множество проникающих запахов, резкие голоса, разукрашенные холмы, автомобили с гирляндами цветов на них, так как это был день праздника, богатые дома, тёмные хижины, и дальше, — вниз по крутому склону; автомобиль остановился, и дверь открылась.
Там растёт дерево, полное зелёных листьев и очень спокойное в своей чистоте и достоинстве; это дерево окружено домами дурных пропорций, населёнными людьми, которые никогда не смотрели на него или хоть на один его лист. Но они делают деньги, ходят в офисы, они пьянствуют, заводят детей и слишком много едят. Прошлой ночью над ним стояла луна, и вся великолепная темнота была живой. При пробуждении, ближе к рассвету, медитация была сиянием света, ибо иное было здесь — в этой незнакомой комнате. Снова был грозный, настойчивый мир, не мир политиков, священников или удовлетворённых; он был слишком велик, чтобы содержаться в пространстве и времени, быть выраженным мыслью или чувством. Он был тяжестью земли и того, что на ней; он был небесами и тем, что за их пределами. Человек должен перестать быть, чтобы был он.
Время всегда повторяет свои вызовы и свои проблемы; отклики и ответы связаны с ближайшим и безотлагательным. Мы заняты ближайшим вызовом и ближайшим ответом на вызов. И этот ближайший ответ на ближайший вызов есть мирская жизнь со всеми её неразрешимыми проблемами и мучениями; интеллектуал отвечает действием, порождаемым идеями, корни идей лежат во времени, в ближайшем, и недумающие люди, поражённые этим, следуют за ним; священник хорошо организованной религии, основанной на пропаганде и на вере, откликается на вызов соответственно тому, чему он обучен; остальные же следуют системе «нравится — не нравится», предрассудка и злобы. А всякий аргумент и жест есть продолжение отчаяния, скорби и смятения. И этому нет конца. Отвернуться от всего этого, давая этой деятельности другие названия, — не значит покончить с ней. Она есть, отрицаете вы это или нет, критически анализируете её или заявляете, что всё это — иллюзия, майя. Она есть, и вы постоянно оцениваете её. Именно этим ближайшим ответам на череду ближайших вызовов должен прийти конец. Тогда вы будете отвечать из вневременной пустоты на непосредственные требования времени или сможете не отвечать вообще, что возможно и будет правильным откликом. Любой отклик мысли и эмоции будет лишь продлевать отчаянье и муку проблем, у которых нет ответа; окончательный ответ выходит за пределы ближайшего, неотложного, спешного.
В этом ближайшем и спешном — вся наша надежда, тщеславие и честолюбивые устремления, независимо от того, спроецировано ли это ближайшее и спешное в будущее многих завтра или в сейчас. Это путь скорби. Окончание скорби никогда не бывает в немедленном, спешном отклике на множество вызовов. Окончание заключено в видении самого этого факта.
21 октября
Пальмы раскачивались с большим достоинством и с удовольствием склонялись в западном ветре с моря; казалось, они так далеки от шумной, переполненной людьми улицы. Пальмы темнели на фоне вечернего неба, и их стволы, стройные от долгих лет терпеливой работы, были красиво очерчены; они главенствовали в этот вечер звёзд и тёплого моря. Пальмы как бы протягивали свои ладони, чтобы принять вас и унести вас с грязной улицы, но вечерний бриз отклонял их, чтобы наполнить небо их движением. Улица была переполнена людьми; она никогда не была чистой, слишком многие покрывали её плевками; стены улицы были загажены рекламой последних фильмов, заляпаны именами тех, кому вы должны отдать свой голос, партийными символами; это была убогая, грязная улица, хотя она и была одной из главных магистралей; немытые автобусы грохотали мимо, такси гудели на вас, и, похоже, здесь побывало множество собак. Немного дальше было море и заходящее солнце. Оно было огненным красным шаром, и день был жаркий; солнце окрашивало в красный цвет море и редкие облака. Ряби на море не было, но оно было беспокойным и сонным. Было слишком жарко для приятного вечера, бриз же, казалось, где-то забыл свою способность приносить отраду. На этой грязной улице с людьми, натыкающимися на вас, медитация была самой сущностью жизни. Мозг, такой тонкий и наблюдательный, был совершенно спокоен, следя за звёздами, осознавая людей, запахи, лай собак. Одинокий жёлтый лист упал на грязную дорогу, и проезжающий автомобиль раздавил его; тот лист был так полон цвета и красоты — и так легко разрушился.
Во время прогулки вдоль улицы с редкими пальмами иное пришло, как волна, которая очищала, придавала силу; оно было как аромат, дыхание беспредельности. Не было сентиментальности, романтики иллюзий или неустойчивости мысли; оно было здесь чётко и ясно, не в какой-то смутной возможности, несомненное, определённое. Оно было здесь, святое, и ничто не могло коснуться его, ничто не могло нарушить его окончательность. Мозг сознавал близость проходящих автобусов, мокрую улицу и скрип тормозов; он осознавал всё это и, кроме того, море — но мозг не имел отношения ни к одной из этих вещей — он был совершенно пуст, без всяких корней, следил, наблюдал из этой пустоты. Иное вторгалось с резкой настоятельностью. Это было не чувство, не ощущение, а такой же факт, как зовущий человек. Оно не было эмоцией, которая меняется, преобразуется, продолжается, и мысль не могла коснуться его. Оно присутствовало здесь с окончательностью смерти, которую никакие доводы опровергнуть не в силах. И поскольку у него не было ни корней, ни отношений, ничто не могло осквернить его; оно было неуязвимо.
23 октября
Полное спокойствие мозга — нечто необычайное; он высоко чувствителен, энергичен, абсолютно бодр и чуток, он осознаёт каждое внешнее движение — но совершенно спокоен. Он спокоен, поскольку он полностью открыт, без всяких препятствий, без всяких тайных желаний и целей; он спокоен, поскольку нет конфликта, который, по сути своей, есть состояние противоречия. Он полностью спокоен в пустоте; эта пустота — не состояние вакуума, бессмысленности; пустота — энергия без центра, без границ. На прогулке по многолюдной улице, дурно пахнущей, грязной, с грохотом проезжающих автобусов, мозг осознавал всё окружающее, тело шло, шагало, живое, чувствительное к запахам и к грязи и к потным рабочим, но не было центра, из которого исходили бы наблюдение или руководство или цензура. На протяжении всей этой мили и обратно мозг был неподвижен, так же как и мысль и чувство; тело уставало от непривычки к ужасной жаре и влажности, хотя солнце уже зашло. Это был удивительный феномен, хотя он уже несколько раз имел место и раньше. Ни к чему из этого нельзя привыкнуть, так как это не предмет привычки и желания. Это всегда поражает, как нечто неожиданное, когда уже заканчивается.
В переполненном самолёте [на Мадрас] было жарко, и даже на такой высоте, почти 8 тысяч футов, казалось, никогда не станет прохладнее. В этом утреннем самолёте, внезапно и совершенно нежданно, появилось это иное. Оно никогда не бывает тем же самым, но всегда новое, всегда неожиданное; странно и удивительно в этом то, что мысль не может вернуться к нему, пересмотреть его, обдумать его на досуге. Память не принимает в нём участия, так как каждый раз, когда это случается, оно настолько совершенно новое и неожиданное, что не оставляет после себя никаких воспоминаний. Ибо это целостное, полное и завершённое событие — происшествие, после которого не остаётся никакого зафиксированного свидетельства, подобного воспоминанию. И поэтому оно всегда новое, юное, неожиданное. Оно пришло с необычайной красотой, не из-за фантастической формы облаков и света в них, и не из-за голубого неба, такого бесконечно голубого и нежного; не было никакого повода, никакой причины его невероятной красоты, потому оно и было прекрасно. Оно было сущностью — но не всех вещей, собранных вместе и сконцентрированных, чтобы их ощущать и видеть, а всей жизни — той жизни, которая была, которая есть и которая будет, — жизни без времени. Оно было здесь, и это было неистовство красоты.
Маленький автомобиль возвращался домой, в свою долину (долина Риши в 170 милях к северу от Мадраса и в 2500 футах над уровнем моря. Там есть школа Кришиамурти, в которой он останавливался) , вдали от городов и цивилизаций. Он преодолевал ухабистые дороги, рытвины, резкие повороты, с кряхтеньем и стонами, но ехал; он был не старый, но собран был неаккуратно; он издавал запах бензина и масла, но бежал домой быстро, как мог, по мощёным и немощёным дорогам. Места вокруг были красивые; недавно прошёл дождь — прошлой ночью. Деревья были полны жизни, с яркими, зелёными листьями — тамаринд, баньян и множество других деревьев; в них было так много жизненных сил, они были так свежи и юны, хотя некоторые из них, должно быть, были уже довольно стары. Кругом были холмы и красная земля; это были не огромные холмы, мягкие и древние, одни из самых древних на земле, и в вечернем свете они выглядели безмятежными, с древней голубизной, которую имеют только холмы определённого типа. Некоторые были скалистыми и бесплодными, другие поросли чахлым кустарником, и лишь на немногих холмах росли деревья, но они были так дружелюбны, как будто они уже видели всю скорбь, всю печаль. Земля у их подножия была красной, и дожди сделали её ещё краснее; это не был цвет крови или солнца или какой-либо из созданных человеком оттенков — это был красный цвет из всех красных, и была в нём ясность и чистота, а зелень на фоне этого красного цвета ещё более поражала. Был прекрасный вечер, и становилось прохладнее, поскольку долина располагалась на некоторой высоте.
Посреди вечернего света, и холмов, становящихся всё более голубыми, и красной земли, всё более яркой, безмолвно пришло иное, вместе с благословением. Оно каждый раз чудесно новое, и всё-таки оно то же самое. Оно было безмерно богато силой, силой разрушения и уязвимости. Оно пришло в такой полноте и исчезло вспышкой —этот момент был вне всякого времени. Это был утомительный день, но мозг оставался удивительно бдительным, видящим без наблюдающего, видящим не из переживания, а из пустоты.
24 октября
Луна только поднималась над холмами, окутанная длинным змеевидным облаком, придававшим ей фантастическую форму. Она была огромна и заставляла казаться маленькими холмы и землю и зелёные пастбища; там, где она всходила, было светлее, меньше облаков, но вскоре она исчезла в тёмных дождевых облаках. Начало моросить, и земля была рада — здесь не так много дождей, и каждая капля имеет значение; большой баньян, тамаринд и манго как-то перебивались, небольшие же растения и рис радовались и маленькому дождю. К несчастью, даже редкие капли перестали падать, и теперь луна сияла в ясном небе. На побережье дождь лил с неистовой силой, но здесь, где он был нужен, дождевые облака рассеялись. Это был чудесный вечер с великим разнообразием глубоких тёмных теней. Луна светила очень ярко, тени были очень спокойны, отмытые дочиста листья сверкали. Во время прогулки, при разговоре, медитация шла глубже уровня слов и красоты ночи. Она происходила на громадной глубине, растекаясь внутри и снаружи, взрывалась и расширялась. Было её осознание, она происходила, но не было переживания её, переживание ограничивает; она присутствовала. Не было участия в ней, мысль не могла включиться в неё, ибо мысль, так или иначе, весьма пуста, механична; эмоция тоже не могла вмешаться в неё, она была слишком беспокояще активна для них обоих. Это происходило на такой неведомой глубине, меры для которой не существовало. Но было огромное спокойствие. Это было совершенно удивительно и вовсе не было обычным.
Тёмные листья светились, и луна забралась совсем высоко; она двигалась на запад и заливала светом комнату. До рассвета было ещё много часов, не было ни звука; даже деревенские собаки с их резким тявканьем успокоились. При пробуждении оно было здесь, с ясностью, с чёткостью; иное было здесь, и необходимо было проснуться, не спать; имело место намерение осознавать происходящее, в полном сознании воспринимать то, что имеет место. Во сне это могло быть сновидением, намёком бессознательного, трюком мозга, но при полном бодрствовании это необыкновенное, это непостижимое иное было осязаемой реальностью, фактом, а не иллюзией или сном. Оно обладало качеством, если можно применить к нему такое слово, невесомости и непонятной силы. Опять же, эти слова имеют некоторое значение, определённое и передаваемое, но они теряют всякий смысл, когда приходится выражать ими это иное; слова — это символы, а никакой символ не может передать реальность. Оно было здесь с такой неуязвимой силой, что разрушить его ничто не могло, ибо оно было неприступно. Вы можете приблизиться к чему-либо, с чем вы знакомы, вы должны иметь один и тот же язык, чтобы общаться, какого-то рода мыслительный процесс, выраженный в словах или невыраженный; но помимо всего должно быть и взаимное узнавание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Там растёт дерево, полное зелёных листьев и очень спокойное в своей чистоте и достоинстве; это дерево окружено домами дурных пропорций, населёнными людьми, которые никогда не смотрели на него или хоть на один его лист. Но они делают деньги, ходят в офисы, они пьянствуют, заводят детей и слишком много едят. Прошлой ночью над ним стояла луна, и вся великолепная темнота была живой. При пробуждении, ближе к рассвету, медитация была сиянием света, ибо иное было здесь — в этой незнакомой комнате. Снова был грозный, настойчивый мир, не мир политиков, священников или удовлетворённых; он был слишком велик, чтобы содержаться в пространстве и времени, быть выраженным мыслью или чувством. Он был тяжестью земли и того, что на ней; он был небесами и тем, что за их пределами. Человек должен перестать быть, чтобы был он.
Время всегда повторяет свои вызовы и свои проблемы; отклики и ответы связаны с ближайшим и безотлагательным. Мы заняты ближайшим вызовом и ближайшим ответом на вызов. И этот ближайший ответ на ближайший вызов есть мирская жизнь со всеми её неразрешимыми проблемами и мучениями; интеллектуал отвечает действием, порождаемым идеями, корни идей лежат во времени, в ближайшем, и недумающие люди, поражённые этим, следуют за ним; священник хорошо организованной религии, основанной на пропаганде и на вере, откликается на вызов соответственно тому, чему он обучен; остальные же следуют системе «нравится — не нравится», предрассудка и злобы. А всякий аргумент и жест есть продолжение отчаяния, скорби и смятения. И этому нет конца. Отвернуться от всего этого, давая этой деятельности другие названия, — не значит покончить с ней. Она есть, отрицаете вы это или нет, критически анализируете её или заявляете, что всё это — иллюзия, майя. Она есть, и вы постоянно оцениваете её. Именно этим ближайшим ответам на череду ближайших вызовов должен прийти конец. Тогда вы будете отвечать из вневременной пустоты на непосредственные требования времени или сможете не отвечать вообще, что возможно и будет правильным откликом. Любой отклик мысли и эмоции будет лишь продлевать отчаянье и муку проблем, у которых нет ответа; окончательный ответ выходит за пределы ближайшего, неотложного, спешного.
В этом ближайшем и спешном — вся наша надежда, тщеславие и честолюбивые устремления, независимо от того, спроецировано ли это ближайшее и спешное в будущее многих завтра или в сейчас. Это путь скорби. Окончание скорби никогда не бывает в немедленном, спешном отклике на множество вызовов. Окончание заключено в видении самого этого факта.
21 октября
Пальмы раскачивались с большим достоинством и с удовольствием склонялись в западном ветре с моря; казалось, они так далеки от шумной, переполненной людьми улицы. Пальмы темнели на фоне вечернего неба, и их стволы, стройные от долгих лет терпеливой работы, были красиво очерчены; они главенствовали в этот вечер звёзд и тёплого моря. Пальмы как бы протягивали свои ладони, чтобы принять вас и унести вас с грязной улицы, но вечерний бриз отклонял их, чтобы наполнить небо их движением. Улица была переполнена людьми; она никогда не была чистой, слишком многие покрывали её плевками; стены улицы были загажены рекламой последних фильмов, заляпаны именами тех, кому вы должны отдать свой голос, партийными символами; это была убогая, грязная улица, хотя она и была одной из главных магистралей; немытые автобусы грохотали мимо, такси гудели на вас, и, похоже, здесь побывало множество собак. Немного дальше было море и заходящее солнце. Оно было огненным красным шаром, и день был жаркий; солнце окрашивало в красный цвет море и редкие облака. Ряби на море не было, но оно было беспокойным и сонным. Было слишком жарко для приятного вечера, бриз же, казалось, где-то забыл свою способность приносить отраду. На этой грязной улице с людьми, натыкающимися на вас, медитация была самой сущностью жизни. Мозг, такой тонкий и наблюдательный, был совершенно спокоен, следя за звёздами, осознавая людей, запахи, лай собак. Одинокий жёлтый лист упал на грязную дорогу, и проезжающий автомобиль раздавил его; тот лист был так полон цвета и красоты — и так легко разрушился.
Во время прогулки вдоль улицы с редкими пальмами иное пришло, как волна, которая очищала, придавала силу; оно было как аромат, дыхание беспредельности. Не было сентиментальности, романтики иллюзий или неустойчивости мысли; оно было здесь чётко и ясно, не в какой-то смутной возможности, несомненное, определённое. Оно было здесь, святое, и ничто не могло коснуться его, ничто не могло нарушить его окончательность. Мозг сознавал близость проходящих автобусов, мокрую улицу и скрип тормозов; он осознавал всё это и, кроме того, море — но мозг не имел отношения ни к одной из этих вещей — он был совершенно пуст, без всяких корней, следил, наблюдал из этой пустоты. Иное вторгалось с резкой настоятельностью. Это было не чувство, не ощущение, а такой же факт, как зовущий человек. Оно не было эмоцией, которая меняется, преобразуется, продолжается, и мысль не могла коснуться его. Оно присутствовало здесь с окончательностью смерти, которую никакие доводы опровергнуть не в силах. И поскольку у него не было ни корней, ни отношений, ничто не могло осквернить его; оно было неуязвимо.
23 октября
Полное спокойствие мозга — нечто необычайное; он высоко чувствителен, энергичен, абсолютно бодр и чуток, он осознаёт каждое внешнее движение — но совершенно спокоен. Он спокоен, поскольку он полностью открыт, без всяких препятствий, без всяких тайных желаний и целей; он спокоен, поскольку нет конфликта, который, по сути своей, есть состояние противоречия. Он полностью спокоен в пустоте; эта пустота — не состояние вакуума, бессмысленности; пустота — энергия без центра, без границ. На прогулке по многолюдной улице, дурно пахнущей, грязной, с грохотом проезжающих автобусов, мозг осознавал всё окружающее, тело шло, шагало, живое, чувствительное к запахам и к грязи и к потным рабочим, но не было центра, из которого исходили бы наблюдение или руководство или цензура. На протяжении всей этой мили и обратно мозг был неподвижен, так же как и мысль и чувство; тело уставало от непривычки к ужасной жаре и влажности, хотя солнце уже зашло. Это был удивительный феномен, хотя он уже несколько раз имел место и раньше. Ни к чему из этого нельзя привыкнуть, так как это не предмет привычки и желания. Это всегда поражает, как нечто неожиданное, когда уже заканчивается.
В переполненном самолёте [на Мадрас] было жарко, и даже на такой высоте, почти 8 тысяч футов, казалось, никогда не станет прохладнее. В этом утреннем самолёте, внезапно и совершенно нежданно, появилось это иное. Оно никогда не бывает тем же самым, но всегда новое, всегда неожиданное; странно и удивительно в этом то, что мысль не может вернуться к нему, пересмотреть его, обдумать его на досуге. Память не принимает в нём участия, так как каждый раз, когда это случается, оно настолько совершенно новое и неожиданное, что не оставляет после себя никаких воспоминаний. Ибо это целостное, полное и завершённое событие — происшествие, после которого не остаётся никакого зафиксированного свидетельства, подобного воспоминанию. И поэтому оно всегда новое, юное, неожиданное. Оно пришло с необычайной красотой, не из-за фантастической формы облаков и света в них, и не из-за голубого неба, такого бесконечно голубого и нежного; не было никакого повода, никакой причины его невероятной красоты, потому оно и было прекрасно. Оно было сущностью — но не всех вещей, собранных вместе и сконцентрированных, чтобы их ощущать и видеть, а всей жизни — той жизни, которая была, которая есть и которая будет, — жизни без времени. Оно было здесь, и это было неистовство красоты.
Маленький автомобиль возвращался домой, в свою долину (долина Риши в 170 милях к северу от Мадраса и в 2500 футах над уровнем моря. Там есть школа Кришиамурти, в которой он останавливался) , вдали от городов и цивилизаций. Он преодолевал ухабистые дороги, рытвины, резкие повороты, с кряхтеньем и стонами, но ехал; он был не старый, но собран был неаккуратно; он издавал запах бензина и масла, но бежал домой быстро, как мог, по мощёным и немощёным дорогам. Места вокруг были красивые; недавно прошёл дождь — прошлой ночью. Деревья были полны жизни, с яркими, зелёными листьями — тамаринд, баньян и множество других деревьев; в них было так много жизненных сил, они были так свежи и юны, хотя некоторые из них, должно быть, были уже довольно стары. Кругом были холмы и красная земля; это были не огромные холмы, мягкие и древние, одни из самых древних на земле, и в вечернем свете они выглядели безмятежными, с древней голубизной, которую имеют только холмы определённого типа. Некоторые были скалистыми и бесплодными, другие поросли чахлым кустарником, и лишь на немногих холмах росли деревья, но они были так дружелюбны, как будто они уже видели всю скорбь, всю печаль. Земля у их подножия была красной, и дожди сделали её ещё краснее; это не был цвет крови или солнца или какой-либо из созданных человеком оттенков — это был красный цвет из всех красных, и была в нём ясность и чистота, а зелень на фоне этого красного цвета ещё более поражала. Был прекрасный вечер, и становилось прохладнее, поскольку долина располагалась на некоторой высоте.
Посреди вечернего света, и холмов, становящихся всё более голубыми, и красной земли, всё более яркой, безмолвно пришло иное, вместе с благословением. Оно каждый раз чудесно новое, и всё-таки оно то же самое. Оно было безмерно богато силой, силой разрушения и уязвимости. Оно пришло в такой полноте и исчезло вспышкой —этот момент был вне всякого времени. Это был утомительный день, но мозг оставался удивительно бдительным, видящим без наблюдающего, видящим не из переживания, а из пустоты.
24 октября
Луна только поднималась над холмами, окутанная длинным змеевидным облаком, придававшим ей фантастическую форму. Она была огромна и заставляла казаться маленькими холмы и землю и зелёные пастбища; там, где она всходила, было светлее, меньше облаков, но вскоре она исчезла в тёмных дождевых облаках. Начало моросить, и земля была рада — здесь не так много дождей, и каждая капля имеет значение; большой баньян, тамаринд и манго как-то перебивались, небольшие же растения и рис радовались и маленькому дождю. К несчастью, даже редкие капли перестали падать, и теперь луна сияла в ясном небе. На побережье дождь лил с неистовой силой, но здесь, где он был нужен, дождевые облака рассеялись. Это был чудесный вечер с великим разнообразием глубоких тёмных теней. Луна светила очень ярко, тени были очень спокойны, отмытые дочиста листья сверкали. Во время прогулки, при разговоре, медитация шла глубже уровня слов и красоты ночи. Она происходила на громадной глубине, растекаясь внутри и снаружи, взрывалась и расширялась. Было её осознание, она происходила, но не было переживания её, переживание ограничивает; она присутствовала. Не было участия в ней, мысль не могла включиться в неё, ибо мысль, так или иначе, весьма пуста, механична; эмоция тоже не могла вмешаться в неё, она была слишком беспокояще активна для них обоих. Это происходило на такой неведомой глубине, меры для которой не существовало. Но было огромное спокойствие. Это было совершенно удивительно и вовсе не было обычным.
Тёмные листья светились, и луна забралась совсем высоко; она двигалась на запад и заливала светом комнату. До рассвета было ещё много часов, не было ни звука; даже деревенские собаки с их резким тявканьем успокоились. При пробуждении оно было здесь, с ясностью, с чёткостью; иное было здесь, и необходимо было проснуться, не спать; имело место намерение осознавать происходящее, в полном сознании воспринимать то, что имеет место. Во сне это могло быть сновидением, намёком бессознательного, трюком мозга, но при полном бодрствовании это необыкновенное, это непостижимое иное было осязаемой реальностью, фактом, а не иллюзией или сном. Оно обладало качеством, если можно применить к нему такое слово, невесомости и непонятной силы. Опять же, эти слова имеют некоторое значение, определённое и передаваемое, но они теряют всякий смысл, когда приходится выражать ими это иное; слова — это символы, а никакой символ не может передать реальность. Оно было здесь с такой неуязвимой силой, что разрушить его ничто не могло, ибо оно было неприступно. Вы можете приблизиться к чему-либо, с чем вы знакомы, вы должны иметь один и тот же язык, чтобы общаться, какого-то рода мыслительный процесс, выраженный в словах или невыраженный; но помимо всего должно быть и взаимное узнавание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39