Уж если кто мог выручить за нее хорошие деньги, так это Эли Оли Али — по крайней мере, так утверждали сами метисы.
Амедой владело волнение пополам с отвращением. Вчера в какое-то мгновение Фаха Эджо вдруг с жаром объявил, что им хорошо бы бежать в Куатани, отправиться вместе с братцем Эли. Эли их непременно возьмет с собой, обязательно! Но уж если метис-толстяк смеялся над собственным братом, то тем более он бы посмеялся над Амедой. Как-то раз он осклабился, погладил ее руку и поинтересовался, девочка она или мальчик. «Если ты — девочка, — промурлыкал он, — у меня найдется для тебя хо-орошая работенка!»
Посреди ночи, проснувшись в караван-сарае, на жестком матрасе, Амеда услыхала, как со стороны поселка метисов доносятся грубые, визгливые песни. Девочка зажала уши ладонями, ощутила странную, отчаянную беспомощность, и ее щеки жарко зарделись. И все же она согласилась участвовать в последнем — глупом и рискованном — замысле Фахи Эджо.
Они поднялись на вершину утеса. Вокруг вились крикливые чайки — до тех пор, пока толстяк не крикнул: «Кыш!» и не швырнул обглоданную кость вниз с обрыва. Пес обиженно залаял, Эли Оли Али дал ему пинка, и тот устремил обиженный взгляд на сопливого мальчугана.
Фаха Эджо, ухмыляясь, показал брату лампу.
— Ну, что скажешь?
Толстяк, вздохнув, взял из рук Фахи Эджо подношение, повертел в пухлых руках, выпятил нижнюю губу, поскреб усы и небритый подбородок. Физиономия у Эли Оли Али была засаленная, под ногтями чернели полумесяцы грязи.
Наконец он проговорил:
— Этим ты хотел расплатиться за хмельной сок Куа? Пф-ф-ф!
— Пф-ф-ф? — оскорбился Фаха Эджо и принялся расхаживать по утесу, расписывая достоинства лампы. Он был убежден в том, что лампа настолько хороша, что такую не постеснялся бы иметь даже визирь при дворе самого богатого из владык. Разве лампа не отличалась редкостной красотой? Разве она не являла собой шедевр тончайшего мастерства? Разве она не могла украсить собой самый прекрасный дворец, самый священный алтарь? Мудрейший из имамов, держа в руках такую лампу, мог бы возносить хвалы Терону, а принцесса, наследница престола, могла бы принести клятву при вступлении в брак.
Фаха Эджо шагнул к брату и проговорил заговорщицким шепотом:
— Да разве с такой лампой не засияли бы еще ярче красы Доны Белы?
Толстяк разгневался и сердито швырнул лампу. Она, звякнув, ударилась о камни. Эли Оли Али схватил брата за горло:
— Не смей говорить о моей сестрице неуважительно!
Фаха Эджо прохрипел:
— Нет... Нет! Я говорю только о лампе!
— Мусор, а не лампа! — выпалил Эли Оли Али, поддел лампу ногой, и та бы покатилась вниз с обрыва, если бы ее не успел схватить сопливый мальчишка. Расхохотавшись, он принялся выплясывать на каменистом склоне, размахивая лампой, как захваченным в бою трофеем. Лампа сверкнула в лучах солнца.
Фаха Эджо вырвался на волю.
— Братец Эли, — возмутился он, — ты же обещал...
— Обещал — за хорошую вещь!
— Я и принес хорошую вещь!
— Ты говорил, что это будет драгоценность, диковинка, которую не стыдно показать при дворе! — с укоризной воскликнул Эли Оли Али и презрительно глянул на Амеду. — Ты за кого меня принимаешь, пацанка! А? — Он обвел рукой панораму сверкающего под солнцем залива. — Если хочешь знать, в вашей распрекрасной столице есть люди, которые отвалят не один кошель золота за бурдюк — всего за один бурдюк! — напитка Куа! А вы приносите мне какой-то мерзкий старый светильник! Вы что, не понимаете, что я — важный торговец? Не понимаете, что мне приходится сражаться за место под солнцем с самим Каска Даллой?
Это имя Эли упоминал нередко — оно то и дело слетало с его жирных губ, пока метисы жили неподалеку от деревни. Похоже, оно принадлежало какому-то заклятому сопернику, из-за которого Эли мог лишиться прибыльной торговли. Предназначив для продажи свою красавицу-сестру, он надеялся нанести проклятому конкуренту сильнейший удар. Он заявлял, что что-то хорошее можно купить только у него, Эли Оли Али.
— Думаете, там так легко, в Куатани, а? — разглагольствовал толстяк, размахивая руками. — Думаете, я в золоте купаюсь и могу монетами швыряться направо и налево? Лампа! Пш-ш-ш! Да был бы я таким глупцом, Каска уже давно бы меня переплюнул! Тьфу! Лампа! Вот уж невидаль, право слово!
Покачав головой и тем самым обозначив свое мнение о невежестве нынешней молодежи, толстяк развернулся и вразвалку зашагал вниз по склону. Унылый пес нехотя поплелся за ним.
— Терон его раздери! — выругался Фаха Эджо, выхватил у мальчишки лампу и уже был готов зашвырнуть ее в море, но что-то его удержало, и он упрятал ее под рубаху.
Сопливый племянник Фахи Эджо принялся скулить и причитать из-за потери новой игрушки, но пастух свирепо зарычал на него. Мальчишка испугался и убежал следом за отцом. Фаха Эджо погнался за ним.
Добежав до поселка, пастух остановился возле первой попавшейся кибитки и в сердцах стукнул по ее стенке глиняной трубкой. Амеда чувствовала себя виноватой. На какое-то мгновение она испугалась того, что ее друг сейчас на нее набросится, и как же она обрадовалась, когда пастух процедил сквозь зубы:
— Вот свинья! Какое Каске Далле дело до нас? Да я об заклад готов побиться — Эли сам хлещет напиток Куа!
Амед с готовностью поддержала друга, но втайне порадовалась. Пить напиток Куа — это было страшным грехопадением. Пусть в городе существовали курильни, где люди вдыхали дым эша и маши и прочих опасных растений, привозимых из Джарвела, пусть на каждом базаре продавали всевозможные порошки и снадобья, зерна и листья, от употребления которых у человека могла весело закружиться голова или начаться сказочные видения или сны. Но напиток Куа — это было совсем другое дело. В храмах Терона, где проповедовали имамы старой школы, говорили о том, что грехопадение Агониса, легендарного бога небес, свершилось тогда, когда он испил из кубка, поднесенного ему злым колдуном. И потому «сны, навеваемые хмельным зельем», были запрещены во всех землях, где люди поклонялись Терону.
Наверное, поэтому пьяницы и выглядели так отвратительно. Да, те, что пили пьянящие напитки, болтали про чудные видения, про неизбывную радость, а те, что этими напитками торговали, зачастую ухитрялись сказочно разбогатеть. Но если их ловили, и тех и других сурово наказывали. Некоторым отрезали губы, другим вырывали языки, а третьих лупцевали палками до тех пор, пока у них не ломались кости. И Амеда порой ловила себя на том — да-да, представьте! — что желает именно такого жестокого наказания для Эли Оли Али.
— Мне бы лучше вернуться домой, — уныло проговорила девочка.
— Погоди! — Фаха Эджо торопливо схватил ее за руку. — Хочешь, что-то покажу? Останься!
— Не могу! — замотала головой Амеда. Ей уже мерещился бич-сахана, занесенный отцом над ее спиной. Она бросилась в лабиринт повозок и шатров и побежала, лавируя между пологами из сухих водорослей, ночных горшков и висевшего на бечевках вяленого мяса, вокруг которого алчно роились мухи.
Фаха Эджо увязался за ней.
— Я-то хотел подождать до тех пор, пока тебя не заберет напиток Куа...
— Ах ты, неверный!
— Я думал, что дурман от напитка Куа подарит тебе видение, посланное богами...
— Сказала же: мне пора!
— Но послушай, сорванец, я ошибался! Какие видения могут быть у слепой?
Амеда обернулась и остановилась, тяжело дыша.
— Проклятый неверный! О чем ты таком болтаешь?
Фаха Эджо наклонился ближе к девочке. От пастуха противно несло табаком. Он произнес хриплым шепотом:
— Сестрица Дона Бела!
— Что?
Фаха. Эджо осклабился.
— Этот жирный кабан думает, что ее никому не увидеть! А в стенке кибитки есть дырочка! Хочешь поглазеть?
У Амеды взволнованно забилось сердце. Она понимала, что ей нужно как можно скорее бежать к караван-сараю, но любопытство взяло верх. С тех пор как она услышала об этой несчастной девушке, которую держат взаперти, ей стало ужасно жалко ее, а к жалости примешалось и возмущение.
Девочка в одно мгновение позабыла о страшном биче-сахане. А в следующий миг она уже протискивалась следом за Фахой Эджо в узкий простенок за кибиткой Эли. Доски, из которых был сколочен фургон, потрескались, яркая краска облупилась.
Фаха Эджо осторожно присел на корточки и прижался глазом к щелочке. Вокруг шумел многолюдный поселок, но здесь, где лежала густая тень, никто бы не смог заметить друзей. Фаха Эджо восторженно присвистнул:
— Вот уж точно — божественное видение!
Амеда нетерпеливо оттолкнула приятеля в сторону. Дырочка в стенке была не шире мизинца девочки, и поначалу она ничего не видела, кроме темноты. Она уже собралась было выразить свое негодование, решив, что Фаха ее попросту обманул.
Но вот она увидела золотую вспышку.
Амеда чуть-чуть сдвинулась в сторону и отчетливо увидела все, что находилось внутри кибитки. У нее занялся дух. Пусть там многое было попорчено молью и тронуто плесенью — тем не менее все напоминало о былой роскоши. Лампа, намного более красивая, чем та, которую принесла своему дружку Амеда, мягким светом озаряла пухлую обивку и резные панели, цепочки бус и складки тканей. Изнутри кибитки доносились ароматы благовоний. С потолка свисали нитки с серебряными и стеклянными колокольчиками, готовыми зазвенеть, стоило бы повозке тронуться с места.
Но не все это вызвало такой восторг у Амеды. У нее перехватило дыхание при виде той пленительно прекрасной девушки, что примостилась на устланном подушками полу. Одетая в тончайшие шелка, сестра Эли Али Оли лежала спиной к щелочке, но Амеда догадалась, что та дивно хороша: для этого достаточно было бросить один взгляд на роскошные, пышные длинные черные волосы, разметавшиеся по подушкам, на гладкую оливковую кожу обнаженного плеча.
Девушка горестно вздохнула, подняла руку, унизанную множеством браслетов, и коснулась нитей с колокольчиками. Покои прекрасной пленницы наполнило пение хрустального ручейка. Девушка, еле заметно покачиваясь из стороны в сторону, голосом дивной чистоты пропела вот такие загадочные строчки:
Я знаю о пяти исчезновеньях,
Они ко мне являются в виденьях
И друг за другом следуют отныне.
Над первым властно алчущее пламя,
Второе происходит под волнами,
А третье — в знойный полдень средь пустыни.
Четвертое мне видится в тумане,
Как через закопченное стекло,
А пятое закрыто облаками,
Но для меня важнее всех оно!
Когда свершатся все исчезновенья,
Я обрету свое освобожденье!
Амеда, застыв в молчании, слушала и не отводила взгляда от девушки. Песня ее опечалила и встревожила, и она не могла пошевелиться. Из глаз девочки хлынули слезы. Еще никогда в жизни она не ощущала такого волнения, не попадала под действие таких восхитительных чар.
Но чары были разрушены в одно мгновение. Рука Фахи Эджо метнулась в пах Амеды.
— Ага! У тебя кое-что торчком! Так я и думал!
Он уже не впервые так подшучивал над Амедой, но сейчас она возмутилась не на шутку.
— Я девочка! Ишь, чего удумал!
— Нет, ты наполовину мальчишка — разве не так?
В следующее мгновение закадычные приятели уже вовсю мутузили друг дружку, катаясь по грязи в узком простенке.
— Эй! — послышался вдруг грубый голос.
— Эли!
Фаха хрипло расхохотался и вскочил на ноги. Амеда тоже поднялась. Только из-за того, что тут было слишком мало места, толстяк не выволок ее из-за кибитки за ворот. У девочки было ровно столько времени, сколько нужно было для того, чтобы пуститься наутек. Но она никак не могла удержаться...
Еще одним глазком. Хотя бы одним глазком.
Девушка по имени Дона Бела, что сидела внутри кибитки, встревоженно обернулась, услышав, что снаружи какая-то потасовка. С ее лица упала накидка, и оно озарилось золотистым сиянием.
Амеда вскрикнула. Отныне она никогда не сумеет забыть это лицо.
Глава 9
ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ СОЛНЦА
— Прыщавый! Прыщавый, где ты носит?
В открытые иллюминаторы ветер заносил запах морской соли. Узкий луч солнца качался вместе с кораблем и падал то на заплесневелые книги, то на измятые карты. От лезвия абордажной сабли отпрыгивали маленькие солнечные зайчики, перебирались на ствол мушкетона, на голову тигра, сверкали в стеклянных глазах.
— Прыщавый! Да где ты, черт бы тебя побрать? Прыщи свои выдавливать, что ли?
В коридоре послышался звон посуды, но на этот раз, похоже, буфетчик ничего не разбил, а, устояв при качке, ухитрился удержать посуду на подносе. При такой болтанке ходить по кораблю с подносом было примерно так же легко, как по крутому склону, который еще вдобавок трясется под ногами. Но капитан Порло сочувствовать буфетчику не собирался, как не сочувствовал никому из тех, кто обладал двумя настоящими ногами. Могли ли эти счастливцы знать о том, что такое ходьба?
Капитан нетерпеливо стучал по столу ножом и вилкой. В такое утро даже старый морской волк мог выйти из себя. После неожиданной ночной грозы разгулялся ветер, который потом долго трепал паруса с яростью рассерженного бога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Амедой владело волнение пополам с отвращением. Вчера в какое-то мгновение Фаха Эджо вдруг с жаром объявил, что им хорошо бы бежать в Куатани, отправиться вместе с братцем Эли. Эли их непременно возьмет с собой, обязательно! Но уж если метис-толстяк смеялся над собственным братом, то тем более он бы посмеялся над Амедой. Как-то раз он осклабился, погладил ее руку и поинтересовался, девочка она или мальчик. «Если ты — девочка, — промурлыкал он, — у меня найдется для тебя хо-орошая работенка!»
Посреди ночи, проснувшись в караван-сарае, на жестком матрасе, Амеда услыхала, как со стороны поселка метисов доносятся грубые, визгливые песни. Девочка зажала уши ладонями, ощутила странную, отчаянную беспомощность, и ее щеки жарко зарделись. И все же она согласилась участвовать в последнем — глупом и рискованном — замысле Фахи Эджо.
Они поднялись на вершину утеса. Вокруг вились крикливые чайки — до тех пор, пока толстяк не крикнул: «Кыш!» и не швырнул обглоданную кость вниз с обрыва. Пес обиженно залаял, Эли Оли Али дал ему пинка, и тот устремил обиженный взгляд на сопливого мальчугана.
Фаха Эджо, ухмыляясь, показал брату лампу.
— Ну, что скажешь?
Толстяк, вздохнув, взял из рук Фахи Эджо подношение, повертел в пухлых руках, выпятил нижнюю губу, поскреб усы и небритый подбородок. Физиономия у Эли Оли Али была засаленная, под ногтями чернели полумесяцы грязи.
Наконец он проговорил:
— Этим ты хотел расплатиться за хмельной сок Куа? Пф-ф-ф!
— Пф-ф-ф? — оскорбился Фаха Эджо и принялся расхаживать по утесу, расписывая достоинства лампы. Он был убежден в том, что лампа настолько хороша, что такую не постеснялся бы иметь даже визирь при дворе самого богатого из владык. Разве лампа не отличалась редкостной красотой? Разве она не являла собой шедевр тончайшего мастерства? Разве она не могла украсить собой самый прекрасный дворец, самый священный алтарь? Мудрейший из имамов, держа в руках такую лампу, мог бы возносить хвалы Терону, а принцесса, наследница престола, могла бы принести клятву при вступлении в брак.
Фаха Эджо шагнул к брату и проговорил заговорщицким шепотом:
— Да разве с такой лампой не засияли бы еще ярче красы Доны Белы?
Толстяк разгневался и сердито швырнул лампу. Она, звякнув, ударилась о камни. Эли Оли Али схватил брата за горло:
— Не смей говорить о моей сестрице неуважительно!
Фаха Эджо прохрипел:
— Нет... Нет! Я говорю только о лампе!
— Мусор, а не лампа! — выпалил Эли Оли Али, поддел лампу ногой, и та бы покатилась вниз с обрыва, если бы ее не успел схватить сопливый мальчишка. Расхохотавшись, он принялся выплясывать на каменистом склоне, размахивая лампой, как захваченным в бою трофеем. Лампа сверкнула в лучах солнца.
Фаха Эджо вырвался на волю.
— Братец Эли, — возмутился он, — ты же обещал...
— Обещал — за хорошую вещь!
— Я и принес хорошую вещь!
— Ты говорил, что это будет драгоценность, диковинка, которую не стыдно показать при дворе! — с укоризной воскликнул Эли Оли Али и презрительно глянул на Амеду. — Ты за кого меня принимаешь, пацанка! А? — Он обвел рукой панораму сверкающего под солнцем залива. — Если хочешь знать, в вашей распрекрасной столице есть люди, которые отвалят не один кошель золота за бурдюк — всего за один бурдюк! — напитка Куа! А вы приносите мне какой-то мерзкий старый светильник! Вы что, не понимаете, что я — важный торговец? Не понимаете, что мне приходится сражаться за место под солнцем с самим Каска Даллой?
Это имя Эли упоминал нередко — оно то и дело слетало с его жирных губ, пока метисы жили неподалеку от деревни. Похоже, оно принадлежало какому-то заклятому сопернику, из-за которого Эли мог лишиться прибыльной торговли. Предназначив для продажи свою красавицу-сестру, он надеялся нанести проклятому конкуренту сильнейший удар. Он заявлял, что что-то хорошее можно купить только у него, Эли Оли Али.
— Думаете, там так легко, в Куатани, а? — разглагольствовал толстяк, размахивая руками. — Думаете, я в золоте купаюсь и могу монетами швыряться направо и налево? Лампа! Пш-ш-ш! Да был бы я таким глупцом, Каска уже давно бы меня переплюнул! Тьфу! Лампа! Вот уж невидаль, право слово!
Покачав головой и тем самым обозначив свое мнение о невежестве нынешней молодежи, толстяк развернулся и вразвалку зашагал вниз по склону. Унылый пес нехотя поплелся за ним.
— Терон его раздери! — выругался Фаха Эджо, выхватил у мальчишки лампу и уже был готов зашвырнуть ее в море, но что-то его удержало, и он упрятал ее под рубаху.
Сопливый племянник Фахи Эджо принялся скулить и причитать из-за потери новой игрушки, но пастух свирепо зарычал на него. Мальчишка испугался и убежал следом за отцом. Фаха Эджо погнался за ним.
Добежав до поселка, пастух остановился возле первой попавшейся кибитки и в сердцах стукнул по ее стенке глиняной трубкой. Амеда чувствовала себя виноватой. На какое-то мгновение она испугалась того, что ее друг сейчас на нее набросится, и как же она обрадовалась, когда пастух процедил сквозь зубы:
— Вот свинья! Какое Каске Далле дело до нас? Да я об заклад готов побиться — Эли сам хлещет напиток Куа!
Амед с готовностью поддержала друга, но втайне порадовалась. Пить напиток Куа — это было страшным грехопадением. Пусть в городе существовали курильни, где люди вдыхали дым эша и маши и прочих опасных растений, привозимых из Джарвела, пусть на каждом базаре продавали всевозможные порошки и снадобья, зерна и листья, от употребления которых у человека могла весело закружиться голова или начаться сказочные видения или сны. Но напиток Куа — это было совсем другое дело. В храмах Терона, где проповедовали имамы старой школы, говорили о том, что грехопадение Агониса, легендарного бога небес, свершилось тогда, когда он испил из кубка, поднесенного ему злым колдуном. И потому «сны, навеваемые хмельным зельем», были запрещены во всех землях, где люди поклонялись Терону.
Наверное, поэтому пьяницы и выглядели так отвратительно. Да, те, что пили пьянящие напитки, болтали про чудные видения, про неизбывную радость, а те, что этими напитками торговали, зачастую ухитрялись сказочно разбогатеть. Но если их ловили, и тех и других сурово наказывали. Некоторым отрезали губы, другим вырывали языки, а третьих лупцевали палками до тех пор, пока у них не ломались кости. И Амеда порой ловила себя на том — да-да, представьте! — что желает именно такого жестокого наказания для Эли Оли Али.
— Мне бы лучше вернуться домой, — уныло проговорила девочка.
— Погоди! — Фаха Эджо торопливо схватил ее за руку. — Хочешь, что-то покажу? Останься!
— Не могу! — замотала головой Амеда. Ей уже мерещился бич-сахана, занесенный отцом над ее спиной. Она бросилась в лабиринт повозок и шатров и побежала, лавируя между пологами из сухих водорослей, ночных горшков и висевшего на бечевках вяленого мяса, вокруг которого алчно роились мухи.
Фаха Эджо увязался за ней.
— Я-то хотел подождать до тех пор, пока тебя не заберет напиток Куа...
— Ах ты, неверный!
— Я думал, что дурман от напитка Куа подарит тебе видение, посланное богами...
— Сказала же: мне пора!
— Но послушай, сорванец, я ошибался! Какие видения могут быть у слепой?
Амеда обернулась и остановилась, тяжело дыша.
— Проклятый неверный! О чем ты таком болтаешь?
Фаха Эджо наклонился ближе к девочке. От пастуха противно несло табаком. Он произнес хриплым шепотом:
— Сестрица Дона Бела!
— Что?
Фаха. Эджо осклабился.
— Этот жирный кабан думает, что ее никому не увидеть! А в стенке кибитки есть дырочка! Хочешь поглазеть?
У Амеды взволнованно забилось сердце. Она понимала, что ей нужно как можно скорее бежать к караван-сараю, но любопытство взяло верх. С тех пор как она услышала об этой несчастной девушке, которую держат взаперти, ей стало ужасно жалко ее, а к жалости примешалось и возмущение.
Девочка в одно мгновение позабыла о страшном биче-сахане. А в следующий миг она уже протискивалась следом за Фахой Эджо в узкий простенок за кибиткой Эли. Доски, из которых был сколочен фургон, потрескались, яркая краска облупилась.
Фаха Эджо осторожно присел на корточки и прижался глазом к щелочке. Вокруг шумел многолюдный поселок, но здесь, где лежала густая тень, никто бы не смог заметить друзей. Фаха Эджо восторженно присвистнул:
— Вот уж точно — божественное видение!
Амеда нетерпеливо оттолкнула приятеля в сторону. Дырочка в стенке была не шире мизинца девочки, и поначалу она ничего не видела, кроме темноты. Она уже собралась было выразить свое негодование, решив, что Фаха ее попросту обманул.
Но вот она увидела золотую вспышку.
Амеда чуть-чуть сдвинулась в сторону и отчетливо увидела все, что находилось внутри кибитки. У нее занялся дух. Пусть там многое было попорчено молью и тронуто плесенью — тем не менее все напоминало о былой роскоши. Лампа, намного более красивая, чем та, которую принесла своему дружку Амеда, мягким светом озаряла пухлую обивку и резные панели, цепочки бус и складки тканей. Изнутри кибитки доносились ароматы благовоний. С потолка свисали нитки с серебряными и стеклянными колокольчиками, готовыми зазвенеть, стоило бы повозке тронуться с места.
Но не все это вызвало такой восторг у Амеды. У нее перехватило дыхание при виде той пленительно прекрасной девушки, что примостилась на устланном подушками полу. Одетая в тончайшие шелка, сестра Эли Али Оли лежала спиной к щелочке, но Амеда догадалась, что та дивно хороша: для этого достаточно было бросить один взгляд на роскошные, пышные длинные черные волосы, разметавшиеся по подушкам, на гладкую оливковую кожу обнаженного плеча.
Девушка горестно вздохнула, подняла руку, унизанную множеством браслетов, и коснулась нитей с колокольчиками. Покои прекрасной пленницы наполнило пение хрустального ручейка. Девушка, еле заметно покачиваясь из стороны в сторону, голосом дивной чистоты пропела вот такие загадочные строчки:
Я знаю о пяти исчезновеньях,
Они ко мне являются в виденьях
И друг за другом следуют отныне.
Над первым властно алчущее пламя,
Второе происходит под волнами,
А третье — в знойный полдень средь пустыни.
Четвертое мне видится в тумане,
Как через закопченное стекло,
А пятое закрыто облаками,
Но для меня важнее всех оно!
Когда свершатся все исчезновенья,
Я обрету свое освобожденье!
Амеда, застыв в молчании, слушала и не отводила взгляда от девушки. Песня ее опечалила и встревожила, и она не могла пошевелиться. Из глаз девочки хлынули слезы. Еще никогда в жизни она не ощущала такого волнения, не попадала под действие таких восхитительных чар.
Но чары были разрушены в одно мгновение. Рука Фахи Эджо метнулась в пах Амеды.
— Ага! У тебя кое-что торчком! Так я и думал!
Он уже не впервые так подшучивал над Амедой, но сейчас она возмутилась не на шутку.
— Я девочка! Ишь, чего удумал!
— Нет, ты наполовину мальчишка — разве не так?
В следующее мгновение закадычные приятели уже вовсю мутузили друг дружку, катаясь по грязи в узком простенке.
— Эй! — послышался вдруг грубый голос.
— Эли!
Фаха хрипло расхохотался и вскочил на ноги. Амеда тоже поднялась. Только из-за того, что тут было слишком мало места, толстяк не выволок ее из-за кибитки за ворот. У девочки было ровно столько времени, сколько нужно было для того, чтобы пуститься наутек. Но она никак не могла удержаться...
Еще одним глазком. Хотя бы одним глазком.
Девушка по имени Дона Бела, что сидела внутри кибитки, встревоженно обернулась, услышав, что снаружи какая-то потасовка. С ее лица упала накидка, и оно озарилось золотистым сиянием.
Амеда вскрикнула. Отныне она никогда не сумеет забыть это лицо.
Глава 9
ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ СОЛНЦА
— Прыщавый! Прыщавый, где ты носит?
В открытые иллюминаторы ветер заносил запах морской соли. Узкий луч солнца качался вместе с кораблем и падал то на заплесневелые книги, то на измятые карты. От лезвия абордажной сабли отпрыгивали маленькие солнечные зайчики, перебирались на ствол мушкетона, на голову тигра, сверкали в стеклянных глазах.
— Прыщавый! Да где ты, черт бы тебя побрать? Прыщи свои выдавливать, что ли?
В коридоре послышался звон посуды, но на этот раз, похоже, буфетчик ничего не разбил, а, устояв при качке, ухитрился удержать посуду на подносе. При такой болтанке ходить по кораблю с подносом было примерно так же легко, как по крутому склону, который еще вдобавок трясется под ногами. Но капитан Порло сочувствовать буфетчику не собирался, как не сочувствовал никому из тех, кто обладал двумя настоящими ногами. Могли ли эти счастливцы знать о том, что такое ходьба?
Капитан нетерпеливо стучал по столу ножом и вилкой. В такое утро даже старый морской волк мог выйти из себя. После неожиданной ночной грозы разгулялся ветер, который потом долго трепал паруса с яростью рассерженного бога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95