Может, лучше вернуться, чем ждать на жаре? Но тут он вспомнил, что бензин на исходе. Когда они выехали из Виктории, бак был залит на три четверти. Даже чуть меньше. По дороге Дарби высматривал заправочные станции, но не увидел ни одной и рассчитывал заправиться в Сан-Фернандо.
Бетти стояла у машины. Увидев его, вопросительно подняла брови.
- Первая машина торчит тут уже больше четырех часов. Кажется, паром сломался.
- Нам придется ждать?
- Похоже на то.
- Мне необходимо выпить чего-нибудь холодного. Спроси, солнышко, не найдется ли в этих лавчонках холодного пива? У меня в горле пересохло.
- Если найду что-нибудь, принесу к тем деревьям. Постарайся отыскать тенистое местечко.
Он медленно побрел к ближайшей из двух грязных лавчонок. Глинобитные домишки были размалеваны неизбежной рекламой кока-колы и «Нескафе». Яркие рекламные плакаты то и дело попадались им по всей Мексике - словно пятна краски, упавшие с кисти беспечного маляра. Соломенные сомбреро и накидки-серапе, женщины-туристки в брючках и легких маечках, чумазые, оборванные и вежливые дети мексиканских бедняков, грубые, орущие отпрыски богатых мексиканцев и американос. Пиво, глубокий, тягучий смех техасцев. Солнце, пыль, жара... Странная атмосфера. Дарби Гарон ясно ощущал это. Натужное, наигранное веселье, всегда сопровождающее подобные происшествия. Но за всем этим кроется что-то еще. Нечто древнее и злое. В Мексике, подумалось ему, солнечный свет может быть смертоносным.
На негнущихся ногах Дарби двинулся через толпу - и вдруг показалось, что затылок ему охладил слабый холодок. На высоком прилавке в кусках грубо наколотого льда охлаждалось теплое пиво. Оно распродавалось так быстро, что не успевало охладиться. Низенький толстый лавочник требовал за бутылку три песо пятьдесят сентаво. Очевидно, сам пугался своих непомерных алчности и нахальства.
Глава 2
Когда голубой «кадиллак», окруженный клубами пыли, остановился, Джон Картер Герролд на мгновение оторвал взгляд от лица обожаемой жены и посмотрел на машину, стоящую метрах в двадцати от них. Джон Картер Герролд и Линда сидели на высоком, обрывистом берегу, на вынутом из машины меховом чехле, расстеленном на пыльной траве под чахлым деревцем.
Медовый месяц они провели в Такско, рука об руку бродили при луне по улочкам, мощенным булыжником, и засыпали друг у друга в объятиях.
Есть в ней что-то волшебное, чарующее. Просто дух захватывает. В тот самый миг, когда Джон впервые увидел ее, он сразу понял: либо женится на ней, либо лишится покоя на всю оставшуюся жизнь.
Джон смотрел на молодую жену, и она казалась ему незнакомкой, замкнутой и заколдованной; невозможно поверить, что долгие тихие ночи она проводила в его объятиях. Он вспомнил ее упругое, теплое, шелковистое тело, страстную музыку любви. Но странное дело, стоило ему подумать о ней, как его почему-то охватывало смущение, словно он участвовал в какой-то сладкой оргии... Становилось жарко при мысли о том, с какой жадностью он набрасывался на нее, как бешено колотилось у него сердце, как временами останавливалось время... Они настолько тесно сплетались, что казалось, будто сливались в одно целое. В такие минуты Джон вряд ли мог с уверенностью сказать, где его тело и где тело Линды. Однако задним числом чувствовал странный стыд, словно во всем, что они делали, было что-то непорядочное, недостойное. Он вспомнил один случай в детстве. Однажды, приехав на каникулы в имение дядюшки, Джон, спрятавшись в кустах, наблюдал за странным поведением одного из гостей. Хрипло расхохотавшись, подвыпивший мужчина чиркнул спичкой о чистый, прекрасный беломраморный живот садовой статуи богини Дианы. После того как гости ушли, Джон побежал на кухню, взял жесткую щетку и мыло и стал оттирать желтый след, оставленный спичкой. Прикосновение к статуе странно взволновало его. В другой раз, когда Джон снова гостил у дяди, он как-то ночью, крадучись, спустился в сад. В лунном свете белая статуя казалась живой, ее прохладная, шероховатая грудь нежно скользнула вдоль его щеки. Дрожа с головы до ног, он притронулся к мраморному лону Дианы... И от возбуждения чуть не сошел с ума. Той теплой и росистой летней ночью в саду Джон впервые ощутил себя мужчиной. Он действовал словно в бреду, понимал, что поступает плохо, постыдно, но ничего не мог с собою поделать, а статуя, казалось ему, наклонилась так, словно вот-вот упадет... Потом Джон плакал, в рот ему набилась трава - ему хотелось, чтобы статуя упала и больно его ударила.
Теперь, глядя на сидящую рядом с ним живую и теплую богиню, он любовался ее шелковистыми, гладкими светлыми волосами - гладкими и густыми. Ее волосы светлые, но не белые, а со слабым, искрящимся кремовым оттенком. У нее черные брови, овальное лицо, выразительные, широко расставленные серьезные глаза, большой рот... Рисунок теплых губ выдает ее инстинктивную мудрость. Льняное платье телесного цвета без бретелей подчеркивает золотистый загар хрупких шеи и плеч. Она полулежала, опираясь на локоть, подтянув колени к животу.
Джону Картеру Герролду не понравилось, как сидит его жена. Поза подчеркивала изгиб крутых бедер, а лиф платья отходит настолько, что ему отчетливо были видны верхние полушария маленьких грудей, твердых и упругих, совсем не похожих на холодный мрамор.
Он сцепил руки на коленях. В такой позе Линда выглядит более земной, более женственной, тогда как, по его представлениям, ей больше пошло бы стоять в саду, озаренной лунным светом, девственно-белой и чистой, и поднимать лицо вверх, к оперному небу.
Не коснись он ее тогда, и она бы осталась такой же, как вначале: далекой, исполненной того же тихого, тайного, колдовского очарования, которое заставляло всех, кто говорил с ней, смягчать голос.
Джон бросил взгляд на термос:
- Еще водички, дорогая?
- Прошло больше часа с тех пор, как они перевезли последнюю машину. По-моему, нам лучше экономить воду.
- Конечно. Жалкое местечко, верно?
Она медленно повернула голову и оглядела дорогу в обоих направлениях.
- А мне нравится. Сама не знаю почему. Я начинала жалеть, что мы... так быстро возвращаемся домой. Зато теперь у нас появилась небольшая передышка. Можно подумать, помечтать... Да, Джон, а еще нам, может быть, удастся поговорить.
Он ошарашенно посмотрел на жену. Она водила пальчиком по узору на чехле. Волосы ее ветром сдуло вперед, лица не было видно.
- Поговорить? Да мы с тобой, кажется, уже обсудили все вопросы мироздания!
- Мы говорили о мелочах. А о главном - нет.
- Линда, я тебя боготворю. По-твоему, это мелочь?
Она вздернула голову. От резкого движения шелковистая масса волос вернулась назад.
- Знаешь, иногда мне хочется, чтобы меня просто любили. Не обожали, не боготворили... Дорогой, не обижайся, но мне кажется, будто ты... словно поместил меня в рамку. Или, скажем, вознес на пьедестал.
- Там тебе самое место.
Она нахмурилась:
- Неужели? Знаешь, все постоянно твердят о том, что супругам приходится приспосабливаться друг к другу... я чувствую, как постепенно начинаю соответствовать твоим представлениям обо мне. Становлюсь чем-то вроде статуи. Такой хрупкой, словно вот-вот разобьюсь. Но я не статуя, я обычный человек из мяса и костей! Иногда мне хочется заорать или захохотать во весь голос! Черт побери, я не желаю прожить жизнь «настоящей леди»!
Он лукаво улыбнулся:
- Но на самом деле ты и есть настоящая леди!
- Кажется, ты не понимаешь, о чем я. Ладно, скажу по-другому. Дорогой, с нашей любовью происходит что-то странное. Я почувствовала это еще до того, как на прошлой неделе прилетела твоя мать. И знаешь, мне это совсем не нравится. Когда мы с тобой занимаемся любовью... - Голос ее охрип. - Постепенно это вырождается в формальность, превращается в некий ритуал, который происходит в строго положенное время. Мы оба двигаемся и говорим как по шаблону, не смея ни на йоту ничего изменить, словно совершаем... какое-то таинство или что-то в этом роде.
От ее слов он внутренне поморщился, ему стало неловко.
- А у меня сложилось впечатление, что ты всегда оставалась довольна, - чопорно произнес он.
- Только не обижайся. Вначале все было чудесно. Я доверяла тебе и, если ты помнишь, чуточку... осмелела.
Он вспомнил и поневоле покраснел. Руки, ищущие в темноте, медленные движения, постепенно ускоряющиеся и завершающиеся взрывом.
- Родной мой, надо, чтобы нам с тобой становилось все лучше и лучше, хотелось друг друга все больше и больше. С тобой я распутница, потому что я люблю тебя, а любовь нельзя разложить на правильное и неправильное. А еще, знаешь, любовь невозможно обмануть. Ты ничего мне не говорил. Тебя выдало твое тело. Я почувствовала... ну, скажем, некое отдаление и холодность, и еще... наверное, потрясение. Мне хотелось любить тебя еще и еще, вместе с тобой изобрести тысячу новых способов доставить друг другу удовольствие. Но тебе каким-то образом удалось вернуть мою застенчивость, и именно тогда, когда я почти преодолела стыдливость... Вместо постижения новизны мы вернулись в прошлое. Наши отношения постепенно входят в привычную колею, а это совсем не то, чего я ожидала от брака.
- Линда, мне этот разговор не нравится.
- Тебе неловко, не по себе? Разговор о сексе при ярком солнечном свете. Помнишь те первые дни в Такско? Ты овладел мною в полдень. А теперь время для любви - ночь. Как будто любовь и секс - нечто постыдное, что надлежит прятать в темноте. Неужели тебе не нравится смотреть на мое тело при свете? Или ты стыдишься своего собственного тела? Не надо! Однажды днем солнце осветило нашу постель. Помнишь?
Он помнил. Вспомнил свой похотливый, жеребячий взгляд, ее белые разведенные колени и сумасшедшее солнце... Они рассмеялись.
Линда придвинулась ближе, тронула его за запястье.
- Дорогой, все испортилось, когда приехала твоя мать. Все сразу стало таким гигиеничным и гадким.
- Я и понятия не имел, что тебе...
- Помолчи и ни в чем меня не обвиняй. Мне просто кажется, дорогой, все твои подлинные, искренние, теплые сердечные порывы плотно завинчены какой-то крышкой. В первые дни медового месяца нам вместе удалось немного ослабить крышку, что было очень хорошо для нас обоих. Потом ты заметил, что наружу выбегает слишком много тебя, и снова ее завинтил. И знаешь, мой дорогой, я чувствую себя покинутой. Я хочу, чтобы мы придумали какой-нибудь способ освободить тебя. «Секс» - не гадкое слово. Как и слова «грудь», «ягодицы», «ноздри» или, скажем, «левая рука». Мне кажется, кто-то в детстве внушил тебе неправильные представления об этой стороне жизни. И разумеется, я не хочу приучаться думать о сексуальном акте как о довольно неприятной, хотя и мимолетной, маленькой супружеской обязанности, которую надлежит выносить в стоическом молчании. Я хочу быть тебе хорошей женой и в то же время чертовски хорошей любовницей.
- Линда, прошу тебя!
- О чем ты просишь?
- Вспомни о таком понятии, как хороший вкус!
- Не пытайся урезонивать меня этой убогой философией, мальчик мой! Прими только на веру, что ты заблуждаешься, но еще можешь исправиться. Мне девятнадцать, тебе - двадцать два, но, когда речь заходит о любви, Джон Картер Герролд, я чувствую себя мудрее, потому что, по-моему, мои инстинкты правы.
- Наверное, всем женщинам хочется, чтобы их медовый месяц продолжался вечно. Я слышал, это признак незрелости американок.
- Чушь! Знаешь, какой степени родства я хочу достичь со своим мужем? Как в романе Хемингуэя «Иметь и не иметь». Читал?
- Он пишет грязные непристойности.
- Грязь - в умах тех, кто сам грязен, милый.
- Все его мужчины - неандертальцы.
Она метнула на него сердитый взгляд:
- Ты первый начал, так что не обижайся на то, что я тебе скажу. Иногда у меня возникает мысль: раз ты не раскрываешься до конца в постели, раз не проявляешься целиком, возможно, ты не мужчина и во всем остальном. Что станет вершиной твоей жизни, когда мы вернемся? Работа в фирме дяди Дода за двенадцать тысяч в год?
Джон растерялся.
- Линда, мне... ужасно не нравится то, о чем ты говоришь, не мне претит ссориться с тобой.
Она встала на колени и быстро поцеловала его - легко прикоснулась к губам.
- Бедный старина Джонни. Ты просто женился на девке, вот и все. На девке с ангельской, невинной внешностью. Именно благодаря внешности я и заполучила работу модели, именно благодаря моей благопристойной внешности мне все же удалось умаслить твоих родственников. Но поверь мне, милый, я намерена исправить тебя в данном конкретном отношении. И я хочу, чтобы ты пообещал, что поможешь мне. - Она придвинулась чуточку ближе, прижавшись грудью к его плечу, и начала медленно ласкать его, проказливо улыбаясь. - Знаешь, милый, у тебя все получится. Я избавилась от застенчивости, когда начала говорить о ней вслух.
Он захотел ее, захотел овладеть ею прямо сейчас, и в то же время ему захотелось отодвинуться от ее теплых, настойчивых прикосновений. Придется ей кое-что уяснить для себя... потом, не сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Бетти стояла у машины. Увидев его, вопросительно подняла брови.
- Первая машина торчит тут уже больше четырех часов. Кажется, паром сломался.
- Нам придется ждать?
- Похоже на то.
- Мне необходимо выпить чего-нибудь холодного. Спроси, солнышко, не найдется ли в этих лавчонках холодного пива? У меня в горле пересохло.
- Если найду что-нибудь, принесу к тем деревьям. Постарайся отыскать тенистое местечко.
Он медленно побрел к ближайшей из двух грязных лавчонок. Глинобитные домишки были размалеваны неизбежной рекламой кока-колы и «Нескафе». Яркие рекламные плакаты то и дело попадались им по всей Мексике - словно пятна краски, упавшие с кисти беспечного маляра. Соломенные сомбреро и накидки-серапе, женщины-туристки в брючках и легких маечках, чумазые, оборванные и вежливые дети мексиканских бедняков, грубые, орущие отпрыски богатых мексиканцев и американос. Пиво, глубокий, тягучий смех техасцев. Солнце, пыль, жара... Странная атмосфера. Дарби Гарон ясно ощущал это. Натужное, наигранное веселье, всегда сопровождающее подобные происшествия. Но за всем этим кроется что-то еще. Нечто древнее и злое. В Мексике, подумалось ему, солнечный свет может быть смертоносным.
На негнущихся ногах Дарби двинулся через толпу - и вдруг показалось, что затылок ему охладил слабый холодок. На высоком прилавке в кусках грубо наколотого льда охлаждалось теплое пиво. Оно распродавалось так быстро, что не успевало охладиться. Низенький толстый лавочник требовал за бутылку три песо пятьдесят сентаво. Очевидно, сам пугался своих непомерных алчности и нахальства.
Глава 2
Когда голубой «кадиллак», окруженный клубами пыли, остановился, Джон Картер Герролд на мгновение оторвал взгляд от лица обожаемой жены и посмотрел на машину, стоящую метрах в двадцати от них. Джон Картер Герролд и Линда сидели на высоком, обрывистом берегу, на вынутом из машины меховом чехле, расстеленном на пыльной траве под чахлым деревцем.
Медовый месяц они провели в Такско, рука об руку бродили при луне по улочкам, мощенным булыжником, и засыпали друг у друга в объятиях.
Есть в ней что-то волшебное, чарующее. Просто дух захватывает. В тот самый миг, когда Джон впервые увидел ее, он сразу понял: либо женится на ней, либо лишится покоя на всю оставшуюся жизнь.
Джон смотрел на молодую жену, и она казалась ему незнакомкой, замкнутой и заколдованной; невозможно поверить, что долгие тихие ночи она проводила в его объятиях. Он вспомнил ее упругое, теплое, шелковистое тело, страстную музыку любви. Но странное дело, стоило ему подумать о ней, как его почему-то охватывало смущение, словно он участвовал в какой-то сладкой оргии... Становилось жарко при мысли о том, с какой жадностью он набрасывался на нее, как бешено колотилось у него сердце, как временами останавливалось время... Они настолько тесно сплетались, что казалось, будто сливались в одно целое. В такие минуты Джон вряд ли мог с уверенностью сказать, где его тело и где тело Линды. Однако задним числом чувствовал странный стыд, словно во всем, что они делали, было что-то непорядочное, недостойное. Он вспомнил один случай в детстве. Однажды, приехав на каникулы в имение дядюшки, Джон, спрятавшись в кустах, наблюдал за странным поведением одного из гостей. Хрипло расхохотавшись, подвыпивший мужчина чиркнул спичкой о чистый, прекрасный беломраморный живот садовой статуи богини Дианы. После того как гости ушли, Джон побежал на кухню, взял жесткую щетку и мыло и стал оттирать желтый след, оставленный спичкой. Прикосновение к статуе странно взволновало его. В другой раз, когда Джон снова гостил у дяди, он как-то ночью, крадучись, спустился в сад. В лунном свете белая статуя казалась живой, ее прохладная, шероховатая грудь нежно скользнула вдоль его щеки. Дрожа с головы до ног, он притронулся к мраморному лону Дианы... И от возбуждения чуть не сошел с ума. Той теплой и росистой летней ночью в саду Джон впервые ощутил себя мужчиной. Он действовал словно в бреду, понимал, что поступает плохо, постыдно, но ничего не мог с собою поделать, а статуя, казалось ему, наклонилась так, словно вот-вот упадет... Потом Джон плакал, в рот ему набилась трава - ему хотелось, чтобы статуя упала и больно его ударила.
Теперь, глядя на сидящую рядом с ним живую и теплую богиню, он любовался ее шелковистыми, гладкими светлыми волосами - гладкими и густыми. Ее волосы светлые, но не белые, а со слабым, искрящимся кремовым оттенком. У нее черные брови, овальное лицо, выразительные, широко расставленные серьезные глаза, большой рот... Рисунок теплых губ выдает ее инстинктивную мудрость. Льняное платье телесного цвета без бретелей подчеркивает золотистый загар хрупких шеи и плеч. Она полулежала, опираясь на локоть, подтянув колени к животу.
Джону Картеру Герролду не понравилось, как сидит его жена. Поза подчеркивала изгиб крутых бедер, а лиф платья отходит настолько, что ему отчетливо были видны верхние полушария маленьких грудей, твердых и упругих, совсем не похожих на холодный мрамор.
Он сцепил руки на коленях. В такой позе Линда выглядит более земной, более женственной, тогда как, по его представлениям, ей больше пошло бы стоять в саду, озаренной лунным светом, девственно-белой и чистой, и поднимать лицо вверх, к оперному небу.
Не коснись он ее тогда, и она бы осталась такой же, как вначале: далекой, исполненной того же тихого, тайного, колдовского очарования, которое заставляло всех, кто говорил с ней, смягчать голос.
Джон бросил взгляд на термос:
- Еще водички, дорогая?
- Прошло больше часа с тех пор, как они перевезли последнюю машину. По-моему, нам лучше экономить воду.
- Конечно. Жалкое местечко, верно?
Она медленно повернула голову и оглядела дорогу в обоих направлениях.
- А мне нравится. Сама не знаю почему. Я начинала жалеть, что мы... так быстро возвращаемся домой. Зато теперь у нас появилась небольшая передышка. Можно подумать, помечтать... Да, Джон, а еще нам, может быть, удастся поговорить.
Он ошарашенно посмотрел на жену. Она водила пальчиком по узору на чехле. Волосы ее ветром сдуло вперед, лица не было видно.
- Поговорить? Да мы с тобой, кажется, уже обсудили все вопросы мироздания!
- Мы говорили о мелочах. А о главном - нет.
- Линда, я тебя боготворю. По-твоему, это мелочь?
Она вздернула голову. От резкого движения шелковистая масса волос вернулась назад.
- Знаешь, иногда мне хочется, чтобы меня просто любили. Не обожали, не боготворили... Дорогой, не обижайся, но мне кажется, будто ты... словно поместил меня в рамку. Или, скажем, вознес на пьедестал.
- Там тебе самое место.
Она нахмурилась:
- Неужели? Знаешь, все постоянно твердят о том, что супругам приходится приспосабливаться друг к другу... я чувствую, как постепенно начинаю соответствовать твоим представлениям обо мне. Становлюсь чем-то вроде статуи. Такой хрупкой, словно вот-вот разобьюсь. Но я не статуя, я обычный человек из мяса и костей! Иногда мне хочется заорать или захохотать во весь голос! Черт побери, я не желаю прожить жизнь «настоящей леди»!
Он лукаво улыбнулся:
- Но на самом деле ты и есть настоящая леди!
- Кажется, ты не понимаешь, о чем я. Ладно, скажу по-другому. Дорогой, с нашей любовью происходит что-то странное. Я почувствовала это еще до того, как на прошлой неделе прилетела твоя мать. И знаешь, мне это совсем не нравится. Когда мы с тобой занимаемся любовью... - Голос ее охрип. - Постепенно это вырождается в формальность, превращается в некий ритуал, который происходит в строго положенное время. Мы оба двигаемся и говорим как по шаблону, не смея ни на йоту ничего изменить, словно совершаем... какое-то таинство или что-то в этом роде.
От ее слов он внутренне поморщился, ему стало неловко.
- А у меня сложилось впечатление, что ты всегда оставалась довольна, - чопорно произнес он.
- Только не обижайся. Вначале все было чудесно. Я доверяла тебе и, если ты помнишь, чуточку... осмелела.
Он вспомнил и поневоле покраснел. Руки, ищущие в темноте, медленные движения, постепенно ускоряющиеся и завершающиеся взрывом.
- Родной мой, надо, чтобы нам с тобой становилось все лучше и лучше, хотелось друг друга все больше и больше. С тобой я распутница, потому что я люблю тебя, а любовь нельзя разложить на правильное и неправильное. А еще, знаешь, любовь невозможно обмануть. Ты ничего мне не говорил. Тебя выдало твое тело. Я почувствовала... ну, скажем, некое отдаление и холодность, и еще... наверное, потрясение. Мне хотелось любить тебя еще и еще, вместе с тобой изобрести тысячу новых способов доставить друг другу удовольствие. Но тебе каким-то образом удалось вернуть мою застенчивость, и именно тогда, когда я почти преодолела стыдливость... Вместо постижения новизны мы вернулись в прошлое. Наши отношения постепенно входят в привычную колею, а это совсем не то, чего я ожидала от брака.
- Линда, мне этот разговор не нравится.
- Тебе неловко, не по себе? Разговор о сексе при ярком солнечном свете. Помнишь те первые дни в Такско? Ты овладел мною в полдень. А теперь время для любви - ночь. Как будто любовь и секс - нечто постыдное, что надлежит прятать в темноте. Неужели тебе не нравится смотреть на мое тело при свете? Или ты стыдишься своего собственного тела? Не надо! Однажды днем солнце осветило нашу постель. Помнишь?
Он помнил. Вспомнил свой похотливый, жеребячий взгляд, ее белые разведенные колени и сумасшедшее солнце... Они рассмеялись.
Линда придвинулась ближе, тронула его за запястье.
- Дорогой, все испортилось, когда приехала твоя мать. Все сразу стало таким гигиеничным и гадким.
- Я и понятия не имел, что тебе...
- Помолчи и ни в чем меня не обвиняй. Мне просто кажется, дорогой, все твои подлинные, искренние, теплые сердечные порывы плотно завинчены какой-то крышкой. В первые дни медового месяца нам вместе удалось немного ослабить крышку, что было очень хорошо для нас обоих. Потом ты заметил, что наружу выбегает слишком много тебя, и снова ее завинтил. И знаешь, мой дорогой, я чувствую себя покинутой. Я хочу, чтобы мы придумали какой-нибудь способ освободить тебя. «Секс» - не гадкое слово. Как и слова «грудь», «ягодицы», «ноздри» или, скажем, «левая рука». Мне кажется, кто-то в детстве внушил тебе неправильные представления об этой стороне жизни. И разумеется, я не хочу приучаться думать о сексуальном акте как о довольно неприятной, хотя и мимолетной, маленькой супружеской обязанности, которую надлежит выносить в стоическом молчании. Я хочу быть тебе хорошей женой и в то же время чертовски хорошей любовницей.
- Линда, прошу тебя!
- О чем ты просишь?
- Вспомни о таком понятии, как хороший вкус!
- Не пытайся урезонивать меня этой убогой философией, мальчик мой! Прими только на веру, что ты заблуждаешься, но еще можешь исправиться. Мне девятнадцать, тебе - двадцать два, но, когда речь заходит о любви, Джон Картер Герролд, я чувствую себя мудрее, потому что, по-моему, мои инстинкты правы.
- Наверное, всем женщинам хочется, чтобы их медовый месяц продолжался вечно. Я слышал, это признак незрелости американок.
- Чушь! Знаешь, какой степени родства я хочу достичь со своим мужем? Как в романе Хемингуэя «Иметь и не иметь». Читал?
- Он пишет грязные непристойности.
- Грязь - в умах тех, кто сам грязен, милый.
- Все его мужчины - неандертальцы.
Она метнула на него сердитый взгляд:
- Ты первый начал, так что не обижайся на то, что я тебе скажу. Иногда у меня возникает мысль: раз ты не раскрываешься до конца в постели, раз не проявляешься целиком, возможно, ты не мужчина и во всем остальном. Что станет вершиной твоей жизни, когда мы вернемся? Работа в фирме дяди Дода за двенадцать тысяч в год?
Джон растерялся.
- Линда, мне... ужасно не нравится то, о чем ты говоришь, не мне претит ссориться с тобой.
Она встала на колени и быстро поцеловала его - легко прикоснулась к губам.
- Бедный старина Джонни. Ты просто женился на девке, вот и все. На девке с ангельской, невинной внешностью. Именно благодаря внешности я и заполучила работу модели, именно благодаря моей благопристойной внешности мне все же удалось умаслить твоих родственников. Но поверь мне, милый, я намерена исправить тебя в данном конкретном отношении. И я хочу, чтобы ты пообещал, что поможешь мне. - Она придвинулась чуточку ближе, прижавшись грудью к его плечу, и начала медленно ласкать его, проказливо улыбаясь. - Знаешь, милый, у тебя все получится. Я избавилась от застенчивости, когда начала говорить о ней вслух.
Он захотел ее, захотел овладеть ею прямо сейчас, и в то же время ему захотелось отодвинуться от ее теплых, настойчивых прикосновений. Придется ей кое-что уяснить для себя... потом, не сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26