Он не был чем-то, к чему можно стремиться и что можно искать, ибо пути к нему нет. Всё должно умереть, чтобы тот экстаз был; смерть, разрушение, которые и есть любовь.
Бедный, усталый работник в рваной и грязной одежде возвращался домой со своей тощей, костлявой коровой.
1 ноября
Небо пылало фантастическим цветом, огромными вспышками невероятного огня; небо на юге полыхало облаками взрывающихся красок, одно облако интенсивнее другого в своём неистовстве. Солнце село за холм, напоминающий по форме сфинкса, но там красок не было — небо хмурое, пасмурное, никакой безмятежности прекрасного вечера. Но запад и юг сохраняли всё величие угасающего дня. К востоку цвет был голубой; то была голубизна утренней славы, цветок такой нежный, что тронуть его значило повредить нежные, прозрачные лепестки; он был интенсивно голубым, с невероятным отсветом бледно-зелёного, фиолетового и резкостью белого; он посылал с востока на запад лучи этой фантастической голубизны через всё небо. И юг был теперь прибежищем великих огней, которые никогда не погасить. Через густую зелень рисовых полей шла полоса цветущего сахарного тростника; она была пушистая, бледно-фиолетовая, с нежным светло-бежевым оттенком тоскующего голубя; пронизываемая вечерним светом, она тянулась через ароматные зелёные рисовые поля к холмам почти такого же цвета, как цветок сахарного тростника. Холмы были в союзе с цветком, красной землёй и темнеющим небом, и в этот вечер холмы пели от радости, ибо это был вечер их восхищения. Стали проступать звёзды, и вскоре не осталось ни облачка — и каждая звезда сияла с поразительной яркостью в промытом дождём небе. Рано утром, задолго до рассвета, Орион владел небом, и холмы были безмолвны. Только через долину на глухой, низкий крик совы на более высоких, лёгких тонах откликалась другая сова; в чистом спокойном воздухе их голоса разносились далеко, и они подлетали всё ближе, пока не устроились, похоже, где-то в отдельно стоящей группе деревьев; потом они ритмично пере кликались друг с другом, одна на более низких тонах, чем другая, — пока не закричал человек и не залаяла собака.
Это была медитация в пустоте — в пустоте, не имеющей границ. Мысль не могла следовать за ней туда, и она осталась там, где начинается время; не было и чувства, которое искажало бы любовь. Это была пустота без пространства. Мозг никак не участвовал в этой медитации; он был совершенно спокоен, уходя в себя и выходя наружу в этом спокойствии, но никоим образом не становясь причастным этой безграничной пустоте. Весь ум воспринимал или ощущал или осознавал происходящее, и всё же он не выходил за свои собственные пределы, был чем-то посторонним, чуждым. Мысль — препятствие для медитации, но только медитация может устранить это препятствие. Мысль рассеивает энергию, и сущность энергии — свобода от мысли и чувства.
2 ноября
Стало очень облачно, все холмы были покрыты облаками, и облака громоздились во всех направлениях. Моросил дождь, и нигде не было голубых просветов; солнце село в темноте, и деревья выглядели уединённо и отстранённо. Здесь есть старая пальма, выступающая на фоне темнеющего неба, и весь свет, какой был, удерживался ею; речные русла были безмолвны, их красный песок намок, но песни не было; птицы умолкли, найдя убежище среди густой листвы. Ветер дул с северо-востока, и с ним пришло ещё больше тёмных облаков и моросящего дождя, но всерьёз дождь ещё не начался, он придёт позже, с накопившейся яростью. Дорога впереди была пуста; она была красная, неровная, песчаная, и тёмные холмы смотрели на неё сверху; это была приятная дорога, почти без автомобилей, и крестьяне со своими бычьими упряжками добирались по ней из одной деревни в другую; они были грязными, тощими, как скелеты, в тряпье, с втянутыми животами, но крепкими и выносливыми; они жили так веками, и никакое правительство не сможет изменить всё это враз. Но эти люди улыбались, хотя глаза у них были усталые. Они могли танцевать после тяжёлого дневного труда, и в них был огонь, они не были безнадёжно придавлены. Земля не получала дождей уже много лет, и этот год может оказаться одним из тех благоприятных лет, которые приносят больше еды для них и корма для их тощего скота. Дорога шла дальше и у входа в долину выводила на большую дорогу с немногочисленными автобусами и автомобилями. На этой большой дороге, много дальше, были города с их грязью, с фабриками, богатыми домами, храмами и тупыми умами. А здесь, на этой открытой дороге, было уединение, было множество холмов, исполненных древности и равнодушия.
Медитация есть опустошение ума от всякой мысли, потому что мысль и чувство рассеивают энергию; они занимаются повторением, производя механические действия, которые являются необходимой частью существования. Но они — всего лишь часть; ни мысль, ни чувство не могут войти в безмерность жизни. Нужен совсем иной подход — не путь привычки, ассоциации идей и известного; нужна свобода от всего этого. Медитация означает опустошение ума от известного. Этого нельзя достигнуть ни мыслью, ни скрытыми побуждениями мысли, ни желанием в форме молитвы, ни гипнотизмом слов, образов, надежд, тщеславия. Всё это должно прийти к концу, легко, без усилия и выбора, в пламени осознания.
И здесь, когда прогуливался по той дороге, была полная пустота мозга, и ум был свободен от всякого опыта, знания вчерашнего дня, хотя были тысячи вчерашних дней. Время, входящее в сферу мысли, остановилось; и не было, совершенно буквально, никакого движения «до» или «после», не было таких действий, как «ходить», «приходить» или «стоять на месте». Пространства как расстояния не было; были холмы и кусты, но не как высокие и низкие. Не было отношений ни с чем, но было осознание моста и прохожего. Весь ум, в который входит интеллект с его мыслями и чувствами, был пуст, и поскольку он был пуст, была энергия, углубляющаяся и расширяющаяся энергия без меры. Всякое сравнение, измерение принадлежит мысли, то есть оно принадлежит времени. Иное было умом без времени; оно было дыханием невинности и необъятности. Слова — не реальность, они только средство сообщения, но они не невинность, не безмерное. Была одна только пустота.
3 ноября
День был пасмурный, облачный, тучи всё приходили и приходили, и неистово лил дождь. В красных речных руслах сколько-то воды набралось, но земле требовалось гораздо больше дождя, чтобы заполнились большие водохранилища, баки и колодцы; несколько месяцев дождя не будет, жаркое солнце будет жечь землю. Вода была совершенно необходима для этой части страны, и каждая капля была желанной. Весь день просидел дома, выйти было приятно. По дорогам бежала вода; здесь прошёл сильный ливень, и под каждым деревом стояла лужа; с деревьев капала вода. Темнело, но можно было разглядеть холмы; они выделялись лишь своей темнотой на фоне неба, цвет у них был тот же, что и у облаков; деревья, безмолвные и неподвижные, погрузились в свои размышления; они ушли в себя и отказывались общаться. Внезапно осознал это необыкновенное иное; это иное здесь, оно и было здесь, но были беседы и встречи с людьми, и многое другое, и тело не имело достаточно отдыха, чтобы осознать эту необычность, однако по выходе на улицу оно было здесь, и только тогда пришло осознание, что оно и до того было здесь. И всё же оно было неожиданным и внезапным, с интенсивностью, которая является сущностью красоты. Шёл с ним по дороге, не как с чем-то отдельным, не как с переживанием, с чем-то, что следует наблюдать, рассматривать и запоминать. Это пути мысли, а мысль прекратилась, и потому не было переживания. Всякое переживание разделяет и вводит порчу, оно является частью механизма мысли, а все механические процессы ведут к деградации. Оно каждый раз было чем-то совершенно новым, а новое вообще не имеет никаких отношений с известным, с прошлым. И была красота, запредельная всякой мысли и чувству.
Крик совы незвучал над безмолвной долиной; было очень рано; солнце ещё несколько часов не появится над холмами. Было облачно, звёзды не были видны; при ясном небе Орион стоял бы с той стороны дома, что выходит на запад, но повсюду царили и мрак и безмолвие. Привычка и медитация несовместимы; медитация не может стать привычкой; медитация не может следовать шаблону, предложенному мыслью, которая формирует привычку. Медитация есть разрушение мысли, — это не мысль, находящаяся во власти собственных хитросплетений, видений и своих тщетных устремлений. Мысль, разбивающаяся о собственное ничтожество, есть взрыв медитации. У этой медитации — собственное движение, ненаправленное и потому беспричинное. В этой комнате, и в этом особенном безмолвии, когда низкие облака почти касались верхушек деревьев, медитация была движением, в котором мозг опустошает себя и остаётся неподвижным. Это было движение всего ума в пустоте, и в нём была вневременность. Мысль есть материя, удерживаемая в оковах времени; мысль никогда не бывает свободной, новой; всякое переживание только укрепляет оковы — и потому появляется скорбь. Переживание не способно освободить мысль; оно делает мысль более хитрой, но утончённость не означает окончания скорби. Мысль, даже проницательная, изощрённая, не может покончить со скорбью; мысль может убегать от скорби, но она никогда не может покончить с ней. Окончание скорби — это окончание мысли. Никто и ничто не может положить ей [мысли] конец, — ни её собственные кумиры и боги, ни её идеалы, верования и догмы. Каждая мысль, мудрая она или ничтожная, есть отклик на вызов безграничной жизни, и этот отклик времени порождает скорбь. Мысль механична, и потому она никогда не может быть свободной; только в свободе нет скорби. Окончание мысли означает окончание скорби.
4 ноября
Казалось, будет дождь, но он так и нe начался; голубые холмы отяжелели от облаков; облака всё время менялись, перемещаясь от одного холма к другому, но было там беловато-серое облако, простирающееся на запад над множеством холмов до самого горизонта, которое исходило из одного из восточных холмов; оно, казалось, начиналось оттуда, из склона холма, и шло к западному горизонту, перекатываясь, оживлённое светом заходящего солнца; оно было белое и серое, но глубоко внутри фиолетовое, бледного оттенка; оно, казалось, несло своим путём холмы, которые покрывало. В просвете на западе солнце садилось в неистовстве облаков, и холмы становились более тёмными и более серыми, и деревья погружались в безмолвие. У края дороги там есть огромное неприкосновенное баньяновое дерево, очень старое; оно действительно величественное, высокое, живое и независимое, и этим вечером оно было властелином холмов, земли и ручьёв; оно обладало величием, и звёзды казались очень маленькими. По той дороге шли крестьянин и его жена, друг за другом, муж впереди, жена за ним; они выглядели несколько более обеспеченными, чем все остальные, встречавшиеся на этой дороге. Они проходили совсем близко, и она на нас даже не взглянула, а её муж смотрел на деревню вдали. Мы поравнялись с ней; это маленькая женщина, не отрывающая глаз от земли; она была не очень опрятна, зелёное сари её запачкано, оранжево-розовая блузка в пятнах пота. У неё был цветок в смазанных маслом волосах; шла она босиком. Лицо у неё было тёмное, и в женщине этой ощущалась большая печаль. В походке женщины была определённая твёрдость и некая весёлость, никак не затронутая её печалью; у того и другого была своя жизнь, независимая, активная, одно к другому не имело отношения. Но великая печаль была, и вы чувствовали её сразу же; это была неисцелимая печаль, не было выхода из неё, не было способа смягчить её, не было способа что-то изменить. Она была здесь и будет. Она была на той стороне дороги, в нескольких шагах, и ничто не могло коснуться её. Какое-то время мы шли рядом, но вскоре женщина повернула, пересекла красный песок речного русла и направилась к своей деревне; её муж шёл впереди, не оглядываясь, она же следовала за ним. Прежде чем она повернула, случилось нечто странное. Несколько футов дороги между нами исчезли, и с ними исчезли также и две отдельные сущности; была только эта женщина, идущая в своей непостижимой печали. Это не было отождествлением с ней или проявлением симпатии или сочувствия; они тоже были, но не они были причиной феномена. Отождествление с другим, и даже глубокое, всё ещё сохраняет отдельность и разделение, здесь всё ещё остаётся два существа, одно из которых отождествляет себя с другим в сознательном или бессознательном процессе через привязанность или ненависть; в этом есть какое-то усилие, или скрытое или явное. Но здесь ничего этого не было. Она была единственным человеческим существом, присутствующим на этой дороге. Она была, а другого не было. Это не было фантазией или иллюзией; это был простой факт, и никакая масса умных рассуждений и тонких объяснений изменить этого факта не могла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Бедный, усталый работник в рваной и грязной одежде возвращался домой со своей тощей, костлявой коровой.
1 ноября
Небо пылало фантастическим цветом, огромными вспышками невероятного огня; небо на юге полыхало облаками взрывающихся красок, одно облако интенсивнее другого в своём неистовстве. Солнце село за холм, напоминающий по форме сфинкса, но там красок не было — небо хмурое, пасмурное, никакой безмятежности прекрасного вечера. Но запад и юг сохраняли всё величие угасающего дня. К востоку цвет был голубой; то была голубизна утренней славы, цветок такой нежный, что тронуть его значило повредить нежные, прозрачные лепестки; он был интенсивно голубым, с невероятным отсветом бледно-зелёного, фиолетового и резкостью белого; он посылал с востока на запад лучи этой фантастической голубизны через всё небо. И юг был теперь прибежищем великих огней, которые никогда не погасить. Через густую зелень рисовых полей шла полоса цветущего сахарного тростника; она была пушистая, бледно-фиолетовая, с нежным светло-бежевым оттенком тоскующего голубя; пронизываемая вечерним светом, она тянулась через ароматные зелёные рисовые поля к холмам почти такого же цвета, как цветок сахарного тростника. Холмы были в союзе с цветком, красной землёй и темнеющим небом, и в этот вечер холмы пели от радости, ибо это был вечер их восхищения. Стали проступать звёзды, и вскоре не осталось ни облачка — и каждая звезда сияла с поразительной яркостью в промытом дождём небе. Рано утром, задолго до рассвета, Орион владел небом, и холмы были безмолвны. Только через долину на глухой, низкий крик совы на более высоких, лёгких тонах откликалась другая сова; в чистом спокойном воздухе их голоса разносились далеко, и они подлетали всё ближе, пока не устроились, похоже, где-то в отдельно стоящей группе деревьев; потом они ритмично пере кликались друг с другом, одна на более низких тонах, чем другая, — пока не закричал человек и не залаяла собака.
Это была медитация в пустоте — в пустоте, не имеющей границ. Мысль не могла следовать за ней туда, и она осталась там, где начинается время; не было и чувства, которое искажало бы любовь. Это была пустота без пространства. Мозг никак не участвовал в этой медитации; он был совершенно спокоен, уходя в себя и выходя наружу в этом спокойствии, но никоим образом не становясь причастным этой безграничной пустоте. Весь ум воспринимал или ощущал или осознавал происходящее, и всё же он не выходил за свои собственные пределы, был чем-то посторонним, чуждым. Мысль — препятствие для медитации, но только медитация может устранить это препятствие. Мысль рассеивает энергию, и сущность энергии — свобода от мысли и чувства.
2 ноября
Стало очень облачно, все холмы были покрыты облаками, и облака громоздились во всех направлениях. Моросил дождь, и нигде не было голубых просветов; солнце село в темноте, и деревья выглядели уединённо и отстранённо. Здесь есть старая пальма, выступающая на фоне темнеющего неба, и весь свет, какой был, удерживался ею; речные русла были безмолвны, их красный песок намок, но песни не было; птицы умолкли, найдя убежище среди густой листвы. Ветер дул с северо-востока, и с ним пришло ещё больше тёмных облаков и моросящего дождя, но всерьёз дождь ещё не начался, он придёт позже, с накопившейся яростью. Дорога впереди была пуста; она была красная, неровная, песчаная, и тёмные холмы смотрели на неё сверху; это была приятная дорога, почти без автомобилей, и крестьяне со своими бычьими упряжками добирались по ней из одной деревни в другую; они были грязными, тощими, как скелеты, в тряпье, с втянутыми животами, но крепкими и выносливыми; они жили так веками, и никакое правительство не сможет изменить всё это враз. Но эти люди улыбались, хотя глаза у них были усталые. Они могли танцевать после тяжёлого дневного труда, и в них был огонь, они не были безнадёжно придавлены. Земля не получала дождей уже много лет, и этот год может оказаться одним из тех благоприятных лет, которые приносят больше еды для них и корма для их тощего скота. Дорога шла дальше и у входа в долину выводила на большую дорогу с немногочисленными автобусами и автомобилями. На этой большой дороге, много дальше, были города с их грязью, с фабриками, богатыми домами, храмами и тупыми умами. А здесь, на этой открытой дороге, было уединение, было множество холмов, исполненных древности и равнодушия.
Медитация есть опустошение ума от всякой мысли, потому что мысль и чувство рассеивают энергию; они занимаются повторением, производя механические действия, которые являются необходимой частью существования. Но они — всего лишь часть; ни мысль, ни чувство не могут войти в безмерность жизни. Нужен совсем иной подход — не путь привычки, ассоциации идей и известного; нужна свобода от всего этого. Медитация означает опустошение ума от известного. Этого нельзя достигнуть ни мыслью, ни скрытыми побуждениями мысли, ни желанием в форме молитвы, ни гипнотизмом слов, образов, надежд, тщеславия. Всё это должно прийти к концу, легко, без усилия и выбора, в пламени осознания.
И здесь, когда прогуливался по той дороге, была полная пустота мозга, и ум был свободен от всякого опыта, знания вчерашнего дня, хотя были тысячи вчерашних дней. Время, входящее в сферу мысли, остановилось; и не было, совершенно буквально, никакого движения «до» или «после», не было таких действий, как «ходить», «приходить» или «стоять на месте». Пространства как расстояния не было; были холмы и кусты, но не как высокие и низкие. Не было отношений ни с чем, но было осознание моста и прохожего. Весь ум, в который входит интеллект с его мыслями и чувствами, был пуст, и поскольку он был пуст, была энергия, углубляющаяся и расширяющаяся энергия без меры. Всякое сравнение, измерение принадлежит мысли, то есть оно принадлежит времени. Иное было умом без времени; оно было дыханием невинности и необъятности. Слова — не реальность, они только средство сообщения, но они не невинность, не безмерное. Была одна только пустота.
3 ноября
День был пасмурный, облачный, тучи всё приходили и приходили, и неистово лил дождь. В красных речных руслах сколько-то воды набралось, но земле требовалось гораздо больше дождя, чтобы заполнились большие водохранилища, баки и колодцы; несколько месяцев дождя не будет, жаркое солнце будет жечь землю. Вода была совершенно необходима для этой части страны, и каждая капля была желанной. Весь день просидел дома, выйти было приятно. По дорогам бежала вода; здесь прошёл сильный ливень, и под каждым деревом стояла лужа; с деревьев капала вода. Темнело, но можно было разглядеть холмы; они выделялись лишь своей темнотой на фоне неба, цвет у них был тот же, что и у облаков; деревья, безмолвные и неподвижные, погрузились в свои размышления; они ушли в себя и отказывались общаться. Внезапно осознал это необыкновенное иное; это иное здесь, оно и было здесь, но были беседы и встречи с людьми, и многое другое, и тело не имело достаточно отдыха, чтобы осознать эту необычность, однако по выходе на улицу оно было здесь, и только тогда пришло осознание, что оно и до того было здесь. И всё же оно было неожиданным и внезапным, с интенсивностью, которая является сущностью красоты. Шёл с ним по дороге, не как с чем-то отдельным, не как с переживанием, с чем-то, что следует наблюдать, рассматривать и запоминать. Это пути мысли, а мысль прекратилась, и потому не было переживания. Всякое переживание разделяет и вводит порчу, оно является частью механизма мысли, а все механические процессы ведут к деградации. Оно каждый раз было чем-то совершенно новым, а новое вообще не имеет никаких отношений с известным, с прошлым. И была красота, запредельная всякой мысли и чувству.
Крик совы незвучал над безмолвной долиной; было очень рано; солнце ещё несколько часов не появится над холмами. Было облачно, звёзды не были видны; при ясном небе Орион стоял бы с той стороны дома, что выходит на запад, но повсюду царили и мрак и безмолвие. Привычка и медитация несовместимы; медитация не может стать привычкой; медитация не может следовать шаблону, предложенному мыслью, которая формирует привычку. Медитация есть разрушение мысли, — это не мысль, находящаяся во власти собственных хитросплетений, видений и своих тщетных устремлений. Мысль, разбивающаяся о собственное ничтожество, есть взрыв медитации. У этой медитации — собственное движение, ненаправленное и потому беспричинное. В этой комнате, и в этом особенном безмолвии, когда низкие облака почти касались верхушек деревьев, медитация была движением, в котором мозг опустошает себя и остаётся неподвижным. Это было движение всего ума в пустоте, и в нём была вневременность. Мысль есть материя, удерживаемая в оковах времени; мысль никогда не бывает свободной, новой; всякое переживание только укрепляет оковы — и потому появляется скорбь. Переживание не способно освободить мысль; оно делает мысль более хитрой, но утончённость не означает окончания скорби. Мысль, даже проницательная, изощрённая, не может покончить со скорбью; мысль может убегать от скорби, но она никогда не может покончить с ней. Окончание скорби — это окончание мысли. Никто и ничто не может положить ей [мысли] конец, — ни её собственные кумиры и боги, ни её идеалы, верования и догмы. Каждая мысль, мудрая она или ничтожная, есть отклик на вызов безграничной жизни, и этот отклик времени порождает скорбь. Мысль механична, и потому она никогда не может быть свободной; только в свободе нет скорби. Окончание мысли означает окончание скорби.
4 ноября
Казалось, будет дождь, но он так и нe начался; голубые холмы отяжелели от облаков; облака всё время менялись, перемещаясь от одного холма к другому, но было там беловато-серое облако, простирающееся на запад над множеством холмов до самого горизонта, которое исходило из одного из восточных холмов; оно, казалось, начиналось оттуда, из склона холма, и шло к западному горизонту, перекатываясь, оживлённое светом заходящего солнца; оно было белое и серое, но глубоко внутри фиолетовое, бледного оттенка; оно, казалось, несло своим путём холмы, которые покрывало. В просвете на западе солнце садилось в неистовстве облаков, и холмы становились более тёмными и более серыми, и деревья погружались в безмолвие. У края дороги там есть огромное неприкосновенное баньяновое дерево, очень старое; оно действительно величественное, высокое, живое и независимое, и этим вечером оно было властелином холмов, земли и ручьёв; оно обладало величием, и звёзды казались очень маленькими. По той дороге шли крестьянин и его жена, друг за другом, муж впереди, жена за ним; они выглядели несколько более обеспеченными, чем все остальные, встречавшиеся на этой дороге. Они проходили совсем близко, и она на нас даже не взглянула, а её муж смотрел на деревню вдали. Мы поравнялись с ней; это маленькая женщина, не отрывающая глаз от земли; она была не очень опрятна, зелёное сари её запачкано, оранжево-розовая блузка в пятнах пота. У неё был цветок в смазанных маслом волосах; шла она босиком. Лицо у неё было тёмное, и в женщине этой ощущалась большая печаль. В походке женщины была определённая твёрдость и некая весёлость, никак не затронутая её печалью; у того и другого была своя жизнь, независимая, активная, одно к другому не имело отношения. Но великая печаль была, и вы чувствовали её сразу же; это была неисцелимая печаль, не было выхода из неё, не было способа смягчить её, не было способа что-то изменить. Она была здесь и будет. Она была на той стороне дороги, в нескольких шагах, и ничто не могло коснуться её. Какое-то время мы шли рядом, но вскоре женщина повернула, пересекла красный песок речного русла и направилась к своей деревне; её муж шёл впереди, не оглядываясь, она же следовала за ним. Прежде чем она повернула, случилось нечто странное. Несколько футов дороги между нами исчезли, и с ними исчезли также и две отдельные сущности; была только эта женщина, идущая в своей непостижимой печали. Это не было отождествлением с ней или проявлением симпатии или сочувствия; они тоже были, но не они были причиной феномена. Отождествление с другим, и даже глубокое, всё ещё сохраняет отдельность и разделение, здесь всё ещё остаётся два существа, одно из которых отождествляет себя с другим в сознательном или бессознательном процессе через привязанность или ненависть; в этом есть какое-то усилие, или скрытое или явное. Но здесь ничего этого не было. Она была единственным человеческим существом, присутствующим на этой дороге. Она была, а другого не было. Это не было фантазией или иллюзией; это был простой факт, и никакая масса умных рассуждений и тонких объяснений изменить этого факта не могла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39