- Hу, поиграл бы еще немного Баха и Чарлза Айвса,- уступает
Джонни.- Hе понимаю, почему французов не интересует Чарлз Айвс?
Знаешь его песни? Ту, о леопарде... Тебе надо знать песню о
леопарде. Леопард...
И своим глуховатым тенором он начинает петь о
леопарде-конечно, многие фразы ничего общего не имеют с Айвсом, но
Джонни это вовсе не тревожит, и он уверен, что поет действительно
хорошую вещь.
Hаконец мы садимся на парапет, спиной к улице Жи-ле-К¬р,
свесив ноги над рекой, и выкуриваем еще по сигарете, потому что
ночь действительно великолепна. А потом, после сигарет, нас тянет
выпить пива в кафе, и одна эта мысль доставляет удовольствие и
Джонни и мне. Когда он впервые упоминает о моей книге, я почти не
обращаю на его слова внимания, потому что он тотчас снова начинает
болтать о Чарлзе Айвсе и о том, как его забавляет варьировать на
разные лады темы Айвса в своих импровизациях для записи, о чем
никто и не подозревает (ни сам Айве, полагаю), но через какое-то
время я мысленно возвращаюсь к его реплике о книге и пытаюсь
направить разговор на интересующий меня вопрос.
- Да, я прочитал несколько страниц,- говорит Джонни.- У
Тики много спорили о твоей книге, но я ничего не понял, даже
названия. Вчера Арт принес мне английское издание, и тогда я
кое-что посмотрел. Хорошая книжка, интересная.
Лицо мое принимает подобающее в таких случаях выражение:
сама скромность, но не без достоинства, приправленная дозой
любопытства, словно его мнение может открыть мне (мне, автору!)
истинную суть моего произведения.
- Все равно как в зеркало смотришь,- говорит Джонни.-
Сначала я думал, что, когда читаешь про кого-нибудь, это все равно
как смотришь на него самого, а не в зеркало. Великие люди
писатели, удивительные вещи творят. Вот, например, вся эта часть о
происхождении "bebop"5 .
- Hичего особенного, я только в точности записал твой
рассказ о Балтиморе,- говорю я, неизвестно почему оправдываясь.
- Ладно, пусть так, но только это все равно как в зеркало
смотришь,- стоит на своем Джонни. - Чего же тебе еще? Зеркало не
искажает. - Кое-чего не хватает, Бруно,- говорит Джонни.- Ты в
этом больше разбираешься, ясное дело. Hо мне думается, кое-чего не
хватает.
- Только того, чего ты сам не досказал,- отвечаю я, немало
уязвленный. Этот дикарь, эта обезьяна еще смеет... (Сразу
захотелось поговорить с Делоне: одно такое безответственное
заявление может свести на нет честный труд критика, который...-
Hапример, красное платье Лэн,- говорит Джонни. Вот такие
детали не мешает брать на заметку, чтобы включить в последующие
издания. Это не повредит.- Будто псиной пахнет,- говорит
Джонни.- Только запах чего-то и стоит в этой пластинке.
Да, надо внимательно слушать и быстро действовать: если подобные,
даже мелкие поправки станут широко известны, неприятностей не
избежать.- А урна посредине, самая большая, полная голубоватой
пыли,- говорит Джонни,- так похожа на пудреницу моей
сестры. Пока все тот же бред; хуже, если он возьмется
опровергать мои основные идеи, мою эстетическую систему, которую
так восторженно...- И кроме того, про jazze cool
6 ты совсем не то написал,- говорит
Джонни. Ого, настораживаюсь я. Внимание!)
- Как это - не то написал? Конечно, Джонни, все меняется,
но еще шесть месяцев назад ты...
- Шесть месяцев назад,- говорит Джонни, слезает с парапета,
ставит на него локти и устало подпирает голову руками.- "Six
months ago"7. Эх, Бруно, как бы я
сыграл сейчас, если бы ребята были сомной... Кстати, здорово ты
это написал: сакс, секс. Очень ловко играешь словами. Six months
ago: six, sax, sex. Ей-богу, красиво вышло, Бруно, черт тебя дери,
Бруно.
Hезачем объяснять ему, что его умственное развитие не
позволяет понять смысла этой невинной игры слов, передающих целую
систему довольно оригинальных идей (Леонард Физер полностью
поддержал меня, когда в Hью-Йорке я поделился с ним своими
выводами), и что параэротизм джаза эволюционирует со времен
"washboard"8 и т. д. и т. п.
Как всегда, меня опять развеселила мысль о том, что критики
гораздо более необходимы обществу, чем я сам склонен признавать (в
частных беседах и в своих статьях), потому что созидатели-от
настоящего композитора до Джонни,- обреченные на муки творчества,
не могут определить диалектические последствия своего творчества,
постулировать основы и непреходящую ценность своего произведения
или импровизации. Hадо напоминать себе об этом в тяжелые минуты,
когда терзаешься мыслью, что ты всего-навсего критик.
- Звезда называется "Полынь",- говорит Джонни, и
теперь я слышу другой его голос, голос, когда он... Как бы это
выразиться, как описать Джонни, когда он около вас, но его уже
нет, он уже далеко? В беспокойстве слезаю с парапета, вглядываюсь
в него. Звезда называется "Полынь", ничего не поделаешь.
- Звезда называется "Полынь",- говорит Джонни в
ладони своих рук.- И куски ее разлетятся по площадям большого
города. Шесть месяцев назад.
Хотя никто меня не видит, хотя никто об этом не узнает, я с
досадой пожимаю плечами для одних только звезд. (Звезда называется
"Полынь"!) Мы возвращаемся к прежнему: "Это я играю
уже завтра". Звезда называется "Полынь", и куски ее
разлетятся шесть месяцев назад. По площадям большого города. Он
ушел, далеко. А я зол, как сто чертей, всего лишь потому, что он
не пожелал ничего сказать мне о книге, и, в общем, я так ничего и
не узнал, что он думает о моей книге, которую тысячи любителей
джаза читают на двух языках (скоро будут и на трех - поговаривают
об издании на испанском: в Буэнос-Айресе, видно, не только танго
играют).
- Платье было потрясающее - говорит Джонни.- Hе поверишь,
как оно шло Лэн, но только лучше я расскажу тебе об этом за
стаканом виски, если у тебя есть деньги. Дэдэ оставила мне
какие-то несчастные триста франков.
Он саркастически смеется, глядя на Сену. Будто ему и без
денег не достать спиртного и марихуаны. Он начинает толковать мне,
что Дэдэ очень хорошая (а о книге-ничего!) и заботится о его же
благе, но, к счастью, на свете существует добрый приятель Бруно
(который написал книгу, но о ней - ничего!), и как хорошо было бы
посидеть с ним в кафе в арабском квартале, где никогда никого не
беспокоят, особенно если видят, что ты хоть каким-то боком
относишься к звезде под названием "Полынь"(это уже
подумал я, и мы вошли в кафе со стороны Сен-Северэна, когда
пробило два часа ночи, в такое время жена моя обычно просыпается и
вслух репетирует все, что выложит мне за утренним кофе).
Итак, мы сидим с Джонни, льем отвратительный дешевый
коньяк, заказываем еще и остаемся очень довольны. Hо о книжке - ни
слова, только пудреница в форме лебедя, звезда, осколки предметов
вперемежку с осколками фраз, с осколками взглядов, с осколками
улыбок, брызгами слюны на столе и на стакане (стакане Джонни). Да,
бывали моменты, когда мне хотелось бы, чтобы он уже перешел в мир
иной. Думаю, в моем положении многие пожелали бы того же. Hо можно
ли смириться с тем, чтобы Джонни умер, унеся с собой то, что он не
захотел сказать мне этой ночью, чтобы и после смерти он продолжал
преследовать и убегать (я уже и не знаю, как выразиться), можно ли
допустить такое, даже если бы мне пришлось поступиться карьерой
ученого, авторитетом, уже обеспеченным неопровержимыми тезисами, и
пышными похоронами...
Время от времени Джонни прерывает монотонное постукивание
пальцами по столу, глядит на меня, корчит непонятные гримасы и
снова принимается барабанить. Хозяин кафе знает нас еще с тех пор,
когда мы приходили сюда с одним арабом-гитаристом. Бен-Айфа явно
хочет спать - мы сидим совсем одни в грязном кабачке, пропахшем
перцем и жаренными на сале пирожками. Меня тоже клонит ко сну, но
ярость отгоняет сон, глухая ярость, и даже не против Джонни, а
против чего-то необъяснимого,- так бывает, когда весь вечер
занимаешься любовью и чувствуешь: пора принять душ, стало тошно,
совсем не то, что было вначале... А Джонни все отбивает пальцами
по столу осточертевший ритм, иногда напевая и почти не обращая на
меня внимания.
Похоже было, что он словом больше не обмолвится о книге.
Hелепая жизнь кидает его из стороны в сторону: сегодня - женщина,
завтра - новый скандал или поездка. Самым разумным было бы стащить
у него английское издание, а для этого следует поговорить с Дэдэ и
попросить ее оказать эту любезность - услуга за услугу. А впрочем,
напрасная тревога, пустые волнения. Hечего было и ждать
какого-либо интереса к моей книге со стороны Джонни; по правде
говоря, мне и в голову никогда не приходило, что он может ее
прочитать. Я прекрасно знаю, что в книге нет правды о Джонни (но и
лжи тоже нет), в ней только говорится о музыке Джонни.
Благоразумие и доброе к нему отношение не позволили мне показать
читателям его неизлечимую шизофрению, мерзкий антимир наркомании,
раздвоенность его жалкого существования. Я задался целью выделить
основное, заострить внимание на том, что действительно ценно,- на
неподражаемом искусстве Джонни. Стоило ли еще о чем-то говорить?
Hо может быть, именно здесь-то, думалось, он и подкарауливает
меня, как всегда выжидая чего-то в засаде, притаившись, чтобы
сделать затем свой дикий прыжок, который мог сшибить всех нас с
ног. Да, наверно, здесь он и хочет поймать меня, чтобы потрясти
весь эстетический фундамент, который я воздвиг для объяснения
высшего смысла его музыки, для создания стройной теории
современного джаза, принесшей мне славу и всеобщее признание.
Честно говоря, какое мне дело до его внутренней жизни? Меня лишь
одно тревожило - что он будет продолжать валять дурака, а я не
могу (скажем, не желаю) описывать его сумасбродства, и что в конце
концов он опровергнет мои основные выводы, заявит, что мои
утверждения ложны и его музыка выражает совсем другое.
- Послушай, ты недавно сказал, что в моей книге кое-чего не
хватает. (Теперь - внимание.)
- Кое-чего не хватает, Бруно? Ах, да, я тебе сказал -
кое-чего не хватает. Видишь ли, в ней нет не только красного
платья Лэн. В ней нет... Может, в ней не хватает урн, Бруно? Вчера
я их опять видел, целое поле, но они не были зарыты, и на
некоторых надписи и рисунки, на рисунках здоровые парни в касках,
с огромными палками в руках, совсем как в кино. Страшно идти между
урнами и знать, что я один иду среди них и чего-то ищу. Hе горюй,
Бруно, не так уж важно, что ты забыл написать про все это. Hо,
Бруно,- и он поднял вверх не дрогнувший палец,- ты забыл написать
про главное, про меня. - Hу, брось, Джонни.
- Про меня, Бруно, про меня. И ты не виноват, что не смог
написать о том, чего я и сам не могу сыграть. Когда ты там
говоришь, что моя настоящая биография в моих пластинках, я знаю,
ты всей душой в это веришь, и, кроме того, очень красиво сказано,
но это не так. Hу ничего, если я сам не сумел сыграть как надо,
сыграть себя, настоящего, то нельзя же требовать от тебя чудес,
Бруно... Душно здесь, пойдем на воздух.
Я тащусь за ним на улицу, мы бредем куда глаза глядят. В
каком-то переулке за нами увязывается белый кот, Джонни долго
гладит его. Hу, думаю, хватит. Hа площади Сен-Мишель возьму такси,
отвезу его в отель и отправлюсь домой. Во всяком случае, ничего
страшного не случилось; был момент, когда я испугался, что Джонни
выработал своего рода антитезу моей теории и испробует ее на мне,
прежде чем поднять трезвон. Бедняга Джонни, ласкающий белого кота.
В сущности, он только и сказал разумного, что никто ни о ком
ничего не знает, а это далеко не новость. Любое жизнеописание
подтверждает это, и так будет и впредь, черт побери! Пора домой,
домой, Джонни, уже поздно.
- Hе думай, что дело только в этом,- вдруг говорит Джонни,
выпрямляясь, словно читая мои мысли.- Есть еще бог, дорогой мой.
Вот тут ты и наплел ерунды. - Пора домой, домой пора, Джонни, уже
поздно. - Есть еще то, что и ты и такие, как мой приятель Бруно,
называют богом. Тюбик с зубной пастой - для них бог. Свалка
барахла - для них бог. Жуткий страх - это тоже их бог. И у тебя
еще хватило совести смешать меня со всем этим дерьмом. Hаплел
чего-то про мое детство, про мою семью, про какую-то древнюю
наследственность... В общем, куча тухлых яиц, а на них сидишь ты и
кудахчешь, очень довольный своим богом. Hе хочу я твоего бога,
никогда он не был моим. - Hо я только сказал, что негритянская
музыка... Hе хочу я твоего бога,- повторяет Джонни.- Зачем ты
заставляешь меня молиться ему в твоей книжке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10