А потом кто-то мягко взял за руку и увлёк её за собой. Внутренне соприкоснувшись с этим вновь появившемся образом, Ламисса узнала Гембру. Её полупрозрачные черты были почти неузнаваемы. Никогда ещё лицо её не было исполнено такой просветлённой красоты в сочетании с углублённой и ненапряжённой серьёзностью. Сама Гембра тоже держалась за чью-то почти невидимую руку, и так все вместе они летели вверх и вверх в бесконечность всепоглощающего света.
Лишь одна мысль вплеталась в несказанное блаженство полёта — мысль, или, скорее, даже предвестие мысли о том, что это только начало путешествия. Нечто самое главное ожидало впереди. Но не впереди по обычному счёту времени. То, что ожидало впереди, уже коренилось в прошлом, в этой слепой, мучительной и непутёвой земной жизни. То, чему надлежало произойти, уже произошло: сначала сложилась комбинация цветных камушков в золотых ячейках тонкого мира, затем они отразились в растянутом времени земных судеб и привели в действие закон исполнения определений, и теперь, наконец, должен был быть подведён итог, включающий в себя и начало, и середину. Сколько цветных камешков — сколков космического духа — не попало в свои ячейки и не воплотилось в земные формы и смыслы? Смогут ли встроиться эти не до конца заполненные золотые лунки в необъятный и непостижимый в своей грандиозности предвечный и постоянно меняющийся рисунок Единого, не нарушив его мудрого узора? Все эти вопросы ждали ответа. И ответ был готов. Ответом была прожитая и оставшаяся за порогом вечности жизнь. Оставалось только получить этот ответ и вместе с ним, быть может, — новый набор цветных камушков, растушёвываясь по которым, человеческая душа смутно вспоминает, что когда-то и сама жила в простом камне.
— Хорошо болтаются! — солдат-палач с удовлетворённым видом обошёл вокруг повешенных, едва не споткнувшись о валяющуюся под ногами скамейку. — Эта, смотри, как кулачки сжала, — показал он на Гембру своему напарнику, прикрепляющему к стволу назидательную надпись. — Ладно, давай там кончай, и пошли. И так провозились тут с ними…
Глава 12
Сфагам и Канкнурт летели над берегом воспоминаний. То ли густая вечерняя темень спустилась на него, то ли бурый туман ещё не занявшегося утра окутывал его скалистые очертания — сказать было трудно. Что-то неуловимое было разлито в прохладном сыром воздухе, и это подсказывало, что было всё-таки, утро. Длинные глуховато-фиолетовые лоскуты облаков тянулись из конца в конец по бледному, обескровленному небу. Берег был пуст. Сонмы образов, принесённых человеческой памятью к этим молчащим скалам, к этому вязкому серому песку, к этим ритмично шепчущим волнам, притихли и затаились, дожидаясь момента, когда живая и тёплая человеческая мысль вызовет их из мира неосуществлённых возможностей и заставит воплотиться в красках и звуках.
Лёгкие багряные отблески мягко подсветили угрюмые силуэты облаков, и бледно-серая холодность неба затрепетала в предчувствии вторжения первых лучей зари. Полёт был плавным и быстрым. Ветер гудел в ушах и заставлял плясать франтоватые ленточки на шапке Канкнурта, и вихревые складки извивались на вздуваемой парусом синеве его широкого кафтана. Сфагам знал, что никогда больше не окажется на этом берегу, по которому можно было бродить вечно. Теперь этот берег с его всезнающими камнями и серебристо-пенистыми волнами, несущими ритмы вселенной можно будет посещать только в глубоких медитациях. И это было, само по себе, немало. Но теперь хотелось бесконечно продлить каждое мгновение этого завораживающего полёта, навсегда слиться с шумящим в ушах ветром, растворясь в холодном пронизывающем воздухе.
Тронный зал выглядел немного по-иному. Сейчас, при более ярком освещении, в нём было больше торжественности, чем таинственности. На гладких стенах, среди разводов цветного мрамора, не было и следов каких-либо дверей, помимо главного входа.
Регерт действительно пребывал в ожидании, восседая на своём высоком троне в завесе голубоватого света. Сквозь эту мерцающую дымку виднелось его шитое золотом одеяние, отделанное мехом горного барса. На голове сияла золотая, с бесчисленными изумрудами, высокая трёхъярусная корона. Из-за неё выглядывал кончик фигурной костяной заколки, скреплявшей тщательно уложенные седые волосы. Руки монарха, унизанные драгоценными перстнями, размер камней в который поражал воображение, крепко сжимали головы-рукоятки. Неторопливым жестом император остановил поклон Сфагама и дал ему знак приблизиться.
— Итак, монах, получил ли ты ответы на свои вопросы?
— Сейчас мне это ещё не ясно. Но помощь твоя была неоценимой. Я буду благодарен тебе всю жизнь.
— Что ж, я принимаю твою благодарность. Сначала я просто послушал Канкнурта и позволил тебе войти в гробницу. Ты ему очень понравился, и он за тебя просил. Но потом мне и самому стали интересны твои вопросы. Поэтому я, вопреки обычаям, скажу тебе кое-что и сам.
Регерт вздохнул, подняв глаза вверх. Некоторое время под сводами тронного зала царила тишина.
— Когда человек смотрит на небо, небо смотрит на него. Но он этого не замечает. Каждая мысль меняет вселенную, не говоря уже о действиях, но заметить и понять эти изменения не может почти никто. Это потому, что человек с детства напуган той пропастью, которая разверзлась между ним и миром. Смотрит на мир, а видит пропасть… И заделывает её как может… Он убеждает себя, что мир внутренне похож на него, что в каждой вещи можно узнать себя, а не узнать — так сделать такую вещь своими руками.
Регерт говорил тихо, не торопясь, часто делая паузы, поднимая голову и устремляя взгляд к высоким сводам.
— Когда-то мир был таким, каким его видели животные. Для них он и сейчас такой. А люди видят мир человеческим. Глядя на него, они ДЕЛАЮТ его таким. Но чтобы увидеть, КАК ОН ДЕЙСТВИТЕЛЬНО МЕНЯЕТСЯ ОТ НАШЕГО В НЁМ ПРЕБЫВАНИЯ, ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ПЕРЕСТАТЬ ВИДЕТЬ ЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ. Человек должен выйти за пределы человеческого. Ни больше, ни меньше. Овеществить свой собственный мир, заставить тьму отпавших вещей следовать законам и вере ОДНОГО — такое мало кому под силу. Раньше я бы сказал — никому из смертных. Раньше отдельный человек был ещё слабее, чем теперь. Даже чтобы просто бросить взгляд на мир, людям нужно было собираться всем вместе. Только тогда этот взгляд чего-то стоил, обретая силу и собственную жизнь, подчиняя себе волю каждого отдельного человека. Так люди овеществляют свою веру, и эта вера, становясь между ними и миром, управляет ими, подсказывая, как смотреть на мир и чем в нём заниматься. Они думают, что это и есть мост через пропасть. Бесконечный мост… — Регерт улыбнулся своим мыслям. — Но сейчас времена особые. Там, наверху, уже давно завидуют древней мудрости, умевшей жить, почти не замечая пропасти… Тот, кто овеществит свою веру, — изменит вселенную. И сделать это сможет один. Только один… Но довольно! Я и так многовато сказал… Твоё посещение было для меня небезынтересным. Канкнурт проводит тебя. А это — на память обо всём, что ты здесь увидел и понял. Рука императора указала на нижнюю ступеньку трона.
Сфагам не успел даже склониться в прощальном поклоне, как серебристая дымка на троне растаяла без следа. Там, где Сфагам оставил книгу и где затем появилось яблоко, теперь лежала маленькая вещица — амулетик в виде цветка, обвившего корнями камень. Едва притронувшись к амулету, Сфагам понял, что он, как и прикреплённая к нему цепочка, сделан из неизвестного наверху металла наподобие электра, но гораздо прочнее.
— Хоть ты и один, — Канкнурт ткнул в амулет коротким толстым пальцем, — но милость великого императора теперь с тобой. Ох, и повезло же тебе!
* * *
С самого утра этого семнадцатого по счёту дня Олкрину было особенно неспокойно. Неясные предчувствия ещё с ночи начали терзать его, и он то и дело подходил к неподвижно сидящему учителю, силясь обнаружить какие-нибудь изменения. Но изменений не наблюдалось. Тело Сфагама было всё так же неподвижно, и взгляд раскрытых глаз не менял своего пугающего мёртво-живого выражения. Олкрину доводилось немало слышать о чудесах глубокой медитации, не говоря уже об эффектах пилюли жизни-смерти. Рассказывали, например, о некоем монахе из монастыря на острове Ланхорт, который, будучи покрыт позолотой, просидел без малого пятьсот лет в глубокой медитации в одном ряду с золотыми статуями, стоящими в нишах монастырского реликвария. Считали, что в статуе живёт только его душа, и когда золотое изваяние вдруг ожило, это вызвало всеобщий испуг и удивление. Правда, выйдя из медитации, монах так и не вернул себе всей полноты рассудка и скончался через несколько месяцев. Немало удивительного рассказывали и о монахах-отшельниках. Теперь Олкрин жалел о том, что всегда с жадным интересом слушал эти истории. Его воображение навязчиво рисовало картины одна другой тягостнее. Мучительно борясь с наседающими тревогами, он пытался отвлечься работой — возился в шалаше, ходил за водой и дровами, долго упражнялся с мечом и, наконец, выбившись из сил, растянулся на плаще возле шалаша, забывшись беспокойным сном.
Проснувшись и, как обычно, первым делом, взглянув на то место, где сидел Сфагам, он похолодел. Учителя не было. Вскочив, Олкрин заметался по поляне, с шумом взбивая ногами ковёр высохших осенних листьев.
Сфагам стоял за шалашом, держась рукой за ствол дерева и подняв голову к бледному облачному небу.
— Учитель! — срывающимся голосом крикнул Олкрин, со всех ног бросаясь к нему.
Лицо Сфагама, несмотря на бледность и отрешённое выражение, было по-настоящему живым. Олкрин почувствовал это с первого взгляда и долго не выпускал учителя из радостных объятий.
— Я давно приготовил сок из ягод. И настойки… Всё, как ты сказал… Я боялся, что ты не вернёшься. Так долго ведь… Семнадцать дней…
— Семнадцать? — непослушным сдавленным голосом спросил Сфагам.
Внутри ещё был разлит тяжёлый привкус пилюли, руки и ноги слушались плохо, голова немного кружилась, а глаза болезненно реагировали на свет.
— Ты нездоров? Что там случилось с тобой? Как я могу помочь? — сыпал Олкрин возбуждёнными вопросами.
— Погоди, — слабо улыбнулся Сфагам, глубоко вдыхая сыроватый воздух осеннего леса. — Вода есть?
— Есть! Свежая! Только из ручья!
— Хорошо. Пойдём…
Нетвёрдой походкой, слегка опираясь на руку ученика, Сфагам прошёл на другой конец поляны и остановился возле присыпанного опавшими листьями бугорка земли над могилой Велвирта. Говорить было трудно, а главное — не хотелось. В ответ на вопросительный взгляд учителя Олкрин многозначительно кивнул.
— Он… это… почти сразу… — выдавил он.
— Я знаю. Я потом тебе всё расскажу.
Выпив немного воды, Сфагам проспал остаток дня и всю ночь.
* * *
Силы Сфагама восстанавливались быстро, но режим выхода соблюдался неукоснительно. Даже Олкрин знал, сколь опасен поспешный выход из глубокой многодневной медитации. Питаясь в первые дни одним лишь соком лесных ягод, Сфагам долгие часы проводил в физических упражнениях и прогулках по безлюдным окрестностям, время от времени набредая на полуистлевшие кости незадачливых искателей сокровищ, живо напоминавшие о неподъёмной дубинке Канкнурта.
Дни стояли ещё по-летнему тёплые, но вечера и ночи уже дышали осенней прохладой. Потому огонь вечернего костра с каждым днём становился теплее и ближе, и учитель с учеником, бывало, просиживали возле него целую ночь. Глядя на огонь, Сфагам подробно рассказывал ученику обо всём, что с ним произошло внутри. Ему полезно было это знать. Не меньше пользы от своего рассказа извлекал и сам Сфагам — облекая свои впечатления в слова, он двигался к их более глубокому осмыслению. Здесь тоже нельзя было торопиться. Удивительным было то, что острота и яркость воспоминаний о том, что произошло в гробнице, нисколько не притуплялась повседневными впечатлениями. Фантастические видения отнюдь не казались сном или иллюзией, незаконно вклинившейся в мир подлинных и упорядоченных сознанием образов. Обыденный рассудок неспособен был отстранить и задвинуть этот «сон» в глубины памяти: всё произошедшее внутри гробницы не просто казалось, а ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛО подлинней, чем вся «наружная» реальность. И удивительный амулет — подарок Регерта не был в руках Сфагама лишь зримым доказательством всего произошедшего — пустым и мёртвым символом условной подлинности сна. Будучи иносказательным портретом самого Сфагама, он таил в себе все откровения древней мудрости, с которыми тот соприкоснулся по милости Регерта.
Уже на третий день последние опасения, что острота переживания полученных откровений скроется за горизонтом обычной человеческой памяти, развеялись полностью. Такого ещё никогда не было, но Сфагам твёрдо знал, что ЭТО теперь останется с ним навсегда.
Ещё через несколько дней восстановилась обычная продолжительность сна — четыре-пять часов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57