было совсем
неинтересно. Когда бы я ни посмотрел в ту сторону, я видел одно и тоже:
рыболовецкие японские суда, снующие туда-обратно, как пчелы у летка. Я
видел, как на остров приходят тучи. Как ветер поднимает волны и брызжет
пеной. А повернувшись спиной к порту, я мог часами любоваться поросшим
лесами иззубренным краем древнего кратера, через который, медленно
протаскивая по ущельям тяжелые серые животы, переваливались тучи.
Иногда я спускался к набережной, - побродить среди доков, поболтать с
кем-нибудь, просто побыть в атмосфере большого порта. Признаться, в такие
часы - а бывало это ранним утром, - я каждую секунду ожидал: вот-вот
взблеснет встающее солнце на белых парусах "Лани", входящей в бухту.
Снизу, из гавани, долина выглядела ничуть не хуже, чем сверху: строений
было мало, а невсокие дома местных жителей едва виднелись среди густой
зелени, и только остроконечные соломенные крыши круглыми приплюснутыми
пирамидками выступали из сплошного зеленого моря, как шапочки китайских
крестьян среди молодого бамбука. Отель, в котором я жил, из гавани
смотрелся как несколько круглых ульев различной величины и высоты,
составленных вместе. А над гаванью, через всю долину тянулись две
серебрянные туго натянутые струны троса фуникулера, исчезая вдали, как
железнодорожные рельсы. Я пытался обратить на это забавное сходство
внимание нескольких подобных мне бездельников, но не встретил понимания.
Господам туристам неприятно было думать, что это может быть и не
оптический эффект. Как будто и в самом деле исчезают в никуда, говорили
они.
Когда я убеждался, что и в этот день море не принесло мне желанных
вестей, я выходил из павильончика и ехал вниз. Я смотрел на бесконечную
череду волн, с тем же испугом и ненавистью, с какой туристы смотрели в
бездну, проплывающую под кабиной фуникулера. Я мрачнел, не отвечал на
радостные возгласы попутчиков, пытавшихся обратить внимание всех каждого
на нечто, замеченное и оцененное только ими. В такие минуты я думал: "Где
я? Что я здесь делаю? Или, что было бы вернее, что я сделал не так?"
И тогда я шел с Соло Хилл в город, к Переговорному пункту. Да, сэр,
слышал я в ответ. Да, мы запрашиваем "Лань" на всех возможных частотах.
Нет, сэр, они не отвечают. Мы по-прежнему регулярно пытаемся их вызвать.
Как только мы услышим хотя бы слово в ответ, мы немедленно дадим вам знать
в отель.
После этого я понуро плелся к отелю - если не было дождя. В дождь я
все-таки предпочитал такси. Иногда я задерживался у местной корабельной
верфи - взглянуть, насколько продвинулась работа с предыдущего моего
посещения. Но они работали медленно и словно нехотя, на них было скучно
смотреть. И все же мне очень нравились их маленькие прогулочные яхты и
пузатые рабочие баркасы, похожие на плавучие бочонки. Ничего другого они
не делали, разве что по специальному заказу. Называлась верфь "Ау-А-Ману".
Я не знал, что это означает, но ни разу не спросил. Я боялся, что это
окажется что-нибудь вроде "Наветренной Стороны" или "Крошки Китти", или "Я
- тоже" Я предпочитал картины без названия. Переодеться в плавки,
прихватить полотенце и спуститься вниз к бассейну. Сесть в тенечке под
полосатым зонтиком со скучной книжкой. Вот все, что мне оставалось.
Единственно, что скрашивало мне эту рутину, были ромовые коктейли. Нижний
бармен не умел, как Генри, интуитивно вычислять, что именно предпочитает
тот или иной посетитель, но в конце концов я втолковал ему, что в мои
коктейли не следует добавлять ни ложки сахара, и я буду в восторге. Он
быстро уяснил это, и с тех пор мы были в восторге оба.
Полчаса плаванья. Потом наверх - переодеваться. Сменить книжку.
Пообедать - не плотно. Вернуться в номер. Соснуть до четырех - переждать
самое жаркое время дня. Снова пойти искупаться. Потом сходить погулять в
дендрарий у набережной - опять-таки, если нет дождя. Подняться в верхний
бар поболтать с Генри. Поужинать - слегка, не наедаясь. Еще немного
почитать. И в постель.
Когда головокружение от новых впечатлений сошло на нет, а размеренный
образ жизни начал благоприятно сказываться на моих расшатанных нервах, я
стал привыкать и к этой невероятной лазури воды и неба, и к буйной зелени
тропиков. Я почти сжился и с тем, и с другим.
И вот в субботу, на двенадцатое утро нового года, я уже привычным
ленивым взглядом обозревал порт из окна кабины фуникулера и уведел "Лань",
пришварьованную к плавучей платформе у самого большого причала. Я
высматривал ее так долго, что мне понадобилось протереть глаза, а потом
ущипнуть себя, чтобы убедиться, что мне это не привиделось. Чуть
раскачивающееся движение кабины не позволяло настроить мою трубу, но я
видел, что все паруса на ней собраны, а на палубе никого нет. И дернул
меня сегодня черт подниматься к смотровой площадке, ведь теперь пройдет
тысяча лет, пока я спущусь!
Этот рейд покзался мне бесконечным. У верхней площадки кабина
остановилась. Кроме меня еще тлоько двое японцев, и распорядитель тянул
время, надеясь, что подойдет кто-нибудь еще. Я стоял, стараясь сохранять
спокойствие, у ограждения, не позволяющего слишком близко подходить к
колесам и промасленному плетеному тросу. Наконец нас пригласили садиться,
и "трамвайчик" заскользил вниз. Я вдруг почувствовал, что у меня кружится
голова и тошнота подступает к горлу. Это слишком быстро, подумал я. Я не
могу так. Я не готов. Мне надо остаться на вершине и как следует все
обдумать...
Когда я стоял на верхней площадке, в глаза било солнце, заканчивался
же спуск под проливным дождем. "Трамвайчик" немилосердно трепало ветром,
все его железки стонали и скрипели. Я выскочил из кабины, и через пять
минт дождь перестал. Но к этому времени я был уже у подножия Соло Хилл и
летел к набережной, разбрызгивая лужи своими плетеными кожанными
сандалиями.
На платформе, верхом на бочонке, сидел человек. Он был тучен и важен.
Голубая кепка лихо заломлена за ухо. Нет, сэр, это частное владение, и
никто не имеет права подниматься на борт, если не имеет официального
разрешения. Можете себе представить, эта яхта пришла с Гавайев. Смотрите,
как снесло перила - там и вот тут. Ее явно потрепало штормом. Шлюпку,
кажется, смыло прямо вместе с крепежом. Все стекла на мостике повыбиты.
Да, сейчас не самая подходящая пора пускаться в плаванье, особенно на
таких маленьких суденышках.
- Сколько человек прибыло на борту?
- Чего-то в ней не хватает. А-а, якорь оборвало. А так - почти не
пострадала, прямо удивительно.
- Послушайте, женщина на ней была?
- И сработана хорошо, на совесть... Что? Да, она заболела. Он сам ее
вынес с палубы. Инспектор только глянул их бумаги, и они сразу умчались в
больницу. Взяли такси и уехали.
Он объяснил мне, как найти больницу. Я помчался туда. В приемном
покое я застал двух девушек, похожих, как сестры-двойняшки: обе
темно-коричневые, с характерными чертами аборигенов, обе в белом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38