Егор поправил сбившуюся рубаху, завязал поплотнее тесемочки у горла и
пошел куда глаза глядят.
- Его-ор! - певуче окликнула его девочка. - Куда пошел-то?
И он не выдержал, злость и ярость, накопленные в нем, требовали
выхода. Он повернулся к избе, к девочке, стоявшей на пороге, и закричал
что-то обидное и злое, обвиняя тайгу, небо, солнце, всю эту нежить и
нечисть, враждебную ему, посмевшую встать на пути человека - царя природы,
властелина ее и полноправного хозяина. И пусть они делают, что хотят,
вытягивают из него тепло, травят волками, мучают голодом и комарьем, пусть
даже они лишат его жизни, но все равно он, человек, выше их всех, ибо
именно он, несмотря ни на какие жертвы, укротил слепую и жесткую природу,
подчинил ее себе, и смерть одного человека все равно не лишит людей власти
над ней...
А когда иссякли слова и остались пустота в груди и немота в гортани,
он стал поднимать сучья и без разбора швырять в сторону избы.
И все это время девочка стояла на пороге, облокотясь о замшелое
перильце, стояла и молчала, неулыбчивая, серьезная, совсем взрослая. Сучья
не долетали до нее, описав короткую дугу, они замедляли полет и, круто
развернувшись, со свистом летели обратно. Первые удары отрезвили Егора, и
когда увесистая палка врезалась ему в грудь, и он чуть не упал, то и вовсе
прекратил бесполезное занятие, сел, опустошенный, на валежину и
отвернулся.
- Вздумалось нашему теляти волка поймати, - услышал он стариковское
шамканье. - Личико беленько, разума маленько.
Егору даже отвечать не хотелось. Надо было заново строить планы
своего спасения, надо было любыми силами выжить, только выжить и дойти до
людей. И пусть лешие глумятся над ним сколько хотят, в конце концов это
маленькое, почти позабытое на земле племя имеет право не любить человека,
более сильного, мудрого и приспособленного для борьбы и жизни. И Егору
хотелось доказать им, что он - человек и сдаваться не собирается. Стало
стыдно своей слабости, и он снова разозлился, теперь на себя.
- Ладно, - сказал он сам себе, - попсиховал и хватит. Поехали дальше,
Егор.
Он медленно вернулся к избе, остановился против девочки, посмотрел
внимательно в ее глаза - светлые, с темными крапинками вокруг зрачков и
сказал:
- Дайте мне мой топор, нож и еды немного. Больше мне от вас ничего не
надо. Спасибо за все и прощайте.
Девочка не отвечала, он полюбовался ее красивым лицом, чистой кожей,
не тронутой загаром, и добавил:
- Жаль, что такая красавица, и не человек. Кто хоть ты на самом деле?
Имя-то у тебя есть?
- Зови как хочешь, - улыбнулась девочка. - Мне все равно.
- Хорошо, я назову тебя Машей. У людей в сказках живут такие
Машеньки, в лесу с медведями.
Он попытался вспомнить, что читал или слышал об этом племени,
полусказочном, обросшем легендами и небывальщиной, но вспоминалось мало,
только запал в памяти древний заговор: "Дядя леший, покажись не серым
волком, не черным вороном, не елью жаровою - покажись таковым, каков я".
Вот они и показывались Егору людьми и, может быть, даже именно в
таком виде, в каком он ожидал их увидеть: любимица русских сказок
Машенька, сиволапый дед-лешак, добрый молодец в колпаке набекрень,
мальчуган-пострелец... Театр, декорации, грим, фальшивка, обман, мираж.
- Это не вас Лицедеями зовут? - догадался Егор.
- Зовут и так, - ответила девочка Маша, - от имени что изменится.
- А Дейбу вы знаете?
- Как не знать. Дейба здесь все время живет, это мы пришли. На пороге
появился долговязый молодой человек в странной одежде: строгий черный
костюм, лакированные туфли, цветастая рубашка, галстук-бабочка и круглые
черные очки, сдвинутые на нос.
- Ну как? - хвастливо спросил он, поворачиваясь и одергивая пиджак. -
Так-то не боязно? А?
И, мигнув сразу обоими глазами, засмеялся.
- Не боязно, - ответил Егор. - Что мне вас бояться? Хоть и нежить, а
все-таки на людей похожи.
- Вот уж не скажи! Ты нас с собой не путай. Ваш род нашему не чета.
Мы подревнее будем, чем вы, люди.
- А что же вас так мало осталось? Повымерли, что ли?
- А это у тебя спросить надо. Ты ведь человек, с тебя и спрос, что и
нас мало осталось, и зверей, и деревьев. А чем ваше покорение природы
обернулось, знаешь? Знаешь, конечно, как тебе не знать. Мы не против
природы, а с ней заодно, вы природу губите, а, выходит, и нас. Ясно?
- Нет, - сказал Егор, - не ясно. Что толку от вашей жизни? Что вы
создали за свою историю? Душой природы себя объявили, в разные личины
рядитесь, то птичкой, то паучком, то елочкой станете. Хорошо вам так, ни о
чем думать не надо, живете, как деревья, что тыщу лет назад, что сейчас. И
что изменится, если вы и вовсе вымрете? Кому вы нужны? Нет, Лицедей,
только наш путь и был верен, пусть трудный, пусть ошибались мы, но только
мы, люди, в ответе и за себя, и за природу. Это не вы, а мы - душа
природы, плоть от плоти ее, кровь от крови. А вы - паразиты,
приспособленцы. Вот теперь мне и ясно. Ну ладно, прощайте, Лицедей, пошел
я.
- А никуда ты от нас не денешься, - спокойно сказал мужик и
затуманился, исказился телом, разбух и стал распадаться на части.
Егор отвернулся от неприятного зрелища.
Даже гадать не хотелось, во что сейчас превратится Лицедей.
А превратился он в стаю разноцветных бабочек, больших и маленьких.
И бабочки, не размыкая строя, поднялись вверх, к вершинам деревьев и
пропали из вида.
- Чтоб тебя птицы поклевали! - прокричал вслед Егор и, обратясь к
Маше: - А ты чего ждешь? Давай в ящерок превращайся, в букашек-таракашек,
в бабу-ягу, в медведя, в сохатого, в черта рогатого. Ну, что стоишь,
Машенька? Все равно таких девушек не бывает.
- А такие бывают? - спросила она и, поколебавшись в воздухе,
превратилась в большую яркую птицу с девичьей головой.
- Бывают, - твердо сказал Егор, не отворачиваясь. - Птица Сирин
называется, или Алконост. Эка невидаль! Давай теперь пой свои песни,
завораживай. Все равно я тебя не боюсь.
- И запою, - сказала птица.
И в самом деле запела. Пела она хорошо, только слов в той песне не
было, и чудилось Егору, что тайга вокруг него изменяется, и он сам
растворяется в ней, в каждой жилке листа, в каждой твари, в каждой
песчинке, и ощущение это было новым для него, непривычным, странным, но
все же приятным, и Егору даже противиться не хотелось этой песне, а слушал
он ее, и вот - он уже не он, и тела нет у него, и душа рассыпалась средь
деревьев...

5
Кто-то ходил в темноте, поскрипывал половицами, шмыгал носом,
всхлипывал, пришепетывал, шлепал босыми ногами, и временами чьи-то мягкие
лапы касались Егора. Веки у Егора тяжелые, открыл глаза с трудом, разлепил
ресницы и увидел, что лежит он на кровати, в той самой квартире, откуда
ушел после развода. Ночь на дворе, луна в окно смотрит, тихо вокруг.
- Нина! - позвал Егор. - Нина, где ты? Я проснулся!
И увидел, что кто-то наклонился над ним, серый и расплывчатый в
полутьме, щетинистый, мягкий, ресницы как пух свалявшийся. Моргает, сопит,
зубы скалит, руки протягивает.
- Кто ты? - вскочил Егор на ноги.
И страшно самому, к стенке прижался, кулаки сжал. А тот губы разжал,
зашамкал и заговорил ватным голосом:
- Не бойся. Домовой я. Живу я здесь, один на весь город остался,
плохо мне одному. Человека живого искал, насилу нашел, скучно мне без
людей, голодно. Дай тюри, Егор, есть хочется.
- Какой еще тюри? - разозлился Егор. - Уже и в городе от вашего
племени нет покоя. Где Нина?
- Нет никого, - говорит домовой, а сам все всхлипывает, нос рукой
утирает и улыбается сквозь слезы. - Умерли, наверное, все, ты один
остался. Дай тюри, Егор, или пирога. Голоден я.
Отстранил его Егор рукой, с кровати встал, по комнатам прошелся. Все
на месте, одежда его на стуле висит, толстым слоем пыли покрытая.
Холодильник открыл, а там все плесенью заросло, видно, электричества нет
давно. Краны заржавели, пыль и запустение в доме. Выглянул в окно, и тошно
ему стало. Ни звука, ни гудения машин, ни света окон. Пусто и сумрачно,
как в степи.
Вышел Егор на улицу, она вся мусором завалена, крапива растет под
окнами, асфальт тополиными ростками растрескан, и ни одно окно не горит,
ни одна тень за стеклом не шевельнется. Совсем жутко ему стало, побежал по
улице, закричал, эхо от пустых домов отражается - нет никого. Улица в
шоссе перешла, а шоссе в лес привело. И рассвело. Солнце встало, малиновки
поют, кузнечики под ногами порскают. И так уж одиноко Егору, как никогда
раньше. И слышит вдруг человеческие голоса. Побежал он туда, выбежал на
большую поляну, а там - люди. Ходят неторопливо, разговаривают. И выходит
ему навстречу Нина, светлая, тонкая, руки ему на плечи кладет, в глаза
смотрит, И чуть не заплакал Егор, прижался к ней, легкой, теплой, живой.
- Как хорошо, - говорит, - что ты жива и люди живы.
- А мы и не люди вовсе, - смеется Нина. - Мы теперь лешие. И я тоже.
Ты один и остался человеком.
Худо стало Егору, на землю повалился, лежит, плачет, землю кусает, а
Нина стоит рядом на коленях и гладит его по голове.
- Хочешь, - говорит она, - я в яблоню превращусь? Или в птицу? А
может быть, в рыбу? Хочешь?
Замотал головой Егор, сказать слова не может. И встала Нина,
засмеялась, корешки из ног пустила, листьями оделась и стала яблоней.
И чувствует Егор, что и сам он в землю ногами входит, меж камешков
корнями путь ищет, ввысь вытягивается, расчленяется на ветки и листья, и
стал он тополем, и хорошо ему и тревожно...
- Не плачь, Егор, - сказал кто-то. - Спишь, а плачешь. Все лицо
мокрое.
Это Маша склонилась над ним, она прикасалась пальцами к его щекам,
слезы утирала, успокаивала. И Егор почувствовал себя таким уставшим, таким
слабым и маленьким, что даже говорить ничего не хотелось. Он лежал на
спине, смотрел в небо неподвижно и плакал без звука, одними слезами. И
Маша вновь изменила свое обличье, и уже не девочка это, а взрослая женщина
с тяжелой русой косой, заплетенной вокруг головы, и мониста позванивают на
груди при движении. И лежит Егор на поляне, среди высоких ромашек, и шмели
гудят, и ни облачка в небе, и медом пахнет.
- Посмотри, Егор, - говорит Маша, - разве плохо у нас? Посмотри
вокруг и слезы осуши.
- Эге-ге! - послышался рядом голос Лицедея. - Ты вот скажи, Егор,
зачем к нам в лес пришел? Что тебе, своего города не хватает? Мы же к вам
не ходим.
Егору и спорить не хотелось, и поворачиваться было лень, чтобы хоть
на мужика посмотреть, - в каком он там виде появился. Но плакать перестал,
вытер слезы, на солнце высушил.
- Что с вами говорить, - сказал он немного погодя. - Мы никогда не
поймем друг друга. Живите, как хотите, и нам не мешайте. Покажите дорогу к
людям. Мне от вас больше ничего не надо.
- Да мы-то вам ничем не мешаем, - сказал мужик откуда-то из ромашек,
- а вот вы нам, ох, как мешаете! Так за что же вас любить и миловать?
- Так я за всех людей отвечать перед вами должен? Ну и делайте, что
хотите, только я вам так просто не дамся.
- Нужен ты нам, - пренебрежительно сказал Лицедей. - Захотели бы,
давно тебя на корм травам пустили. Живи уж.
- Спасибо уж, - в тон ему ответил Егор и встал.
- Разве мы не можем договориться? - спросила Маша.
- О чем? Что вы от меня хотите? Или скучно вам, поговорить не с кем?
Валяйте разговаривайте.
Лицедей оказался маленьким, ростом не больше ромашкового стебля, он
сплел гнездышко в зарослях травы и сидел там, закинув ножку за ножку.
- А вот то меня, Егор, забавляет, что вы всю природу под себя
приспособить вознамерились. Все, что есть в ней живого, все своим
считаете. Вот того же медведя в цирке всякой своей ерунде учите. Штаны на
него наденете, шляпу, на велосипед посадите и радуетесь. И сказки-то ваши
все глупые. Те же люди, только имена звериные. А зачем вы это делаете? А я
скажу, зачем. Видеть вам забавно, когда зверь на человека похож. Хоть и
похож, а все глупее человека. Вот тем и смешон. Разве это не
издевательство?
- Послушай, ты, лешак, - сказал Егор, отряхивая пыльцу, - нет, не
издевательство. А совсем наоборот. От одиночества это нашего, от
несправедливости, что только мы одни на земле и не с кем больше слова
перемолвить. Вот и зверей наделяем людским образом, языком и поступками
человеческими. А ваше племя никогда людей не любило, недаром издавна вас
нечистью зовут. Нечисть и есть нечисть. Что от вас доброго на земле?
- А от вас? - быстро вставил Лицедей.
- Да, люди много зла причинили и себе, и природе, но и добра не
меньше. А вы - ни то ни се, ни доброе ни злое, ни черное ни белое.
1 2 3 4 5 6 7