Мысленно вернувшись из Виза, она бросила взгляд на Уриваля и Андри, присоединившихся к ней после ужина, чтобы еще раз поговорить о свитках.
— Похоже, происходит что-то очень интересное, — сказала она и кратко изложила содержание своего разговора с Рияном.
— Интересное — самое правильное слово. Я только надеюсь, что все это не превратится в неразрешимую головоломку, — задумчиво кивнул Уриваль.
— Или во что-нибудь похуже, — тихо произнес Андри.
Андраде согласилась с их замечаниями.
— Не стоит поручать Рияну слишком много. Я пошлю в Виз еще кого-нибудь.
— Кого? — с надеждой спросил Андри.
— Не твое дело, — сурово взглянула на него бабушка. — Ты ничем не отличаешься от него. Много хотите знать, а еще ничего не умеете. Всего-то четыре-пять колец, а думают, что понимают вселенную! Ха!
Андри замер, а затем наклонил голову.
— Да, миледи.
— Хватит на сегодня. Можешь быть свободен. Когда он ушел, Уриваль положил свитки в коробки и тоже двинулся было к двери, но остановился.
— Я понимаю, что мальчика надо одергивать. Но не слишком часто, а то он обидится и станет неуправляемым.
— Ты думаешь, он сейчас управляемый? Вспомни, какую лекцию он прочитал нам сегодня об этих свитках, леди Мерисели и истории «Гонцов Солнца», как будто первым узнал об этом! Если бы не его чертовский талант к переводу, я бы прогнала его и позвала кого-нибудь другого. Но у него светлая голова, и он хочет учиться.
— Такой же голодный разум, какой был у Сьонед, но только без ее покорности.
— Это Сьонед-то покорная? Они с Роханом оба отвергли меня с того самого дня, как поженились! Она много лет не носит кольца фарадима, только тот громадный изумруд… Покорная? — Она горько усмехнулась.
— Ты сегодня не в духе.
— Я знаю, — махнула рукой Андраде. Кольца и браслет сверкнули пламенем. — Если у Сьонед что-то и было, то здоровый страх перед той властью, которую ей могло дать знание. Андри же не боится ничего. Разве что меня, да и то сейчас. Но это ненадолго.
— Андраде, он похож на Сьонед тем, что им руководит любовь, а не страх.
— Я никогда не давала ему повода любить меня. Я никогда не желала этого, ни с одним из них. Не хотела, чтобы они обожали меня. В этом нет необходимости.
— Если ты хочешь, чтобы они сражались и работали для тебя…
— Остановись, Уриваль!
— Как пожелаете, миледи, — сказал сенешаль, и в голосе его прозвучало неодобрение.
Андраде услышала, как захлопнулась дверь, и едва сдержала желание что-нибудь бросить вслед. Она была слишком стара для такой бессмыслицы, слишком стара для того, чтобы жонглировать делами, мотивами и чувствами других людей. В молодости она наслаждалась властью, к зрелым годам отточила ее, используя свой опыт. Но сейчас она устала от нее. Устала от ответственности, интриг, от того, что ей постоянно приходится следить за тем, все ли идут в ногу.
Но одна вещь беспокоила ее гораздо больше, чем усталость. Она была напугана. Андри не пойдет в ногу. Юный «Гонец Солнца» сделает со свитками то, что боялась сделать она сама: он их использует.
ГЛАВА 12
Конечно, верховному принцу невозможно долго хранить инкогнито, но Рохан сделал серьезную попытку доехать до Марки без особой огласки. Знамя дракона не развевалось над восемью всадниками, одеяния не имели ни одного значка, дорогая сбруя не украшала лошадей. Ни один крестьянин, ни один хозяин постоялого двора, у которых они останавливались, не оставался без платы, хотя у каждого принца было право требовать дармового стола и жилья во время путешествия по своим владениям.
И все же Рохан не мог отрицать своей личности, когда люди обращались к принцу, используя его титул. Казалось, слух о его приближении распространялся быстрее сообщений фарадимов. Сама Андраде позавидовала бы такой скорости. Рохан терпеть не мог церемоний и ненавидел угодливость, с самого рождения подозрительно относясь к тем, кто в его присутствии начинал лебезить; чаще всего это было необходимо людям, пытавшимся что-то скрыть. А эти крестьяне были просты, сердечны, гостеприимны и ничего не скрывали от своего принца. Рохан отдавал должное их добрым чувствам и умелому правлению Пандсалы от имени Поля. Если бы она была плохим правителем, они бы ненавидели все, связанное с властями, и старались бы скрыться за фальшивой жизнерадостностью.
Ночлег у них был самый разный. Несколько ночей путники провели в чистых спальнях придорожных гостиниц. Иногда случалось ночевать в конюшнях, а частенько — прямо под звездами, если ночь заставала их в дороге. Пища менялась от стола в трактире до крестьянской похлебки и сухого пайка, который они возили с собой.
Всадники направлялись туда, куда вело любопытство, знакомились с местными красотами, забирались в далекие ущелья, проезжали большие расстояния, чтобы посетить достопримечательности, рекомендованные людьми, у которых они останавливались на ночь. Они устраивали импровизированные скачки по цветущим лугам и вылазки в предгорья, чтобы принять ледяную ванну в водопаде. За этими поездками бдительно следили четыре охранника.
Всеми четырьмя командовала Маэта, неожиданно объявившаяся на третий день пути — так просто, как будто это была обычная встреча на послеобеденной верховой прогулке. Объяснения женщины, что она давно хотела полюбоваться природой, никого не обманули. Все понимали, что Маэту послала ее грозная мать, тревожившаяся за Поля. Рохан не стал отсылать Маэту назад в Стронгхолд, но не потому, что боялся гнева Мирдали. Возможно, старуха была кровной родственницей Поля, однако главное заключалось в том, что Мирдаль была единственной бабушкой, которую мальчик когда-либо знал, и Рохан уважал эти особые отношения почти так же, как уважал саму Мирдаль.
Кроме того, присоединение Маэты к отряду соответствовало его намерениям. Поль уже показал умение отрываться от группы. Кобыла, которую ему одолжил Чейн, была молнией с четырьмя ногами и парой горящих глаз, которая больше всего на свете любила мчаться свободным галопом. Поль оправдывал свои шальные вылазки невинным напоминанием, что он обещал держать лошадь в хорошем состоянии для продажи на Риалле. Угрозы ни к чему не приводили. Даже обещание приложить свою властительную длань к заднему месту мальчика не возымело нужного действия.
Но первая же после прибытия Маэты попытка сбежать привела к тому, что Поль целый день ехал, привязанный за поводья к ее лошади. Рохан одобрил наказание и лишь потом поинтересовался, понял ли преступник свою вину.
Мааркен тоже был рад присутствию Маэты. Большую часть дня и половину ночи они обсуждали вопросы стратегии и тактики. Маэта была участницей всех самых важных и крупных сражений за последние тридцать лет, и ее опыт был так же богат, как и опыт ее матери. Иногда Рохан и Поль присоединялись к их разговору: в такие минуты они сидели вокруг костра и обменивались мыслями. Но гораздо чаще отец с сыном оставались наедине. Проводя вечера за разговорами, Рохан стал лучше понимать сына. Физическое наказание было для Поля гораздо менее действенным, чем публичное осмеяние. Принцу было очень важно знать, что Поль чрезвычайно похож на него: мальчик прекрасно осознавал свое положение, дорожил гордостью и достоинством. Это было не совсем высокомерие, но все же серьезный недостаток, которого следовало остерегаться.
Жителей Пустыни потрясло буйное пиршество красок, богатые холмистые долины с полями и пастбищами и беззаботное изобилие Марки. Крестьяне подносили отряду фрукты и только усмехались, когда путешественники изумлялись их богатству.
Однажды днем один из крестьян накрыл во дворе щедрый стол.
— Скажи мне, есть ли что-нибудь, что здесь не растет? — спросил его Рохан.
— Ну… милорд… — Хозяин задумчиво почесал подбородок и после долгого размышления ответил: — Пожалуй…
И это было правдой. Фрукты, хлеб, мясо, сыр, орехи, овощи — они отведали всего и остались потрясены.
— И это все твое, — однажды утром сказала Маэта Полю, обводя рукой поля и сады.
— Все… — недоверчиво повторил за ней Поль. — Должно быть, этим можно накормить весь мир.
— По крайней мере, добрую половину той его части, которая принадлежит нам, — ответила она. — Ты не помнишь старых времен. Когда-то нам приходилось отдавать всю соль, добытую за год, и половину лошадей Радзина в обмен на еду, которой хватило бы на зиму. Теперь все это наше, и нам больше никогда не придется унижаться.
Рохан, подтягивая подпругу, увидел взгляд, украдкой брошенный на него Маэтой.
— Больше никогда, — эхом повторил он. Принц прекрасно помнил год, о котором говорила женщина, помнил ярость бессилия в темных глазах отца, когда Ролстра потребовал непомерной платы за продукты, необходимые для того, чтобы Пустыня не умерла с голоду.
— Впрочем, нет худа без добра: приходилось изворачиваться и торговаться до последнего. Я иногда скучаю по своей первой Риалле: вот где понадобилось шевелить мозгами! — чуть более легкомысленно добавил он.
Маэта фыркнула.
— Если то, что я слышала о Фироне, правда, то с мозгами у тебя все в порядке.
— А что ты слышала?
— Что все это, — она обвела рукой поля вокруг, — будет включать в себя большую часть того. — Поврежденный в бою палец указал на северо-запад, в сторону Фирона.
— Возможно, — согласился Рохан. Повернувшись в седле, Мааркен засмеялся:
— Не дай Богиня, чтобы эти слова услышала мать! Ты ведь знаешь, что карта-гобелен уже готова; таким образом она учила Сьонелл ткать. Если ты передумаешь, она насадит твою голову на копье!
— Тетя Тобин умеет ткать? — изумленно спросил Поль. — Мне казалось, она сделана совсем из другого теста.
— Конечно, ты прав, — весело ответил Мааркен. — Но мать говорит, что лучше занять руки, когда они чешутся от желания кого-нибудь придушить!
— Душить — это не по ней, — глубокомысленно заявил Рохан. — Когда мы росли, ей больше подходили ножи, стрелы и мечи!
— А правду говорят об их брачном контракте с дядей Чейном? — спросил Поль, когда они взобрались на вершину холма.
— Да, правду. На этом настоял Чейн.
— А что написано в твоем контракте с мамой? — не унимался Поль.
Ему ответила Маэта.
— «Гонцы Солнца» — слишком воспитанные люди, чтобы размахивать мечами. В контракте Сьонед говорится, что единственный Огонь, который ей разрешается призывать в спальне, это жар в постели. Вот так, мой мальчик, ты и был зачат!
В двадцать пятый день с начала путешествия они начали подъем на главный хребет гор Вереш. Цепь за цепью вздымались уходящие в облака вершины; самые высокие из них были покрыты снегом даже летом. Между ними лежали темно-фиолетовые ущелья: когда солнце падало под нужным углом, в них тонкой серебряной ленточкой сверкали реки. На хвойных деревьях раз в десять-двенадцать выше человеческого роста пучками росли иглы размером с руку Поля и шишки, богатые сладкими зернышками и смолой, напоминавшей по вкусу мед. Стада испуганных оленей поднимали белоснежные рога к самому небу и замирали на мгновение перед тем, как унестись в чащу.
Вода в озерах и ручьях была слаще любой другой, как будто ее нацедили прямо из облаков и не дали коснуться земли. Они были поражены разнообразием и числом птиц; казалось, окружающий мир напоен биением крыльев, любовными песнями, охотничьими кличами, так отличавшимися от безмолвия Пустыни. Все утро можно было наблюдать за стаями водоплавающих, бороздивших озера и нырявших за рыбой; иногда с небес на обильные дичью луга стрелой бросался ястреб. Тропы, ведущие через лес, неожиданно вырывались на простор горных лугов, омытых синим, красным, оранжевым, желтым, бордовым и розовым. Это невероятное богатство красок опьяняло двух фарадимов.
Их, вскормленных Пустыней, знакомых только с застывшей красотой Долгих Песков, где не было никакой растительности и где находило себе временное пристанище лишь несколько видов птиц и животных, горы Вереш просто пугали. Низменности, знакомые с изгородью и плугом, были более понятны, чем эти горы, где все оставалось неизменным с тех времен, когда здесь выросло первое дерево. Люди тут были задумчивыми и неторопливыми: творения их рук не могли сравниться с щедростью даров леса. В Пустыне жители собирались вместе, чтобы лучше противостоять суровым условиям жизни. Здесь же крестьяне жили в маленьких деревеньках человек по тридцать, выращивали бессчетные стада овец и коз и строили домики глубоко в лесу. Но как бы ни различался их образ жизни, с течением времени Рохану становилось яснее, что все на свете соблюдают незримое равновесие. Каждый понимал, что эту землю изменить невозможно. Безмолвное величие Пустыни или Гор нельзя было нарушить ни изгородью, ни плугом. Люди знали, чего следует ждать от того или иного места, а чего нет.
Поль заупрямился из-за снега. Мальчику мало было просто видеть его — непременно хотелось потрогать эти белые хлопья и удостовериться, что они настоящие. Рохан, в глубине души разделявший любопытство сына, пригласил проводником ошеломленного пастуха, очевидно, решившего что все они сошли с ума, если вдруг среди лета им приспичило любоваться невидалью, от которой зимой некуда деваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
— Похоже, происходит что-то очень интересное, — сказала она и кратко изложила содержание своего разговора с Рияном.
— Интересное — самое правильное слово. Я только надеюсь, что все это не превратится в неразрешимую головоломку, — задумчиво кивнул Уриваль.
— Или во что-нибудь похуже, — тихо произнес Андри.
Андраде согласилась с их замечаниями.
— Не стоит поручать Рияну слишком много. Я пошлю в Виз еще кого-нибудь.
— Кого? — с надеждой спросил Андри.
— Не твое дело, — сурово взглянула на него бабушка. — Ты ничем не отличаешься от него. Много хотите знать, а еще ничего не умеете. Всего-то четыре-пять колец, а думают, что понимают вселенную! Ха!
Андри замер, а затем наклонил голову.
— Да, миледи.
— Хватит на сегодня. Можешь быть свободен. Когда он ушел, Уриваль положил свитки в коробки и тоже двинулся было к двери, но остановился.
— Я понимаю, что мальчика надо одергивать. Но не слишком часто, а то он обидится и станет неуправляемым.
— Ты думаешь, он сейчас управляемый? Вспомни, какую лекцию он прочитал нам сегодня об этих свитках, леди Мерисели и истории «Гонцов Солнца», как будто первым узнал об этом! Если бы не его чертовский талант к переводу, я бы прогнала его и позвала кого-нибудь другого. Но у него светлая голова, и он хочет учиться.
— Такой же голодный разум, какой был у Сьонед, но только без ее покорности.
— Это Сьонед-то покорная? Они с Роханом оба отвергли меня с того самого дня, как поженились! Она много лет не носит кольца фарадима, только тот громадный изумруд… Покорная? — Она горько усмехнулась.
— Ты сегодня не в духе.
— Я знаю, — махнула рукой Андраде. Кольца и браслет сверкнули пламенем. — Если у Сьонед что-то и было, то здоровый страх перед той властью, которую ей могло дать знание. Андри же не боится ничего. Разве что меня, да и то сейчас. Но это ненадолго.
— Андраде, он похож на Сьонед тем, что им руководит любовь, а не страх.
— Я никогда не давала ему повода любить меня. Я никогда не желала этого, ни с одним из них. Не хотела, чтобы они обожали меня. В этом нет необходимости.
— Если ты хочешь, чтобы они сражались и работали для тебя…
— Остановись, Уриваль!
— Как пожелаете, миледи, — сказал сенешаль, и в голосе его прозвучало неодобрение.
Андраде услышала, как захлопнулась дверь, и едва сдержала желание что-нибудь бросить вслед. Она была слишком стара для такой бессмыслицы, слишком стара для того, чтобы жонглировать делами, мотивами и чувствами других людей. В молодости она наслаждалась властью, к зрелым годам отточила ее, используя свой опыт. Но сейчас она устала от нее. Устала от ответственности, интриг, от того, что ей постоянно приходится следить за тем, все ли идут в ногу.
Но одна вещь беспокоила ее гораздо больше, чем усталость. Она была напугана. Андри не пойдет в ногу. Юный «Гонец Солнца» сделает со свитками то, что боялась сделать она сама: он их использует.
ГЛАВА 12
Конечно, верховному принцу невозможно долго хранить инкогнито, но Рохан сделал серьезную попытку доехать до Марки без особой огласки. Знамя дракона не развевалось над восемью всадниками, одеяния не имели ни одного значка, дорогая сбруя не украшала лошадей. Ни один крестьянин, ни один хозяин постоялого двора, у которых они останавливались, не оставался без платы, хотя у каждого принца было право требовать дармового стола и жилья во время путешествия по своим владениям.
И все же Рохан не мог отрицать своей личности, когда люди обращались к принцу, используя его титул. Казалось, слух о его приближении распространялся быстрее сообщений фарадимов. Сама Андраде позавидовала бы такой скорости. Рохан терпеть не мог церемоний и ненавидел угодливость, с самого рождения подозрительно относясь к тем, кто в его присутствии начинал лебезить; чаще всего это было необходимо людям, пытавшимся что-то скрыть. А эти крестьяне были просты, сердечны, гостеприимны и ничего не скрывали от своего принца. Рохан отдавал должное их добрым чувствам и умелому правлению Пандсалы от имени Поля. Если бы она была плохим правителем, они бы ненавидели все, связанное с властями, и старались бы скрыться за фальшивой жизнерадостностью.
Ночлег у них был самый разный. Несколько ночей путники провели в чистых спальнях придорожных гостиниц. Иногда случалось ночевать в конюшнях, а частенько — прямо под звездами, если ночь заставала их в дороге. Пища менялась от стола в трактире до крестьянской похлебки и сухого пайка, который они возили с собой.
Всадники направлялись туда, куда вело любопытство, знакомились с местными красотами, забирались в далекие ущелья, проезжали большие расстояния, чтобы посетить достопримечательности, рекомендованные людьми, у которых они останавливались на ночь. Они устраивали импровизированные скачки по цветущим лугам и вылазки в предгорья, чтобы принять ледяную ванну в водопаде. За этими поездками бдительно следили четыре охранника.
Всеми четырьмя командовала Маэта, неожиданно объявившаяся на третий день пути — так просто, как будто это была обычная встреча на послеобеденной верховой прогулке. Объяснения женщины, что она давно хотела полюбоваться природой, никого не обманули. Все понимали, что Маэту послала ее грозная мать, тревожившаяся за Поля. Рохан не стал отсылать Маэту назад в Стронгхолд, но не потому, что боялся гнева Мирдали. Возможно, старуха была кровной родственницей Поля, однако главное заключалось в том, что Мирдаль была единственной бабушкой, которую мальчик когда-либо знал, и Рохан уважал эти особые отношения почти так же, как уважал саму Мирдаль.
Кроме того, присоединение Маэты к отряду соответствовало его намерениям. Поль уже показал умение отрываться от группы. Кобыла, которую ему одолжил Чейн, была молнией с четырьмя ногами и парой горящих глаз, которая больше всего на свете любила мчаться свободным галопом. Поль оправдывал свои шальные вылазки невинным напоминанием, что он обещал держать лошадь в хорошем состоянии для продажи на Риалле. Угрозы ни к чему не приводили. Даже обещание приложить свою властительную длань к заднему месту мальчика не возымело нужного действия.
Но первая же после прибытия Маэты попытка сбежать привела к тому, что Поль целый день ехал, привязанный за поводья к ее лошади. Рохан одобрил наказание и лишь потом поинтересовался, понял ли преступник свою вину.
Мааркен тоже был рад присутствию Маэты. Большую часть дня и половину ночи они обсуждали вопросы стратегии и тактики. Маэта была участницей всех самых важных и крупных сражений за последние тридцать лет, и ее опыт был так же богат, как и опыт ее матери. Иногда Рохан и Поль присоединялись к их разговору: в такие минуты они сидели вокруг костра и обменивались мыслями. Но гораздо чаще отец с сыном оставались наедине. Проводя вечера за разговорами, Рохан стал лучше понимать сына. Физическое наказание было для Поля гораздо менее действенным, чем публичное осмеяние. Принцу было очень важно знать, что Поль чрезвычайно похож на него: мальчик прекрасно осознавал свое положение, дорожил гордостью и достоинством. Это было не совсем высокомерие, но все же серьезный недостаток, которого следовало остерегаться.
Жителей Пустыни потрясло буйное пиршество красок, богатые холмистые долины с полями и пастбищами и беззаботное изобилие Марки. Крестьяне подносили отряду фрукты и только усмехались, когда путешественники изумлялись их богатству.
Однажды днем один из крестьян накрыл во дворе щедрый стол.
— Скажи мне, есть ли что-нибудь, что здесь не растет? — спросил его Рохан.
— Ну… милорд… — Хозяин задумчиво почесал подбородок и после долгого размышления ответил: — Пожалуй…
И это было правдой. Фрукты, хлеб, мясо, сыр, орехи, овощи — они отведали всего и остались потрясены.
— И это все твое, — однажды утром сказала Маэта Полю, обводя рукой поля и сады.
— Все… — недоверчиво повторил за ней Поль. — Должно быть, этим можно накормить весь мир.
— По крайней мере, добрую половину той его части, которая принадлежит нам, — ответила она. — Ты не помнишь старых времен. Когда-то нам приходилось отдавать всю соль, добытую за год, и половину лошадей Радзина в обмен на еду, которой хватило бы на зиму. Теперь все это наше, и нам больше никогда не придется унижаться.
Рохан, подтягивая подпругу, увидел взгляд, украдкой брошенный на него Маэтой.
— Больше никогда, — эхом повторил он. Принц прекрасно помнил год, о котором говорила женщина, помнил ярость бессилия в темных глазах отца, когда Ролстра потребовал непомерной платы за продукты, необходимые для того, чтобы Пустыня не умерла с голоду.
— Впрочем, нет худа без добра: приходилось изворачиваться и торговаться до последнего. Я иногда скучаю по своей первой Риалле: вот где понадобилось шевелить мозгами! — чуть более легкомысленно добавил он.
Маэта фыркнула.
— Если то, что я слышала о Фироне, правда, то с мозгами у тебя все в порядке.
— А что ты слышала?
— Что все это, — она обвела рукой поля вокруг, — будет включать в себя большую часть того. — Поврежденный в бою палец указал на северо-запад, в сторону Фирона.
— Возможно, — согласился Рохан. Повернувшись в седле, Мааркен засмеялся:
— Не дай Богиня, чтобы эти слова услышала мать! Ты ведь знаешь, что карта-гобелен уже готова; таким образом она учила Сьонелл ткать. Если ты передумаешь, она насадит твою голову на копье!
— Тетя Тобин умеет ткать? — изумленно спросил Поль. — Мне казалось, она сделана совсем из другого теста.
— Конечно, ты прав, — весело ответил Мааркен. — Но мать говорит, что лучше занять руки, когда они чешутся от желания кого-нибудь придушить!
— Душить — это не по ней, — глубокомысленно заявил Рохан. — Когда мы росли, ей больше подходили ножи, стрелы и мечи!
— А правду говорят об их брачном контракте с дядей Чейном? — спросил Поль, когда они взобрались на вершину холма.
— Да, правду. На этом настоял Чейн.
— А что написано в твоем контракте с мамой? — не унимался Поль.
Ему ответила Маэта.
— «Гонцы Солнца» — слишком воспитанные люди, чтобы размахивать мечами. В контракте Сьонед говорится, что единственный Огонь, который ей разрешается призывать в спальне, это жар в постели. Вот так, мой мальчик, ты и был зачат!
В двадцать пятый день с начала путешествия они начали подъем на главный хребет гор Вереш. Цепь за цепью вздымались уходящие в облака вершины; самые высокие из них были покрыты снегом даже летом. Между ними лежали темно-фиолетовые ущелья: когда солнце падало под нужным углом, в них тонкой серебряной ленточкой сверкали реки. На хвойных деревьях раз в десять-двенадцать выше человеческого роста пучками росли иглы размером с руку Поля и шишки, богатые сладкими зернышками и смолой, напоминавшей по вкусу мед. Стада испуганных оленей поднимали белоснежные рога к самому небу и замирали на мгновение перед тем, как унестись в чащу.
Вода в озерах и ручьях была слаще любой другой, как будто ее нацедили прямо из облаков и не дали коснуться земли. Они были поражены разнообразием и числом птиц; казалось, окружающий мир напоен биением крыльев, любовными песнями, охотничьими кличами, так отличавшимися от безмолвия Пустыни. Все утро можно было наблюдать за стаями водоплавающих, бороздивших озера и нырявших за рыбой; иногда с небес на обильные дичью луга стрелой бросался ястреб. Тропы, ведущие через лес, неожиданно вырывались на простор горных лугов, омытых синим, красным, оранжевым, желтым, бордовым и розовым. Это невероятное богатство красок опьяняло двух фарадимов.
Их, вскормленных Пустыней, знакомых только с застывшей красотой Долгих Песков, где не было никакой растительности и где находило себе временное пристанище лишь несколько видов птиц и животных, горы Вереш просто пугали. Низменности, знакомые с изгородью и плугом, были более понятны, чем эти горы, где все оставалось неизменным с тех времен, когда здесь выросло первое дерево. Люди тут были задумчивыми и неторопливыми: творения их рук не могли сравниться с щедростью даров леса. В Пустыне жители собирались вместе, чтобы лучше противостоять суровым условиям жизни. Здесь же крестьяне жили в маленьких деревеньках человек по тридцать, выращивали бессчетные стада овец и коз и строили домики глубоко в лесу. Но как бы ни различался их образ жизни, с течением времени Рохану становилось яснее, что все на свете соблюдают незримое равновесие. Каждый понимал, что эту землю изменить невозможно. Безмолвное величие Пустыни или Гор нельзя было нарушить ни изгородью, ни плугом. Люди знали, чего следует ждать от того или иного места, а чего нет.
Поль заупрямился из-за снега. Мальчику мало было просто видеть его — непременно хотелось потрогать эти белые хлопья и удостовериться, что они настоящие. Рохан, в глубине души разделявший любопытство сына, пригласил проводником ошеломленного пастуха, очевидно, решившего что все они сошли с ума, если вдруг среди лета им приспичило любоваться невидалью, от которой зимой некуда деваться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95