Говорящий осёкся и смолк.
— Знамение! — снова зашептали было снова голоса, но тут же стихли при виде нового сильного шевеления складок под ударами внутреннего ветра. А когда тяжёлая белая ткань птицей вспорхнула вверх и с шелестом понеслась по серым камням площади, мало кто удержался от испуганных выкриков. Но это было ещё не самое удивительное. Мускулы бледного заострившегося лица покойника едва заметно дрогнули. Веки легонько затрепетали и тело его стало приподниматься — медленно, не теряя выпрямленного положения, словно подчиняясь незримой внешней силе. Наконец его высокая и казалось, ещё сильнее вытянувшаяся фигура предстала перед онемевшими собратьями во весь рост, нависая над ними с высоты погребальных носилок, которые окружала теперь густая и пёстрая толпа зевак, стражников и вполне солидных прохожих.
Мертвец открыл глаза и некоторое время смотрел недвижным потухшим взглядом прямо перед собой на застывших в страхе собратьев.
— Вы-ы-ы… — зазвучал его хрипловатый гулкий голос, прорвавшийся через мёртвые губы, раскрытые усилием невидимой силы. — Вы-ы! Ходящие по земле… Что вы знаете о Воротах Великих Судей! Вы, носящие груз оболочек… Не вам рассуждать о блаженстве… и о боли…
Рука мертвеца дёрнулась было вверх, но застыла на полпути. Глаза его широко открылись, а губы его стали издавать быстрые и невнятные сдавленные звуки. Стоящие в первых рядах, выйдя из оцепенения, в ужасе попятились назад. А фигуру восставшего покойника тем временем стали окутывать струйки сизого дыма. Из уст его вырвался долгий, нечеловечески ровный и бесстрастный крик, и облако голубого пламени мгновенно охватило всё его застывшее выпрямленное тело. Несколько минут оно горело, возвышаясь над сумятицей толпы, раздираемой между страхом и любопытством, а затем страшные обугленные останки с неестественной тяжестью и силой обрушились на носилки, сломав их и распластав на земле. Из-под обломков торопливо вылез тот самый огромный красный попугай, который теперь стал ещё больше размером и ещё меньше похож видом на попугая. Забавно подпрыгивая, он человеческой походкой поскакал прочь, отряхивая крылья и что-то бормоча себе под нос.
Что было дальше, Гембра и Анмист разглядеть не смогли из-за начавшейся в толпе паники. И только когда толчея вынесла их на одну из примыкающих к площади улочек, им удалось перевести дух и осмотреться.
— Да-а! Верно говорят, что в Каноре никогда не соскучишься — всё время что-нибудь происходит. — Проговорила, наконец, Гембра, приводя в порядок помятую одежду.
Анмист вяло кивнул в ответ, занятый своими мыслями.
Они пошли вдоль по улице, молча, без всякой цели, переживая про себя увиденное.
— Как жалко выглядят люди, когда сталкиваются с непонятным, — проговорил, наконец Анмист.
— Ты, как я заметила, вообще не слишком любишь людей.
— Верно. И не особенно это скрываю…Вернее, я не строю по поводу людей никаких иллюзий. А знаешь, как это ко мне пришло? Когда я был ещё очень молод, можно сказать, что тогда я был совсем ребёнком, мне казалось, что каждый человек внутренне похож на меня. И если мне приходят в голову разные мысли, как улучшить жизнь на основе здравого смысла и всеобщих усилий, то это должно быть ясно и понятно каждому.
— А разве это не так?
— Ещё как не так! — усмехнулся Анмист. — С удивлением и раздражением я замечал, что они следуют вовсе не здравому смыслу и даже не свой выгоде, как это может показаться, — как правило, они её просто не видят. Они подчиняются неким таинственным правилам, которые будто вбиты в их головы ещё до рождения. Стоит начальнику щёлкнуть пальцами — и они тут же сбегаются, чтобы выслушать какую-нибудь очередную совершенно бесполезную глупость. А затем поодиночке увиливают от этой дурацкой начальственной воли. Но вот как вести себя с начальством, чтобы не создавать себе неприятностей — вот этому будто кто-то научил их ещё в утробе. Как обмануть, словчить, подгрести под себя, внешне не нарушая никаких установлений, — это они в совершенстве знают, едва научившись ходить. Они живут врождёнными звериными повадками, лишь слегка ограниченными человеческими законами. А когда я, к примеру, пытался их собрать, чтобы обсудить что-то для них важное, по-настоящему важное — мои слова до них не доходили. Они просто меня не слышали, как муравьи не слышат ничего, что может отвлечь их от их рутинной работы. Вот и выходит, что большинство людей сами ничего не решают, только бездумно выполняют некие предустановленные действия, о природе которых они и не догадываются. Боги и демоны даже не удостаивают их разговора — они просто управляют ими, как куклами. Тысячи, сотни тысяч кукол… А знаешь, как я удостоверился в существовании высших сил? Я всегда поражался, как люди при их инертности и лени, тупости и бездарности, а главное, животном страхе перед всем новым, ухитряются не только выживать, но и даже иногда делать что-то впервые. Наблюдая за этим, я понял, что только внешняя сила, которую человек, как правило, не сознаёт, может заставить его пошевелить мозгами и руками и сделать что-нибудь новое, необычное. Но чтобы заставить их думать и шевелиться, нужен сильный пинок. Лучше всего угроза жизни. Движение или смерть — вот главный инструмент высших сил в обращении с двуногими скотами. А с какой лёгкостью эти силы жертвуют инертными неповоротливыми людишками, которые всё время на них тупо работали, но стали им больше не нужны!
— А где же выход?
— Выход? Во-первых, работать на себя и только на себя, а не нате силы, которые норовят сделать тебя своим орудием. Это, впрочем, ещё и не каждому объяснишь. Вот попробуй растолковать крестьянину, который весь день трудится в поле, чтобы прокормить свою семью, что он работает не на себя. Что ОН САМ от своей работы ничего не получает. Я не имею в виду урожай или деньги… И даже если он получает от этой работы удовольствие — он всё равно раб внешней силы. Той, что ПРИДУМАЛА крестьянина и весь его мир, и всю его работу. Он просто работает, как работал его отец и дед. Как муравей, который не знает, зачем он всё это тащит и строит… Ну, а во вторых… во-вторых, если высшие силы связывают и закабаляют нас, используя палку необходимости, то значит, надо стать выше необходимости. А что стоит выше необходимости? Игра! В игре мы делаем то, что не вызвано необходимостью и не обусловлено выживанием. И вот тогда мы становимся самими собой. Вот тогда-то и открывается наша подлинная природа и мы начинаем говорить с высшими силами на равных, ибо мы перестаём быть их слепыми орудиями и одноцветными камушками в их огромной и многокрасочной мозаике. Играя, мы можем увидеть всю картину целиком. Ты меня понимаешь?
— Кажется, да. Сфагам тоже говорил что-то похожее. Хотя и не совсем…
— Сфагам стремится сделать игру серьёзной, и гибель нежизнеспособных существ не вызывает у него насмешливой радости — вот в чём между нами разница.
— Ты говоришь так, будто сам его хорошо знаешь, — изумилась Гембра.
— Только с твоих слов, моя красавица, только с твоих слов, — отшутился Анмист, в душе досадуя, что чуть не выдал себя.
— Пойдём, послушаем поэтов, — неожиданно для себя предложила Гембра после небольшой паузы.
— Пойдём, пожалуй. Они, наверное, уже давно начали.
И они направились туда, где среди пышных крон городского сада белели изящные колонны галереи Длисарпа. Слушателей сегодня было много — зычный голос стихотворца гулко разносился над их головами, достигая самых отдалённых уголков затенённых аллей. Гембра и Анмист не стали протискиваться вперёд, а остановились поодаль, где ряды слушателей не были такими плотными, но сама галерея была видна достаточно хорошо. Как раз в этот момент очередной поэт закончил своё выступление и под одобрительные возгласы поклонников скрылся среди колонн, уступая место своему коллеге по благородному ремеслу. Это был невысокий, даже тщедушный молодой человек с огромными зелёными глазами и круглыми пухлыми губами, с прилизанными чёрными волосами и длинном до земли бордово-коричневом одеянии. Судя по восторженным приветствиям публики, он был ей хорошо известен. Устремив отрешённый взгляд в небо, поэт начал декламировать.
Ночные поэты, ночные поэты,
Жрецы запоздалые вечного лета,
Встречают вас горы, заснув до рассвета,
И звездная россыпь приветствует вас.
Ночные поэты, ночные поэты,
Вы радугу видите звёздых дождей,
Вы музыку слышите в звёздном клубленье,
И жизни кипенье недвижных камней.
Ночные поэты, ночные поэты,
Лишь тени бесплотные — ваши портреты,
Взлетают куплеты, что вами пропеты
К зелёному глазу безумной луны…
— Это северная школа, — прокомментировал Анмист. — Любят они побаловаться с рифмой и размером, зато интонация… будто сразу всё пришло, как по наитию. Ну и туману любят напустить — такой уж у них стиль.
Следующим перед публикой появился ушастый седоватый здоровяк с широким, растягивающимся до ушей ртом.
Блажен дурак, из тех, кто верит,
Что он на свете не один,
А тот, кто меру жизни мерит,
Давно отсёк его аршин
Блажен, кто верит в постоянство
Покоя, мира и добра,
Лелеет хрупкое пространство
От рока злого топора
Но мудрость есть в непонимании
Того, зачем мы родились.
О бедах лучше быть в незнании,
Пока они не начались.
— А это — столичный, — продолжал тихонько комментировать Анмист, — я его и раньше слышал, давно ещё. Матёрый малый… И при дворе его любят. На все руки мастер. Всё больше на заказ пишет, и эпиграммы, и посвящения, и оды, и в стиле старых поэтов, если попросят…
Гембре почему-то вдруг сильно захотелось сказать Анимисту, что он не услышал и не понял самого главного — не то КАК пишутся стихи, а то, ЗАЧЕМ они пишутся. Но она сдержалась. Тем более что в этот момент она краем глаза заметила странную красную фигурку, мелькнувшую поодаль между деревьев. Не ускользнула она и от внимания Анмиста. Молча переглянувшись, они осторожно двинулись в сторону густых кустов олеандра, где скрылось таинственное существо.
— Провалиться мне на этом месте, если это не тот самый попугай! — шептала Гембра, стараясь как можно тише ступать по опавшей листве.
— Провалиться и мне на этом же месте, если это действительно попугай. А вообще-то с такими словами надо поосторожней — помнишь, что он там, на площади, устроил?
Подойдя вплотную, они осторожно раздвинули ветки с крупными нежно розовыми цветами. Красное существо возилось на маленьком пятачке среди густых кустов. Движения его были совершенно непонятны и необъяснимы, но в результате из чего-то напоминающего полуосла-полуптицу образовывалось нечто человекоподобное. Существо деловито возилось, вылепливая само себя, и вот уже на широкие покатые плечи села приплюснутая ослоносая голова с пурпурными перьями вместо волос, хвост попугая окутал фигуру франтоватым плащом, из-под которого даже блеснула рукоятка короткого меча. Оперенье крыльев свернулось до пышных разукрашенных лентами рукавов, а птичьи ноги с копытами на каждом когте обернулись расшитыми золотым узором алыми сапожками.
— Мне кажется, он нас видит, но нарочно внимания не обращает, — едва слышно прошептала Гембра.
— Анмист мягко прикрыл ей рот рукой.
Красное существо на миг застыло, будто прислушиваясь. Затем широкий капюшон упал на его, с позволенья сказать, лицо и с довольным видом оглядев свою внешность, демон шагнул из кустов, направляясь прямо к самой галерее.
Гембра и Анмист, сохраняя почтительное расстояние, последовали за ним.
Тем временем перед публикой предстал известный своими каламбурами комический поэт. Придав лицу серьёзно-вдохновенное выражение, он воздел руку к небу и торжественно изрёк:
Да! Стихи — моя стихия,
И легко пишу стихи я.
Черту мне черти очертили,
Червём черёмуху черня…
В публике уже послышались смешки, но продолжить стихотворцу не случилось. Рядом с ним будто из-под земли вырос тот самый красный… Он артистично закинул за плечо длинную полу своего плаща и картинно оправил капюшон.
Привет вам, рождённым из чрева людишкам, —
разнёсся над садом его резкий стрекочущий голос.
Привет, меж сторон коротающим век,
Привет вам, над мёртвой природой царишкам,
В круги повторений впряжённым навек!
Вы тщитесь собрать естества половинки,
В разорванном небе заштопать дыру,
Спокойной утробы слепые картинки
Менять не хотите на мира игру.
Здесь я и не-я — половины Вселенной,
А душу сжимают чужого тиски,
И выбор вас давит плитой тяжеленной,
Глотки единенья жестоко кратки.
Слова и дела, и мотыги и троны —
Лишь хрупкая штопка меж парных сторон,
В единстве предвидите счастья бутоны,
Но вновь пополам разрывается сон.
Всё гуще плетенье земных рукоделий,
Что с миром роднит позаброшенный дух
Всё дальше блаженство звериных безделий,
А память младенца — испорченный нюх.
Теперь вы бежите вперёд, надрываясь,
В надежде из рваного мира удрать,
Как старую штопку, всё то, что распалось,
К большим полюсам навсегда привязать
Бегите, бегите, ловцы горизонта!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57