- А вот ты и не прав! - воскликнул Лицедей, подскакивая в гнездышке.
- Мы и то, мы и се, и доброе, и злое, и черное, и белое, и рыба мы, и
зверье мы, и трава, и букашки - все это мы. В природе нет зла и нет рамок,
в которые вы ее втискиваете. В ней все едино. И мы с ней - одно целое.
- Оставайся с нами, Егор, - просто сказала Маша. - Хочешь, таким же
будешь, как мы?
- С вами? - Егор даже присвистнул. - Да на кой черт я вам, и вы мне
для чего сдались? Вот уж спасибо. Невелика радость в гусеницу превратиться
да травку жевать с утра до утра, или птичкой стать да с ветки на ветку
перепархивать... Не хочу быть ни деревом, ни дятлом, ни медведем. Не хочу
быть ни лешим, ни чертом, ни богом, ни ангелом. Мне и в человеческом
обличье хорошо живется. Я - человек, и выше меня нет никого на Земле.
- А ты попробуй, Егорушка, - сказала Маша, - может, и понравится.
- Нет, - ответил Егор, - не понравится. Не нуждаюсь я в вашей
милости.
Подбросил в воздух топор, ловко поймал его одной рукой. Зайчик
блеснул на лезвии.
- Ночью, - сказала Маша, - ночью все увидишь и поймешь.
- Эге, - согласился и Лицедей, - ночью, может, и поймешь. Не опоздай
на праздник, Егор. Гордись, ты первым из людей увидишь его. И знаешь,
почему? А потому, что ты уже и не человек вовсе. Ты только думаешь, что ты
человек, а на самом деле - едва-едва наполовину. Вот и цацкаемся с тобой,
на свою половину перетягиваем. И перетянем, вот увидишь, еще как
перетянем!
- Я только тогда перестану быть человеком, когда умру. Пока я жив - я
человек, а жить я собираюсь долго. Ясно?
- Ночью, - повторила Маша, утончаясь и пригибаясь к земле, - ночью, -
повторила уже тише, покрываясь коричневой шерсткой, - ночью, - и стала
косулей, посмотрела на Егора влажным глазом и медленно пошла к лесу и уже
ничего не сказала.
- Эге! - подтвердил и Лицедей, отращивая прозрачные крылышки. -
Эге-ге! - прокричал он, взлетая в воздух. - Эх, ночка-ноченька, заветная!
И они ушли с поляны, улетели, растворились в чаще леса, неуловимые,
бесформенные, многообразные, непостижимые, как сам лес, как реки и горы
его, как звери и птицы его, как сама природа.

6
Человеческий календарь и расчленение однородного потока времени на
минуты и часы потеряли для Егора значение. Он плыл в общем неразделимом
потоке, влекущем с собой лес с его непрекращающимся переходом,
перетеканием живого в мертвое и мертвого в живое; и в самом Егоре
беспрерывно умирало что-то и нарождалось новое, неощутимое сначала,
чужеродное ему, но все более и более разрастающееся, наполняющее его,
переливающееся через край, врастающее в почву, в травы, роднящее его с
этим бесконечным непонятным миром, дотоле чуждым ему.
В той, городской, жизни он никогда бы не поверил всерьез в леших, в
русалок и прочую нечисть, знакомую с детства по сказкам, но воспринимаемую
лишь как выдумку, вымысел народа, наделенного богатой фантазией и
неистощимой способностью к творчеству.
И вот он сам прикоснулся к этому древнему легендарному роду, издревле
населявшему славянские земли, к племени, живущему с людьми бок о бок,
вымирающему, как само язычество, уходящему в никуда, растворяющемуся в
лесах, полях и реках. К душе природы он прикоснулся, к истоку своего
собственного племени, все более и более уходящему от природы.
И слиться с этим мифическим родом не означало ли и самому обрести
свой потерянный корень, уйти на свою незнаемую родину, туда, где русалка
нянчит головастиков и пасет мальков, где леший живет внутри дерева, а
водяной растворен в озерах, где лес, превратив свою душу в девушку,
приносит плоды в руках, пахнущих свежей водой.
Слиться с ним и перестать быть человеком или, быть может, наоборот,
найти разорванную связь и вернуться к тем временам, когда и люди едины с
природой, и не вычленяли себя из нее, и тела свои населяли душами зверей и
птиц, а душу свою посвящали всему живому...
И не знал Егор, что станется с ним, в одно он упрямо верил - смерть
его не дождется.
Он шел по затихшему лесу, и ни одна сойка не трещала над его головой,
и ни один лист на колыхался от ветра, и только хрустели сухие ветки и
шуршали под ногами. Он не выбирал направление, но, куда бы ни шел, в любую
сторону бесконечной тайги, все равно на его пути должны были встретиться
люди, и это вселяло надежду.
Вечер застал его в широкой лощине, поросшей густыми зарослями
папоротника. Волглые, ломкие, с узорчатыми листьями, они поднимались до
пояса, мешая продвижению. Он ломал их, сминал ногами, роса промочила
одежду. Зашло солнце, быстро накатили сумерки, а он никак не мог выбраться
из папоротника. Казалось, что лощина растянулась до бесконечности,
папоротники вытянулись и стали такими высокими и густыми, что приходилось
прорубать дорогу топором. Егор клял себя, что решил пересечь лощину, а не
обошел ее стороной, но возвращаться не было смысла, и он шел вперед, а на
самом деле кружил, заблудившись там, где заплутать было немыслимо.
Ему не хотелось верить, что нечистая снова водит его, но,
по-видимому, так оно и было. Тогда, зная, что сопротивляться бесполезно,
он расчистил себе место посуше, сел и стал ждать.
Взошла молодая луна, узкий серпик давал мало света. Егор сидел,
скрытый высоким папоротником, и разрезы листьев, черные на фоне неба,
нависали над головой, позванивая на ветру. Было тепло и даже душно, густые
испарения поднимались от земли, дурманили, навевали сон, неотличимый от
яви. Егор и сам не понял, заснул он или просто задумался, но когда
протрубил рожок вдалеке и он, вздрогнув, взглянул на небо, то увидел, что
луна поднялась высоко и неподалеку кто-то разжег костер. Отсветы огня
метались по листьям.
И вздрогнули резные листья папоротника, заколебались сочные стебли, и
снова запел рожок, и вслед ему заголосил рог, и гром барабана колыхнул
воздух. И папоротник ожил, зашевелился, изнанка листьев его вспучилась
буграми, тотчас же лопавшимися с приглушенным звоном, и оттуда
выпрастывались голубые, нигде и никем не виданные цветы.
И шум крыльев, гомон голосов, топот бесчисленных ног заполнили
поляну. Егор лег на землю и, не мучаясь напрасным любопытством, пожелал
одного - стать невидимым. От цветов исходил душный запах, щекотал ноздри,
пьянил, кружил голову.
Кудрявая кошачья голова просунулась меж стеблей, сверкнул зеленый
глаз в сторону Егора.
- Да это же Егор, - сказал мяукающий голос.
- Он тоже пьет сок? - спросил другой, шелестящий.
- Не-а, - мурлыкнул мяукающий.
И лохматый черный кот с длинными зубами, не помещающимися в пасти,
выпрыгнул из папоротников и мягко вскочил на живот Егору.
- Ты кто? - спокойно спросил Егор.
- Курдыш, - ответил кот и лизнул Егора в щеку. Пасть его пахла медом.
- Ты почему не пьешь сок? Вку-у-сный со-о-к!
Неслышно выполз из зарослей еще кто-то, неразличимый в темноте,
зашуршал, завздыхал по-старушечьи.
- Кто это с тобой?
- Да Кикимора это, - ответил кот, вытянул шею, надкусил острыми
зубами голубой цветок и заурчал довольно.
Егор приподнялся на локтях. Все равно его обнаружили, и скрываться
было бесполезно.
- Забавно, - сказал он, - ну, покажись, Кикимора, покажись. Какая
хоть ты?
Он протянул руку по направлению к неясной тени и тут же получил
крепкий щелчок по лбу.
- Не приставай к ней, - посоветовал Курдыш, - она любопытных всегда
щелкает. Хочешь, она тебя пощекочет? Она хорошо щекочет.
- Вот уж не надо.
- Как хочешь. Пошли со мной. Я тебе всех покажу.
Курдыш снова надкусил цветок, аккуратно высосал сок, сплюнул комочек.
Егор встал. Идти к костру не хотелось, но, пожалуй, другого выхода и не
было. Он вздохнул и, оборачиваясь, медленно побрел сквозь заросли туда,
где слышались смех, крики, гуденье рожка и стрекот барабана. Под ногами
бесшумно вертелся Курдыш, поясняя на ходу:
- На второй день молодой луны зацветает папоротник, и все собираются
сюда. Все здешние и все пришедшие, все, кто уцелел. Ты всех увидишь.
- Папоротник не цветет, - сказал Егор. - Он размножается спорами.
Глупости ты говоришь.
- Ну да, - охотно согласился Курдыш, - и я говорю, что глупости.
Вку-у-сные глупости!
И он аппетитно зачмокал.
- И Лицедея там увидишь, - говорил Курдыш. - Их, леших-то, пропасть
как много здесь. И Стрибог здесь, и Похвист, и Белбог, и Чернобог, и Ладо
с пострелятами, и Перун здесь.
- И Мавка? - спросил Егор.
- И Мавка здесь, и Мара, и Полудница, и обийники, и очерепяники, и
болтняки, и трясовицы, и банники, и овинники, и жихари. Все сок любят. И
здешних много: Моу-нямы, Дялы-нямы, Коу-нямы, все они здесь.
- Короче, вся нечисть, - сказал Егор, - шабаш у вас, выходит,
сегодня. Ну и черт с вами, я вас не боюсь.
- А чего тебе бояться? - успокоил его Курдыш. - Ты теперь наш.
- Я пока человек, - усмехнулся Егор. - Люди давно цветущий папоротник
ищут, да не находят никогда. Или вы меня уже не боитесь и за человека-то
не считаете, раз на свой шабаш зовете?
- Да какой же ты человек! - засмеялся Курдыш. Замяукал, заурчал,
вспрыгнул на плечо, уцепившись острыми когтями за рубаху. - От тебя и
людским духом не пахнет.
- Еще чего! - возмутился Егор, но кота не сбросил. - Вы сами по себе,
я - сам по себе. Я вам мешать не буду, и вы меня не трогайте. Не нужен мне
ваш папоротник.
- А ты попробуй, Егор, попробуй, - льстиво уговаривал Курдыш, жарко
дыша на ухо. - Вку-у-сно, ой, как вкусно!
И раздвинулись заросли, и вышел Егор на поляну. Горел жаркий костер,
и в свете его, в тучах искр, в голубом дыму, теснились сотни существ,
опоясанных гирляндами и венками из цветущих листьев папоротника, плясали,
пели, дудели в свирели и рожки, прыгали, носились по поляне, взвизгивали,
кувыркались через костер, вспарывая воздух легкими телами.
Егор остановился у края освещенного круга.
- Дальше я не пойду, - твердо сказал он. - Нечего мне там делать. Мне
и отсюда хорошо видно.
- Его-о-р! - позвал его знакомый нежный голос, и Егор узнал Мавку.
Она шла к нему, неслышно ступая, и трава не сминалась под ее ногами.
Обнаженная, стройная, текучая, как вода, изменчивая, как вода,
убийственная и животворная, как вода.
- Ну, здравствуй, - сказал Егор, против воли сжав топорище. - Снова
обниматься полезешь, русалочка?
Она приблизилась к нему, дохнуло холодом и влагой от ее тела.
Бездумно и спокойно посмотрела в глаза, улыбнулась.
- Любимый ты мой, баский, - прошептала. - Скучал ли ты обо мне?
- Чуть не помер от тоски, - ответил Егор и, повернув голову к
Курдышу, сказал: - Слушай, дружище, избавь ты меня от нее. Век не забуду.
- От Мавки-то кто тебя избавит? - задумчиво мяукнул кот. - От нее,
как от воды, не убережешься. Да ты не бойся. Сегодня она тебя не тронет.
- А пропади она пропадом! - в сердцах сказал Егор и зашагал в другой
конец поляны.
Мавка и в самом деле не стала преследовать его. Она расплылась по
поляне текучим зеркалом и, журча, потекла в заросли.
Кучка пляшущих наскочила на Егора, рассыпалась перед ним, окружила.
Толпа существ схватила его за руки и повлекла в освещенный круг, крича и
улюлюкая. Мелькали лица, морды, рыла, хари, мохнатые, потные, вытянутые,
сплющенные, заостренные, безгубые и брыластые. Все они тянулись к Егору,
корчили ему гримасы, хохотали и щипались. Егор не вырывался, только лицо
отворачивал, когда слишком близко нависала чья-нибудь нечеловеческая
морда. Курдыш больно вцепился в плечо когтями, Егора не покидал.
- Это лешие тебя кружат, - говорил он. - Вот и Лицедей среди них.
Узнаешь?
Кто-то в знакомом колпаке и в черных очках прижался к Егору.
- Ну как, Егорушка?! - прокричал он. - Эх, ночка-ноченька заветная!
Да ты попляши, попляши, Егорушка, отведи душу-то, успокой ее,
неприкаянную, потешь ее, бездомную! Соку-то выпей, хороший сок, ох,
хороший!
- Не буду я пить ваш сок! - выкрикнул Егор. - И не заставите!
- Заставим! Заставим! - кричали лешие. - К Перуну его, к Перуну! Он
так ему покажет! Он так его научит!
Егора плотно обхватили со всех сторон, сдавили и повлекли к костру.
Курдыш не расставался с ним, он только плотнее сжал шею лапами, и
непонятно было, то ли он оберегает Егора, то ли, наоборот, - помогает им.
- Не брыкайся, Егор, - советовал он. - Все равно не убежишь. Назвался
груздем, полезай в этот, как его... Ну, полезай, короче.
И Егора подтащили к огромному истукану. Голова у него была
серебряной, длинная борода тускло поблескивала позолотой, а деревянное
тело прочно поставлено на железные, уже поржавевшие ноги. В правой руке
истукан держал длинный извилистый сук.
1 2 3 4 5 6 7