Я осознал это с
какой-то нездоровой ясностью, несмотря на то, что еще два моих чувства
подвергались самой яростной атаке. Ибо в ушах моих продолжали звенеть
отзвуки ужасающего вопля, а нюх мой страдал от зловония, заполнявшего собой
все вокруг. Мой ум, не менее настороженный и бдительный, нежели чувства,
сразу осознал, что происходит нечто исключительно необычайное; почти
автоматически я вскочил и повернулся, чтобы схватить орудия истребления,
которые мы оставили нацеленными на гнездо плесени перед очагом.
Поворачиваясь, я заранее боялся того, что мне, возможно, пришлось бы там
увидеть ибо разбудивший меня крик явно исходил из уст моего дядюшки, а,
кроме того, я до сих пор не знал, от какой опасности мне придется его и себя
защищать.
Однако то, что я увидел, превзошло худшие из моих опасений. Существуют
ужасы ужасов, и это было одно из тех средоточий вселенского кошмара, которые
природа приберегает лишь для немногих проклятых и несчастных. Из одолеваемой
грибами земли извергалось парообразное трупное свечение, желтое и
болезненное; оно кипело и пузырилось, струилось и плескалось, образуя
гигантскую фигуру с расплывчатыми очертаниями получеловека-полумонстра;
сквозь него я различал дымоход и очаг. Оно все состояло из глаз хищных и
дразнящих, а морщинистая, как у насекомого, голова истончалась в струйку,
которая зловонно вилась и клубилась и, наконец, исчезала в недрах дымохода.
И хотя я видел все это своими глазами, лишь намного позже, напряженно
припоминая, я сумел более или менее четко восстановить дьявольские контуры
фигуры. Тогда же она была для меня не более, чем бурлящим, слабо
фосфоресцирующим облаком, отвратительным до безобразия облаком, которое
обволакивало и размягчало до состояния омерзительной пластичности некий
объект, к коему было устремлено все мое внимание. Ибо объект этот был не чем
иным, как моим дядей, почтенным Илайхью Уилпом; с чертами лица чернеющими и
постепенно сходящими на нет, он скалился, невнятно и злобно бормоча, и
протягивал ко мне свои когтистые сочащиеся лапы, желая разорвать меня на
части в той дикой злобе, которую принес с собой сюда этот ужас.
Только дисциплина спасла меяя от безумия. Готовясь загодя к
критическому моменту, я психологически муштровал себя, и меня выручила одна
слепая выучка. Понимая, что бурлящее предо мною зло это явно не та
субстанция, на которую можно воздействовать огнем или химическими
веществами, я оставил без внимания огнемет, маячивший по правую руку от
меня, и включив аппарат с трубкой Крукса, навел на развернувшуюся передо
мной сцену не знающего времени святотатства сильнейшее из эфирных излучений,
когда-либо исторгнутых искусством человеческим из недр и токов естества.
Образовалась синеватая дымка, раздались оглушительные шипение и треск, и
желтоватое свечение как будто стало тускнеть, но уже в следующее мгновение я
убедился в том, что потускнение это кажущееся и что волны из моего аппарата
не произвели абсолютно никакого эффекта.
Потом, в самый разгар этого демонического зрелища, глазам моим
предстала новая порция ужаса, исторгшая вопли из моей глотки и заставившая
меня броситься, тыкаясь и спотыкаясь, по направлению к незапертой двери на
тихую и безопасную улицу; броситься, не думая о том, какие, быть может,
кошмарные вещи я выпускаю в мир и уж тем более о том, какие суждения и
вердикты соотечественников я навлекаю на свою бедную голову. Случилось же
следующее: в той тусклой смеси желтого и голубого внешний вид моего дяди
претерпел как бы некое тошнотворное разжижение, сущность которого исключает
возможность какого бы то ни было описания; достаточно сказать, что по ходу
этого процесса на испаряющемся лице дядюшки происходила такая сумасшедшая
смена идентичностей, какая могла бы прийти в голову лишь безумцу. Он бил
одновременно и чертом и толпой, и склепом и карнавальным шествием. В
неровном и неоднородном свете желеобразное лицо его приобретало десятки,
сотни, тысячи образов; дьявольски скалясь, оно оплывало, как тающий воск, и
принимало на себя многочисленные карикатурные личины личины причудливые и в
то же время знакомые.
Я видел фамильные черты Гаррисов мужские и женские, взрослые и детские,
и черты многих других людей старческие и юношеские, грубые и утонченные,
знакомые и незнакомые. На мгновение мелькнула скверная подделка под
миниатюру с изображением несчастной Роуби Гаррис, которую мне доводилось
лицезреть в школе при Музее Графики, а в другой раз мне показалось, что я
различил худощавый облик Мерси Декстер, такой, каким я его помнил по
портрету в доме Кэррингтона Гарриса. Все это выглядело чудовищно сверх
всякой меры, и вплоть до самого конца когда уже совсем вблизи от поганого
пола с образующейся на нем лужицей зеленоватой слизи замелькала курьезная
мешанина из лиц прислуги и младенцев до самого конца мне казалось, что
видоизменяющиеся черты боролись между собой и пытались сложиться в облик,
напоминающий добродушную физиономию моего дяди. Я тешу себя мыслью, что он
тогда еще существовал и пытался попрощаться со мной. Мне помниться также,
что и я, собираясь покинуть дом, прошептал, запинаясь, запекшимися губами
слова прощания; едкая струйка пара проследовала за мной в открытую дверь на
орошаемую ливнем прохожую часть.
Остальное помню смутно и, вспоминая, трепещу. Не только на умытой
дождем улице, но и в целом свете не было ни единой души, которой бы я
осмелился поведать о случившемся. Без всякой цели я брел на юг и, миновав
Университетскую горку и библиотеку, спустился по Хопкинс-стрит, перешел
через мост и очутился в деловой части города с ее высотными зданиями, среди
которых я почувствовал себя в безопасности; казалось, они защищают меня,
подобно тому как и вообще все продукты современной цивилизации защищают мир
от вредности старины с ее чудесами и тайнами. Сырая блеклая заря занялась на
востоке, обнажив допотопный холм с его старинными крышами куда меня звал мой
долг, оставшийся невыполненным. И я направился туда до нитки вымокший, без
шляпы, оторопев от утреннего света и вошел в ту страшную дверь на
Бенефит-стрит, которую я оставил распахнутой настежь; так она и висела там,
задавая загадку рано встающим жильцам, с которыми я не посмел заговорить.
Слизи не было она вся ушла в поры земляного пола. Не осталось и следа
от той гигантской скрюченной фигуры из селитры перед очагом. Беглым взглядом
я окинул раскладушку, стулья, механизмы, свой забытый головной убор и
светлую соломенную шляпу дядюшки. Оторопь владела всем моим существом, и я с
трудом пытался вспомнить, что было во сне и что на самом деле. Мало-помалу
ко мне возвращалось сознание, и вскоре я уже твердо знал, что наяву я был
свидетелем вещей куда более ужасных, нежели во сне. Усевшись, я попытался
осознать происшедшее в пределах здравого смысла и найти способ уничтожить
этот ужас, если, конечно, он был реальным. Это явно не было ни материей, ни
эфиром и ни чем-либо другим из того, что доступно мысли смертного. Чем же
еще могло оно быть, если не какой-то диковинной эманацией, какими-то
вампирическими парами вроде тех, о которых эксетерские селяне рассказывают,
будто они порою таятся в кладбищенских недрах? Кажется, я нашел ключ к
разгадке и снова принялся разглядывать тот участок пола перед очагом, где
плесень и селитра принимали такие необычные формы. Через десять минут в
голове моей созрело решение, и, прихватив с собой шляпу, я ринулся домой.
Там я принял ванну, плотно закусил и заказал по телефону кирку, мотыгу,
лопату, армейский респиратор и шесть бутылей серной кислоты; все это должно
было быть доставлено завтра утром к двери в подвал страшного дома по
Бенефит-стрит. Потом я попытался заснуть, но безуспешно, и провел оставшиеся
часы за чтением и сочинением глупых стишков, что помогало мне развеять
мрачные мысли.
На следующее утро в одиннадцать часов я приступил к рытью. Погода
стояла солнечная, чему я был несказанно рад. Я был по-прежнему один, ибо как
бы я ни страшился того, что искал, рассказать о случившемся кому-нибудь
постороннему казалось мне еще страшнее. Позднее, правда, я поведал обо всем
Гаррису, но я это сделал только по необходимости, и, кроме того, он сам был
немало наслышан о странностях страшного дома от пожилых людей и потому был
скорее склонен верить, чем отрицать. Ворочая комья черной вонючей земли,
рассекая лопатой на части белесую грибковую поросль, из которой тут же
начинал сочиться желтоватый вязкий гной, я трепетал от нетерпения и страха:
кто знает, что я найду там, в глубине? Недра земные хранят тайны, которых
человечеству лучше не знать, и меня, похоже, ждала одна из них.
Мои руки заметно тряслись, но я упорно продолжал копать и вскоре стоял
в уже довольно широкой яме, вырытой собственными руками. По мере углубления
отверстия, ширина которого составляла примерно шесть футов, тяжелый запах
нарастал, и я более не сомневался в том, что мне не избежать контакта с
исчадием ада, выделения которого были бичом этого дома в течение полутора
столетий с лишком. Мне не терпелось узнать, как оно выглядит каковы его
форма и состав, и до какой толщины отъелось оно на дармовой жизненной силе
за многие века. Чувствуя, что дело близится к развязке, я выбрался из ямы,
разбросал и разровнял накопившуюся кучу земли и разместил по краям ямы с
двух сторон от себя огромные бутыли с кислотой так, чтобы в случае
необходимости можно было опорожнить их быстро одну за другой в
образовавшуюся скважину. Потом я снова взялся за работу и на этот раз
сваливал землю не куда попало, а только по обе другие стороны ямы; работа
пошла медленнее, а вонь усилилась настолько, что мне пришлось надеть
респиратор. Сознавая свою близость к неведомому, таившемуся у меня под
ногами, я едва сохранял присутствие духа.
Внезапно лопата моя вошла во что-то не столь твердое, как земля. Я
вздрогнул и сделал было первое движение к тому, чтобы выкарабкаться из ямы,
края которой уже доходили мне до самого горла. Однако я взял себя в руки и,
стиснув зубы, соскреб немного земли при свете своего карманного фонаря.
Показалась какая-то поверхность, тусклая и гладкая, что-то вроде
полупротухшего свернувшегося студня с претензией на прозрачность. Я поскреб
еще немного и увидел, что он имеет форму. В одном месте был просвет там
часть обнаруженной мной субстанции загибалась. Обнажилась довольно обширная
область почти цилидрической формы; все это напоминало громадную гибкую
бело-голубую дымовую трубу, свернутую вдвое, при этом в самом широком месте
диаметр ее достигал двух футов. Еще несколько скребков и я пулей вылетел из
ямы, чтобы быть как можно дальше от этой мерзости; не останавливаясь, в
каком-то исступлении, одну за другой я накренял громадные бутыли и низвергал
их едкое содержимое в эту зияющую бездну, на ту невообразимую аномалию, чей
колоссальный локоть мне только что довелось лицезреть.
Ослепительный вихрь зеленовато-желтого пара, каскадом извергавшийся из
глубины, никогда не изгладится из моей памяти. И по сию пору обитатели холма
поминают о желтом дне, когда отвратительные тлетворные пары воздымались над
рекой Провиденс в том месте, куда сбрасывают фабричные отходы, и только мне
одному ведомо, как они обманываются относительно истинного источника этих
паров. Рассказывают также о чудовищном реве, сопровождавшем этот выброс и
доносившемся, вероятно, из какой-то поврежденной водопроводной трубы или
подземного газопровода, но и здесь я мог бы поправить молву, если бы только
осмелился. У меня нет слов, чтобы описать весь этот ужас, и я до сих пор не
могу понять, почему я остался жив. Я лишился чувств сразу после того, как
опустошил четвертую емкость, которой я был вынужден воспользоваться, когда
пары стали проникать через мой респиратор. Очнувшись, я увидел, что яма
более не испускает пара.
Две оставшиеся бутыли я опорожнил без всякого видимого результата, и
тогда мне стало ясно, что яму можно засыпать. Я работал до глубокой ночи, но
зато ужас покинул дом навсегда. Сырость в подвале была уже не такой затхлой,
а диковинные грибы высохли и превратились в безобидный грязновато-серый
порошок, раскинувшийся по полу, как пепел. Один из глубочайших ужасов земных
сгинул навеки, и если есть на свете ад, то в тот день он, наконец-то, принял
в свое лоно грешную душу богомерзкого существа.
1 2 3 4 5 6 7