Руле прибыли в эти края году этак в 1696 из Ист-Гринуича, спустившись
вдоль западного побережья залива Наррагансетт. Они были гугенотами из Кода и
столкнулись с немалым противодействием со стороны членов городской управы,
прежде чем им позволили поселиться в Провиденсе. Неприязнь окружающих
преследовала их еще в Ист-Гринуиче, куда они приехали в 1686 году после
отмены Нантского эдикта; носились слухи, будто неприязнь эта выходила за
рамки обычных национальных и расовых предрассудков и не имела отношения даже
к спорам из-за дележа земли, вовлекавшим иных французских переселенцев в
такие стычки с англичанами, которые не мог замять сам губернатор Эндрос.
Однако их ярый протестантизм слишком ярый, как утверждали некоторые, и та
наглядная нужда, которую они испытывали после того, как их, в буквальном
смысле, вытолкали взашей из поселка, помогли им снискать убежище в
Провиденсе. Этьен Руле, склонный не столько к земледелию, сколько к чтению
непонятных книжек и черчению непонятных схем, получил место канцеляриста на
складе пристани Пардона Тиллингаста в южном конце Таун-стрит. Именно в этом
месте спустя много лет возможно что лет через сорок, то есть, уже после
смерти Руле-старшего произошел какой-то бунт или что-то в этом роде, со
времени которого о семействе Руле, похоже, ничего больше не было слышно.
Впрочем, еще столетие с лишком эту семью частенько вспоминали, как
яркий эпизод в спокойной, размеренной жизни новоанглийского приморского
городка. Сын Этьена Поль, неприятный малый, чье сумасбродное поведение,
вероятно, и спровоцировало тот бунт, что сгубил семью, вызывал особый
интерес, и хотя Провиденс никогда не разделял ужаса перед черной магией со
своими пуританскими соседями, широкое распространение в нем получили
россказни о том, что Руле-младший и произносил-то свои молитвы не в урочное
время, и направлял-то их не по тому адресу. Именно этот слух, вероятно, лег
в основу той легенды, о которой знала старуха Роббинс. Какое отношение это
имело к французским бредням Роуби Гаррис и других обитателей страшного дома,
можно было либо вообразить, либо определить путем дальнейших изысканий. Я
задавался вопросом, многие ли из тех, кто знал эту легенду, принимали во
внимание ее дополнительную связь с ужасным, которая была мне известна
благодаря моей начитанности. Я имею в виду ту полную зловещего значения
запись в анналах чудовищного ужаса, которая повествует о некоем Жаке Руле из
Кода, приговоренном в 1598 году к костру за бесноватость, а затем
помилованном французским парламентом и заключенном в сумасшедший дом. Он
обвинялся в том, что был застигнут в лесу, весь в крови и в клочьях мяса,
вскоре после того, как два волка задрали мальчугана, причем очевидцы видели,
как один из волков убегал вприпрыжку целым и невредимым. Такая вот милая
домашняя сказочка, приобретающая, впрочем, зловещий смысл, если принять во
внимание имя персонажа и место действия. Я, тем не менее, пришел к выводу,
что кумушки из Провиденса в большинстве своем ничего не слыхали о ней.
Поскольку если бы слыхали, то совпадение имен наверняка повлекло бы за собой
какие-нибудь решительные действия, продиктованные страхом. А в самом деле:
что, если какие-то не имевшие широкого хождения слухи о Жаке Руле и привели
к финальному бунту, стершему французское семейство с лица городской земли?
Я стал посещать проклятое место все чаще и чаще, изучая нездоровую
растительность в саду, осматривая стены здания и внимательно обследуя каждый
дюйм земляного пола в погребе. Испросив разрешения у Кэррингтона Гарриса, я
подобрал ключ к неиспользуемой двери, ведущей из погреба прямо на
Бенефит-стрит; я сделал это потому, что предпочитал иметь более близкий
доступ во внешний мир, нежели тот, что могли предоставить неосвещенная
лестница, прихожая на первом этаже и парадный вход. Там, где пагубность
таилась в наиболее концентрированном виде, я проводил долгие послеполуденные
часы, обшаривая каждую пядь, заглядывая в каждый уголок, и солнечные лучи
просачивались внутрь сквозь щели в затканной паутиной наземной двери,
благодаря которой лишь несколько шагов отделяло меня от безопасного уличного
тротуара. Но увы! старания мои не были вознаграждены новыми находками:
кругом была все та же угнетающая затхлость, едва уловимые болезнетворные
запахи и все те же очертания на полу. Представляю, с каким любопытством
разглядывали меня многочисленные прохожие через пустые оконные проемы!
Наконец, по наущению дядюшки, я решил обследовать место в темное время
суток и однажды в непогожую ночь сноп света из моего электрического фонарика
метался по заплесневелому полу с жуткими фигурами на нем и причудливо
искривленными слабо фосфоресцирующими грибами. В ту ночь обстановка
подействовала на меня настолько удручающе, что я был почти готов к тому, что
увидел, если только это мне не показалось, а именно: очертания скрючившейся
фигуры , отчетливо выделявшиеся среди белесоватых наростов. Это была та
самая фигура, о существовании которой я слышал еще мальчишкой. Ясность и
отчетливость ее были поразительны и бесподобны и, глядя на нее, я снова
разглядел то слабое желтоватое мерцающее испарение, которое ужаснуло меня в
дождливый день много лет тому назад.
Над человекоподобным пятном плесени возле очага поднималась она, эта
слабая, болезнетворная, чуть светящаяся дымка; клубясь и извиваясь в
темноте, она, казалось, непрерывно принимала различные неясные, но пугающие
формы, постепенно истончаясь и улетучиваясь в черноту огромного дымохода,
оставляя за собой характерный омерзительный смрад. Все это было
отвратительно и лично для меня усугублялось всем, что мне было известно об
этом месте. Дав себе слово не покидать своего поста, что бы ни случилось, я
внимательно наблюдал за исчезновением испарения и, наблюдая, не мог
отделаться от ощущения, что и оно, в свою очередь, плотоядно следит за мной
своими не столько видимыми, сколько воображаемыми зрачками. Когда я
рассказал обо всем дяде, он пришел в сильное возбуждение и после часа
напряженных раздумий принял определенное и радикальное решение. Взвесив в
уме всю важность предмета и всю весомость нашего отношения к нему, он
настоял на том, чтобы мы оба подвергли испытанию а, если возможно, то и
уничтожению ужас этого дома путем совместного неусыпного дежурства по ночам
в затхлом клейменом плесенью подвале.
4
В среду 25 июня 1919 года, с разрешения Кэррингтона Гарриса, которому
мы, впрочем, не стали говорить о своих истинных намерениях, я и дядя
притащили в страшный дом два складных стула, одну раскладушку и кое-какие
научные приборы, исключительно громоздкие и хитроумные. Разместив все это в
подвале при свете дня, мы занавесили окна бумагой и оставили дом до вечера,
когда должно было начаться первое наше дежурство. Перед уходом мы надежно
заперли дверь, ведущую из подвала в первый этаж, чтобы наши
высокочувствительные приборы, добытые под большим секретом и по высокой
цене, могли оставаться там в безопасности столько дней, сколько могло нам
потребоваться для дежурств. План на вечер был такой: до определенного часа
мы оба сидим не смыкая глаз, а затем начинаем дежурить в очередь по два часа
каждый, сначала я потом дядя; при этом один из нас отдыхает на раскладушке.
Природная предприимчивость, с которой дядюшка раздобыл инструменты в
лабораториях университета Брауна и арсенала на Крэнстон-стрит, а также
инстинктивно выбранное им направление наших поисков, великолепно показывают,
какой запас жизненных сил и энергии сохранялся в этом 80-летнем джентльмене.
Образ жизни Илайхью Уиппла соответствовал тем принципам гигиены, которые он
пропагандировал как врач, и если бы не ужасное происшествие, то и по сей
день он пребывал бы в полном здравии. Только двум лицам ведомы истинные
причины случившегося Кэррингтону Гаррису и вашему покорному слуге. Я не мог
не рассказать обо всем Гаррису, так как он был владельцем дома и имел право
знать о нем все. Кроме того, мы предуведомили его о своем эксперименте, и
после того, что случилось с дядей, я решил, что один только Гаррис в силах
понять меня и поможет мне дать необходимые публичные разъяснения. Услышав
мою историю, Гаррис побелел, как мел; но он согласился помочь, и я решил,
что теперь можно без всякой опаски пустить в дом жильцов.
Заявить, что во время бдения в ту непогожую ночь мы чувствовали себя
вполне бодро, было бы с моей стороны глупо и нечестно. Я уже говорил, что мы
ни в коем случае не были подвержены вздорным суевериям, однако научные
штудии и долгие размышления научили нас тому, что известная нам трехмерная
вселенная представляет собой лишь ничтожную долю от всего материального и
энергетического мира. В данном, конкретном случае несметное количество
свидетельств из многочисленных достоверных источников указывали на явное
существование неких сил, обладающих огромной мощью и, с точки зрения
человека, исключительно недобрых. Сказать, что мы серьезно верили в вампиров
или, скажем, в оборотней, означало бы сделать слишком обобщенное и потому
неточное заявление. Скорее следует указать на то, что мы отнюдь не были
склонны отрицать возможность существования неких неведомых и
незафиксированных модификаций жизненной силы и разряженного вещества;
модификаций, редко встречающихся в трехмерном пространстве из-за своего
более тесного родства с другими измерениями, но, тем не менее, находящихся в
достаточной близости к нашему миру, чтобы время от времени проявлять себя
перед нами, каковые проявления мы, из-за отсутствия подходящего пункта
наблюдения, вряд ли когда-нибудь сможем объяснить.
Короче говоря, мы с дядей полагали, что бесчисленное множество
неоспоримых фактов указывает на известное пагубное влияние, гнездящееся в
страшном доме, влияние, восходящее к тому или иному из злополучных
французских переселенцев двухвековой давности и по-прежнему проявляющее себя
через посредство каких-то непонятных и никому не ведомых законов движения
атомов и электронов. О том, что члены семьи Руле находились в некоем
противоестественном контакте с внешними кругами бытия кругами враждебными,
внушающими нормальным людям лишь страх и отвращение, достаточно красноречиво
говорили письменные свидетельства. Не вышло ли, в таком случае, так, что
волнения черни в те давно канувшие в прошлое тридцатые годы семнадцатого
столетия привели в движение некие кинетические структуры в патологически
устроенном мозгу одного или нескольких из французов хотя бы того же
порочного Поля Руле, в результате чего структуры эти, так сказать,пережили
своих умерщвленных носителей и продолжали функционировать в каком-то
многомерном пространстве вдоль исходных силовых линий, определенных
неистовой злобой взбунтовавшихся горожан?
В свете новейших научных гипотез, разработанных на основе теории
относительности и внутриатомного взаимодействия, такого рода вещи уже не
могут считаться невозможными ни в физическом, ни в биохимическом отношениях.
Вполне можно вообразить некий чужеродный сгусток вещества или энергии пускай
бесформенный, пускай какой угодно, существование которого поддерживается
неощутимым или даже нематериальным паразитированием на жизненной силе или
телесной ткани и жидкости других, более, что ли, живых организмов, в которые
он проникает и с материей которых он временами сливается. Сгусток этот может
иметь явно враждебные намерения, а может и просто руководствоваться слепыми
мотивами самосохранения. В любом случае такой монстр в наших глазах
неизбежно приобретает вид аномалии и незваного гостя, и истребление его
должно составлять священный долг каждого, кто не враг природе, здоровью и
здравому смыслу.
Что смущало нас более всего, так это наше полное неведение относительно
того, в каком виде предстанет нам противник. Ни один из людей, находившихся
в здравом уме, никогда не видел его, и лишь очень немногие более или менее
ясно его ощущали. Это могла быть энергия в чистом виде как бы некий эфирный
образ, пребывающий вне царства вещества, а могло быть и что-то материальное,
но лишь отчасти; какая-нибудь там неизвестная науке пластичная масса,
способная произвольно видоизменяться, образуя расплывчатые подобия твердого,
жидкого, газообразного или нераздельно-неслиянного состояний.
1 2 3 4 5 6 7