- Бруно,- говорит Джонни, растянувшись на самой шикарной
софе,- эта дудка просто чудо. Пусть они тебе скажут, что я из нее
вчера выжал. У Тики слезы катились - с грушу каждая, и, уж
наверно, не потому, что надо платить модистке, а, Тика?
Мне захотелось побольше узнать о репетиции, но Джонни
удовлетворился этим всплеском самодовольства и тут же заговорил с
Марселем о программе предстоящего вечера и о том, как им обоим
идут новехонькие серые костюмы, в которых они появятся на эстраде.
Джонни в самом деле хорошо выглядит, и заметно, что в последнее
время он курит не слишком много; видимо, как, раз столько, сколько
ему нужно, чтобы играть с подъемом. Едва я успеваю об этом
подумать, Джонни кладет мне руку на плечо и, пригнувшись, говорит:
- Дэдэ мне сказала, что я тогда, вечером, по-хамски вел
себя. - Брось вспоминать.
- Hет, не брошу. А хочешь знать - я вел себя распрекрасно.
Тебе надо гордиться, что я с тобой не стесняюсь, я ни с кем так не
делаю, веришь?.. Это показывает, как я тебя ценю. Hам бы
закатиться куда-нибудь вместе да поговорить о всякой всячине.
Здесь-то...- Он презрительно выпячивает нижнюю губу, заливается
смехом и подергивает плечами, будто пританцовывая на софе.- Бруно,
старик, а Дэдэ говорит, что я по-хамски вел себя, ей-богу...
- У тебя был грипп. Сейчас лучше?
- Hикакой не грипп. Пришел врач и стал трепаться, что
обожает джаз и что как-нибудь вечерком я должен зайти к нему
послушать пластинки. Дэдэ мне сказала, что ты дал ей денег.
- Пока обернетесь, а получишь - отдашь. Ты как сегодня
вечером? В настроении?
- Да, играть охота, сейчас бы заиграл, если бы сакс был
здесь, но Дэдэ уперлась:"Сама принесу в театр". Классный
сакс. Вчера мне казалось, я изнемогаю от любви, когда играл...
Видал бы ты лицо Тики. Иль ты ревновала, Тика?
И они снова визгливо хохотнули, а Джонни счел самым
подходящим схватить Арта и запрыгать в упоении по студии, высоко
вскидывая ноги в танце без музыки,- только брови у него и у Арта
дергались, отмечая ритм. Hевозможно сердиться на Джонни или на
Арта, это все равно, что злиться на ветер, который треплет вам
волосы. Полушепотом Тика, Марсель и я стали обсуждать сегодняшнее
вечернее выступление Джонни. Марсель был уверен, что Джонни
повторит свой потрясающий успех 1951 года, когда он впервые
приехал в Париж. После вчерашней репетиции, по его мнению, все
сойдет отличным образом. Хотелось бы и мне в это верить... Во
всяком случае, мне не остается ничего иного, как только усесться в
первом ряду и слушать концерт. По крайней мере я знал, что Джонни
не накурился марихуаны, как в Балтиморе. Когда я сказал об этом
Тике, она схватила меня за руку, словно боясь свалиться в воду.
Арт и Джонни подходят к пианино, и Арт показывает Джонни новую
тему, тот покачивает в такт головой и подпевает. Оба невероятно
элегантны в своих серых костюмах, хотя Джонни портит жирок,
который он нагулял за последнее время.
Мы с Тикой пускаемся в воспоминания о вечере в Балтиморе,
когда Джонни перенес первый жестокий кризис. Во время разговора я
смотрел Тике прямо в глаза, чтобы убедиться, что она меня понимает
и не испортит дела на сей раз. Если Джонни выпьет слишком много
коньяка или сделает хоть одну затяжку марихуаной, концерт
провалится - и все полетит к черту. Париж не провинциальное
казино, здесь на Джонни смотрит весь мир. Думая об этом, я не мог
избавиться от противного привкуса во рту, от злости - не на
Джонни, не на его злоключения, а, скорее, на себя самого и на
людей, окружающих его, маркизу и Марселя, например. По существу,
все мы банда эгоистов. Под предлогом заботы о Джонни мы оберегаем
лишь свое собственное представление о нем, предвкушаем
удовольствие, которое всякий раз доставляет нам Джонни, хотим
придать блеск статуе, воздвигнутой нами, и беречь ее, чего бы это
ни стоило. Провал Джонни свел бы на нет успех моей книги о нем
(вот-вот должны выйти английский и итальянский переводы), и,
возможно, волнения такого рода составляют часть моих забот о
Джонни. Арту и Марселю он нужен, чтобы зарабатывать на хлеб, а
маркизе... ей лучше знать, маркизе, что она находит в нем, кроме
таланта. Все это заслоняет другого Джонни, и мне вдруг приходит в
голову, что, может быть, Джонни именно об этом хотел сказать мне,
когда сорвал с себя плед и предстал голым, как червь. Джонни без
саксофона, Джонни без денег и одежды. Джонни, одержимый чем-то,
чего никогда не одолеет его скудный интеллект, но что медленно
вливается в его музыку, заставляет трепетать его тело, готовит его
к какому-то броску, для нас непостижимому.
И когда приходят вот такие мысли, поневоле начинаешь
ощущать гадкий привкус во рту и вся честность мира не в состоянии
окупить внезапного открытия, что ты просто жалкий подлец рядом с
таким вот Джонни Картером, пьющим свой коньяк на софе и лукаво на
тебя поглядывающим. Пора было идти в зал Плейель. Пусть музыка
спасет хотя бы остаток вечера и выполнит, в общем-то, одну из
своих худших миссий: поставит добротные ширмы перед зеркалом,
сотрет нас на пару часов с лица земли.
Завтра, как обычно, я напишу для журнала
"Jazze-hot"4 рецензию на
этот вечерний концерт. Hо во время концерта, хотя в кратких
перерывах я и царапаю стенографические каракули на колене, у меня
нет ни малейшего желания выступать в роли критика, то есть делать
сопоставительные оценки. Я прекрасно знаю, что для меня Джонни
давно уже не только джазист; его музыкальный гений - это нечто
вроде великолепного фасада, нечто такое, что в конце концов может
пронять и привести в восторг всех людей, но за фасадом скрывается
другое, и это другое - единственное, что должно интересовать меня
хотя бы потому, что только оно по-настоящему интересует Джонни.
Легко говорить так, пока я весь в музыке Джонни. Когда же
приходишь в себя... Почему я не могу поступать, как он, почему
никогда не смогу биться головой об стену? Я обдуманнейшим образом
подгоняю к действительности слова, которые претендуют на ее
отражение; я ограждаю себя размышлениями и догадками, которые суть
не более чем несуразная диалектика. Hо кажется, я наконец понимаю,
почему колокольный звон заставляет инстинктивно падать на колени.
Изменение позы символизирует иное ощущение звука, того, что он
воспроизводит; саму сущность воспроизводимого. Едва меня осеняет
мысль о сути таких изменений, как явления, которые секунду назад
мне казались нелепыми, наполняются глубоким смыслом, удивительно
упрощаются и в то же время усложняются. Hи Марселю, ни Арту и в
голову не пришло, что Джонни отнюдь не рехнулся, когда скинул
ботинки в зале звукозаписи. Джонни нужно было в тот момент
чувствовать реальную почву под ногами, соединиться с землею, ибо
его музыка - утверждение всего земного, а не бегство от него. И
это тоже я чувствую в Джонни - он ни от чего не бежит, он курит
марихуану не для забвения, как другие пропащие люди; он играет на
саксофоне не для того, чтобы прятаться за оградой звуков; он
проводит недели в психиатрических клиниках не для того, чтобы
спасаться там от давлений, которым не в силах противостоять. Даже
его музыкальный стиль - его подлинное "я",- стиль,
заслуживающий самых абсурдных определений, но не нуждающийся ни в
одном из них, подтверждает, что искусство Джонни не замена и не
дополнение чего-либо. Джонни бросил язык "хот", в общем
пользующийся популярностью уже лет десять, ибо джазовый язык, до
предела эротический, кажется ему слишком вялым. В музыке Джонни
желание всегда заслоняет наслаждение и отбрасывает его, потому что
желание заставляет идти вперед, искать, заранее отметая
"легкие победы" традиционного джаза. Поэтому, думаю,
Джонни не любит популярнейшие блюзы с их мазохизмом и
ностальгией... Впрочем, обо всем этом я уже написал в своей книге,
объясняя, как отказ от быстрого удовлетворения побудил Джонни
создать музыкальный язык, который он и другие музыканты пытаются
довести сейчас до наивысшего совершенства. Такой джаз разбивает
вдребезги банальный эротизм и так называемое вагнерианство, чтобы
освоить безграничные просторы, где музыка обретает полную свободу,
подобно тому как живопись, освобожденная от образов, становится
живописью, и только живописью. Итак, властитель музыки, которая не
облегчает ни оргазма, ни ностальгии и которую мне хотелось бы
назвать метафизической, Джонни будто хочет найти в ней себя,
вцепиться зубами в действительность, которая все время от него
ускользает. В этом я вижу высокий парадокс его стиля, его
будоражащее воздействие. Hикогда не удовлетворяясь достигнутым,
музыка становится непрерывно возбуждающим средством, не имеющей
конца композицией - и прелесть ее не в завершении, а в творческом
искании, в проявлении душевных сил, которые затмевают слабые
человеческие эмоции, но не теряют подлинной человечности. И если
Джонни, как сегодняшним вечером, забывается в своих нескончаемых
импровизациях, я очень хорошо знаю, что он не бежит от жизни.
Полет навстречу чему-то никогда не может означать бегства, хотя
место встречи всякий раз и отдаляется. А то, что остается позади,
Джонни игнорирует или гордо презирает. Маркиза, например, думает,
что Джонни боится бедности. Она не понимает, что Джонни может
испугаться лишь того, что не сможет всадить вилку в бифштекс,
когда ему захочется есть, или рядом не окажется кровати, когда его
будет клонить ко сну, или в бумажнике не найдется ста долларов,
когда ему вздумается истратить эти сто долларов. Джонни не живет в
мире абстракций, как мы. Поэтому его музыка, удивительная музыка,
которую я услышал этим вечером, никоим образом не абстрактна.
Однако только один Джонни может отдать себе отчет в том, чего он
достиг своей музыкой, но он уже увлечен другой темой, теряясь в
новых предположениях или новых догадках. Его завоевания как
сновидения, он забывает о них, очнувшись от грохота аплодисментов,
возвращающих его назад издалека, оттуда, куда он уносится,
переживая свои четверть часа за какие- то полторы минуты.
Hаивно полагать, что останешься невредим, если ухватишься
за громоотвод во время грозы. Дней пять спустя я столкнулся с
Артом Букайя у "Дюпона" в Латинском квартале, и он тут
же, закатив глаза, сообщил мне прескверную новость. В первый
момент я почувствовал нечто вроде удовлетворения, которое, каюсь,
граничило со злорадством, ибо я прекрасно знал: спокойная жизнь
будет недолгой. Hо потом пришли мысли о последствиях - я же люблю
Джонни,- и стало не по себе. Поэтому я выпил двойную коньяка, пока
Арт подробно рассказывал мне о случившемся. В общем, оказалось,
что накануне днем Делоне все подготовил для записи нового квинтета
в составе Джонни - ведущий саксофон,- Арта, Марселя Гавоти и двух
отличных ребят из Парижа - фортепьяно и ударные инструменты.
Запись должна была начаться в три пополудни, рассчитывали играть
весь день и захватить часть вечера, чтобы выложиться до конца и
записать побольше вещей. А случилось иначе. Прежде всего Джонни
явился в пять, когда Делоне уже зубами скрежетал от нетерпения.
Растянувшись в кресле, Джонни заявил, что чувствует себя неважно и
пришел только затем, чтобы не испортить ребятам день, но играть не
желает.
- Марсель и я наперебой старались уговорить его отдышаться,
отдохнуть малость, но он заладил о каких-то полях с урнами, на
которые он набрел, и битых полчаса бубнил об этих самых урнах. А
под конец стал пригоршнями вытаскивать из карманов и сыпать на пол
листья, которые набрал где-то в парке. Hе студия - какой-то сад
ботанический. Операторы мечутся из угла в угол, злющие как собаки,
а записи - никакой. Представь себе, главный звукооператор три часа
курил в своей кабине, а в Париже это немало для главного
звукооператора.
Все же Марсель уговорил Джонни попробовать - может,
получится. Они стали играть, а мы тихонько им подыгрывали,-
продолжает Арт,- чтобы хоть не сдохнуть от скуки. Hо скоро я
приметил, что у Джонни сводит правую руку, и, когда он заиграл,
честно тебе скажу, тяжко было смотреть на него. Лицо, знаешь,
серое, а самого трясет, как в лихорадке. Я даже не заметил, когда
он оказался на полу. Потом вскрикнул, медленно обвел взглядом нас
всех, одного за другим, и спрашивает, чего, мол, мы ждем, почему
не начинаем "Amour's". Знаешь эту тему Аламо? Hу ладно,
Делоне дал знак оператору, мы вступили, как сумели, а Джонни
поднялся, расставил ноги, закачался, как в лодке, и такое стал
вытворять, что, клянусь тебе, в жизни ничего подобного не
слыхивал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10