Еще бы – ведь они сулили счастливое и безбедное существование на всю оставшуюся жизнь. А осталось не так уж и мало.
«Здравствуй, Коленька. Сегодня я проснулась ночью оттого, что мне приснилось, как ты катаешься со мной на „Чертовом колесе“ в городском парке. Я проснулась, зажгла лампу и начала смеяться, как сумасшедшая, вспомнив, как я учила тебя плавать. Ты тогда был похож на новорожденного котенка и как-то по-детски вылезал на берег… Извини, если обидела.
Последний раз ты был очень мрачен, и я никак не могу забыть, как ты ходил со мной в театр и плакал, когда… (в письме зачеркнуто, потом поверху неразборчиво дописано) такого теперь не бывает. Мой начальник, оказывается, тоже был в тот раз в театре, правда в основном в буфете, где он восторженно лакал водку с пивом. Разумеется, напился, как утопленник в весенний разлив. А на следующий день он сказал, что (зачеркнуто, но Афанасьеву все-таки удалось разобрать), дескать, чего это ты, Ленка, гуляешь со всякими худосочными бледно-зелеными студентами консерватории? Это ты – студент консерватории. (Дальше разборчиво.) Он намекнул, что при встрече обязательно расскажет все *** (вырезано), по дружбе раскроет глаза на жену. Хорошо, пришел посетитель, и они с моим начальником начали пить водку. Завтрак репортера.
Колечка, мне так часто становится страшно за все то, что сегодня между нами. Глупо думать, что такое может остаться надолго и не сорвется и не улетит, как осенние листья под ветром. И еще (неразборчиво) он начал догадываться, что я люблю тебя. Когда ты пришел к нам, чтобы показать свои рисунки, которые он обещал взять, то помнишь, тогда уронил чашку с кофе и долго собирал осколки. Помнишь? Так вот, Колечка, в этот момент он обо всем догадался. Просто он хороший и всегда честен перед собой (неразборчиво) не хочет признаться, что его жена прислонилась к другому. Он чувствует. Он любит меня, и это очень больно, что вот так (зачеркнуто).
Ну вот… кажется, он идет… Коля (буква «я» срывается беспомощной кривой линией, а несколько ниже дописано куда более ровным почерком)
Я не хотела посылать тебе это письмо. Но так будет нечестно. То, что ты хотел принести мне, *** согласен некоторое время сохранить у себя. Я сказала ему, а еще я хотела добавить, что я лживая тварь и обманываю его, такого чудесного человека, что и такая любовь, как наша с тобой, может пятнать и клеймить, но он так умоляюще посмотрел на меня, что я окончательно уверилась: он все знает. Но слишком (все перечеркнуто, и внизу каскадная подпись)
Люблю,
родной,
твоя
Лена».
Афанасьев покачал головой и отложил письмо в сторону.
Чем же занимался этот Малахов?
Впрочем, кое-что уже можно вычленить из этого письма влюбленной женщины. Во-первых, она журналистка. Об этом свидетельствует ироническая ремарка в адрес шефа: «завтрак репортера». Во-вторых, она замужем, и ее муж – достаточно покладистый и душевный человек. Хотя все это, конечно, общие фразы.
Но многое непонятно. Каким образом этот Николай Малахов мог встречаться с любимой женщиной в поволжском городе и даже проводить с ней время в театре и учиться плавать, если, по словам того сотрудника внешней разведки, он не покидал своего подмосковного городка?
Афанасьев вздохнул и начал читать второе письмо.
«Здравствуй, Коля. Почему вот уже несколько дней тебя нет дома и ты не звонишь и не заходишь? Я решила оставить это письмо в твоем почтовом ящике, быть может, так вернее дойдет. До тебя вообще медленно доходит, родной. Сегодня я вдруг вспомнила, как мы с тобой познакомились. Ты сидел на бортике фонтана, опустив ноги в воду, и смотрел на брызги. К тебе тогда подошел мент и сказал, что ты нарушаешь общественный порядок. По-видимому, его прислали издалека, потому что акцент был нещадный и такой… праведный, что ли. Меня так это взбесило, что я прыгнула в фонтан прямо в туфлях и длинном платье… ну, ты помнишь. И сразу же пошел дождь.
А потом я два дня мучалась воспоминанием. Мне все казалось, что я уже где-то видела тебя до нашей встречи. И что эта встреча была не простым столкновением в толпе, а – незабываема. И все-таки я забыла…
Странно. Мы знакомы уже несколько недель, а я не знаю о тебе ничего. Кто ты? Почему в нашем городе у тебя нет ни друзей, ни знакомых, ни родственников? Ни работы, ни учебы. Ты говорил, что ты откуда-то издалека (нет, нет, не как тот меднолобый мент!), но только сейчас я призналась себе, что не верю. Иногда мне кажется, что у тебя нет родственников и друзей не только в нашем городе, но и на всей земле. Глупо, правда?
Главный редактор наш совсем спивается. Чем больше пьет, тем больше орет, что он на самом-то деле гениальный и непризнанный писатель и ему не пристало быть провинциальным редактором. А рядом с ним сидит его первый зам – тот самый очкастый дурак, который наткнулся на нас в сквере, Хойцев. Тоже гнусит что-то наподобие. Так и поют слаженным дуэтом. Сегодня допились до зеленых чертиков в углах и называли друг друга Львом Николаевичем и Федором Михайловичем. А вчера ходили по редакции в подштанниках и выдавали себя за Пушкина и Лермонтова.
А *** мрачный. Я боюсь его. Сейф он так и не открывает с тех пор, как ********** (вырезано много). По-моему, он подозревает что-то жуткое. Недавно он открыл какой-то научный журнал и долго просматривал его. Я заглянула через плечо, и мне показалось… это, конечно, глупо, но мне померещилось, что в журнале твоя фотография. А журнал старый, десятилетней давности, и я подумала, что уже начинаю сходить с ума, если везде вижу тебя. И грезишься, и снишься, Коля.
Меня хотят послать на какой-то фестиваль компьютерной музыки в Пензу. Не хочу. Не поеду. Ведь у меня через три дня день рождения, и я (неразборчиво) двадцать пять ле… (зачеркнуто).
Ну ладно. Может, я увижу тебя раньше, чем ты прочтешь это письмо. Тогда мы вместе прочитаем его и посмеемся над моими страхами.
Целую, Колечка. Твоя Лена».
Афанасьев потер лоб и сделал лампу поярче. Вот это уже поконкретнее: двадцать пять лет, фестиваль компьютерной музыки в Пензе (хотя что-то не слыхал он о таком), начальник, страдающий манией величия и имеющий первым замом человека со смешной фамилией Хойцев. Словно скрестили фамилии Зайцев и Хорьков – вот и получился такой лингвистический гибрид. И еще, Евгений совершенно точно знал, что в нескольких десятках городских газет и журналов нет первого заместителя редактора с такой фамилией. Хотя перепроверить не мешало.
«А что мешало важным дядям из ГРУ сделать то, что собирается сейчас сделать он?» – мелькнула тревожная мысль, но тут же погасла, поспешно забитая куда-то в район прооперированного три года назад аппендикса.
Афанасьев снял трубку и набрал номер человека, который знал решительно все, что касалось журналистской тусовки. Главного редактора бульварной газетенки «Вспышка» Антона Анатольевича Коркина. С этим типом Афанасьев старался пересекаться как можно реже, потому что это был самый несносный, болтливый и пустой человек из всей пишущей братии города. Кроме того, он страдал графоманией, хронической словесной диареей, а также любимой болезнью богемы – алкоголизмом, что делало нахождение в его обществе длительностью больше минуты совершенно невыносимым.
Люди, которым звонишь скрепя сердце, только повинуясь неумолимой необходимости, всегда хватают трубку, как бродячая собака – обглоданную кость. Так и Коркин. Не успел Афанасьев набрать номер, как услышал в трубке медленный, неровный голос, вызвавший ассоциации с медленно раскачиваемым и готовым вот-вот с грохотом повалиться шкафчиком. Этаким кривобоким изделием советской мебельной промышленности образца какого-нибудь тысяча девятьсот шестьдесят лохматого года.
– Антон Анатольевич, – поморщившись, заговорил Афанасьев, – это тебя беспокоит…
– А-а, Афанасьев! – радостно завопил редактор «Вспышки». – Жжжженя! Какими судьбами?! Сколько лет! Сколько зим!
– Слушай, Антон Анатольевич, – преграждая путь перманентной лавине словесного поноса, повысил голос Афанасьев, – тебе не знакома ли, случаем, фамилия Хойцев?
– Хойцев? Ета который? Декан исторического факультета истфака… шта-а-а ли?
По всей видимости, титан провинциальной журналистики и ас словесной эквилибристики был уже пьян.
– Нет, не тот, – перебил его Афанасьев. – Журналист. Заместитель главного редактора одной из местных газет.
– Журналис-сь? – пропел Коркин и издал в трубку звук, какой отрядил бы в земную атмосферу гиппопотам, обожравшийся гороховой похлебки. – Ну-у-у… постой… постой… есть такая буква!! Х-хой… цефф!!
– Вспомнил, что ли?
– Ну да! Щас к тебе забегу!
Афанасьев побледнел: перспектива оказаться с Коркиным в одном помещении привела его в трепет.
– А ты что, по телефону не можешь?
– Так я его самого щаз-з к тебе приволоку!! – картаво громыхнуло в трубке и раздались короткие гудки – по всей видимости, Коркин упал и уронил аппарат. Иначе не объяснишь, почему этот болтливый человек закончил разговор первым.
Судя по всему, редакцию ожидало очередное фантасмагорическое шоу «Коркин в гостях у Афанасьева». В этот критический момент дверь отворилась, и в комнату просунулась кудрявая голова одного из сотрудников, Миши Гусмана.
– А где же твоя новая практикантка? – сладко пропел он, намекая на то, что с утра Евгений Владимирович проявлял к девушке весьма недвусмысленный интерес, а сейчас сидел в кабинете как уныло-целомудренный анахорет и остолбенело смотрел на издающую короткие гудки телефонную трубку.
– Отзынь, Миша, – озабоченно проговорил Афанасьев, – не до практиканток сейчас.
– Ничего, она и так быстро сориентировалась. Сидит с ребятами и девчонками в кабинете по соседству и усиленно общается.
– Это как?
– Ртом. Водку пьет, в смысле. Афанасьев машинально кивнул головой…
3
Когда Коркин говорил, что приволочет к Афанасьеву искомого Хойцева, Евгений и представить себе не мог, до какой плачевной буквальности глагол «приволочь» будет соответствовать действительности.
Дверь распахнулась, как будто по ней ударили кувалдой, и в проеме возникла хаотично жестикулирующая фигура. Секундой позже выяснилось, что то, что Афанасьев принял за жестикуляцию, вызвано тщетным желанием сохранить вертикаль по отношению к земной поверхности. К сожалению, человеку в дверном проеме это не удалось. Он еще раз взмахнул рукой и ткнулся носом в ножки редакционного стула.
Над телом павшего бойца возникла щуплая фигура Коркина – нескладного, находящегося в непрестанном движении, словно он был лишен суставов, мужичонки лет сорока. У него имелась круглая физиономия, на которой болтались очки, делающие его отдаленно похожим на товарища Берию, спившегося еще в относительно молодом возрасте.
– Сказал ему… не пей два последних стопаря, – авторитетно изрек он и рывком поднял на ноги своего незадачливого товарища. – Вставай, отрок… вот многоуважаемый коллега хочет тебя видеть…
Афанасьев приподнялся со стула: такого он не ожидал даже от Коркина. Ну и заместителя тот себе подобрал! J
– Это и есть твой первый зам, Антон Анатольевич? – холодно спросил он.
– Какой еще первый зам?! – почти завопил Коркин. – Только вчера прибыл на практику… К тебе небось тоже подкинули хлопцев из университета… обучаться премудростям журналистского ремесла?
Да, у кого чему научишься, подумал Афанасьев. У Коркина – алкоголизму, и куда быстрее, нежели самым что ни на есть азам второй древнейшей, то бишь журналистики. Хотя нет, алкоголизм – это не профессия и даже не диагноз, это – призвание.
Хойцев, прикорнувший было на стуле, теперь водил головой, как танк – башенным орудием, очевидно отчаянно пытаясь сообразить, где это он.
«А рядом с ним сидит его первый зам – тот самый очкастый дурак, который наткнулся на нас в сквере, Хойцев», – вспомнились строки письма, и Афанасьев, внимательно рассмотрев гостя, подумал, что на заместителя главного редактора тот в самом деле не тянет, пусть даже такой откровенно дешевой, бульварной газетенки, как «Вспышка». Возможно, таинственная Лена употребила это определение в переносном смысле… в насмешку, что ли. Хойцеву было от силы девятнадцать, ну, максимум двадцать лет. На его почти еще детской круглой физиономии с ямочками на щеках плавала беспомощная растерянность, возведенная в последнюю степень алкогольным опьянением. На Афанасьева он смотрел так жалобно сквозь свои криво сидящие на переносице очки, что Евгений Владимирович подумал: не принимает ли его подрастающий журналистский кадр за работника милиции, промышляющего отловом таких асоциальных субъектов?
– По-нят-но, – наконец процедил он. – А что, Антон Анатольевич, еще выпить не хочешь?
Обходной маневр был избран удачно: в самом деле, не станет же Коркин отвечать на вопросы относительно состава своей редакции, не приняв для проформы стакан бодрящего напитка?
Пока тот бодро опрокидывал в себя халявную водку, Афанасьев размышлял вот над чем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
«Здравствуй, Коленька. Сегодня я проснулась ночью оттого, что мне приснилось, как ты катаешься со мной на „Чертовом колесе“ в городском парке. Я проснулась, зажгла лампу и начала смеяться, как сумасшедшая, вспомнив, как я учила тебя плавать. Ты тогда был похож на новорожденного котенка и как-то по-детски вылезал на берег… Извини, если обидела.
Последний раз ты был очень мрачен, и я никак не могу забыть, как ты ходил со мной в театр и плакал, когда… (в письме зачеркнуто, потом поверху неразборчиво дописано) такого теперь не бывает. Мой начальник, оказывается, тоже был в тот раз в театре, правда в основном в буфете, где он восторженно лакал водку с пивом. Разумеется, напился, как утопленник в весенний разлив. А на следующий день он сказал, что (зачеркнуто, но Афанасьеву все-таки удалось разобрать), дескать, чего это ты, Ленка, гуляешь со всякими худосочными бледно-зелеными студентами консерватории? Это ты – студент консерватории. (Дальше разборчиво.) Он намекнул, что при встрече обязательно расскажет все *** (вырезано), по дружбе раскроет глаза на жену. Хорошо, пришел посетитель, и они с моим начальником начали пить водку. Завтрак репортера.
Колечка, мне так часто становится страшно за все то, что сегодня между нами. Глупо думать, что такое может остаться надолго и не сорвется и не улетит, как осенние листья под ветром. И еще (неразборчиво) он начал догадываться, что я люблю тебя. Когда ты пришел к нам, чтобы показать свои рисунки, которые он обещал взять, то помнишь, тогда уронил чашку с кофе и долго собирал осколки. Помнишь? Так вот, Колечка, в этот момент он обо всем догадался. Просто он хороший и всегда честен перед собой (неразборчиво) не хочет признаться, что его жена прислонилась к другому. Он чувствует. Он любит меня, и это очень больно, что вот так (зачеркнуто).
Ну вот… кажется, он идет… Коля (буква «я» срывается беспомощной кривой линией, а несколько ниже дописано куда более ровным почерком)
Я не хотела посылать тебе это письмо. Но так будет нечестно. То, что ты хотел принести мне, *** согласен некоторое время сохранить у себя. Я сказала ему, а еще я хотела добавить, что я лживая тварь и обманываю его, такого чудесного человека, что и такая любовь, как наша с тобой, может пятнать и клеймить, но он так умоляюще посмотрел на меня, что я окончательно уверилась: он все знает. Но слишком (все перечеркнуто, и внизу каскадная подпись)
Люблю,
родной,
твоя
Лена».
Афанасьев покачал головой и отложил письмо в сторону.
Чем же занимался этот Малахов?
Впрочем, кое-что уже можно вычленить из этого письма влюбленной женщины. Во-первых, она журналистка. Об этом свидетельствует ироническая ремарка в адрес шефа: «завтрак репортера». Во-вторых, она замужем, и ее муж – достаточно покладистый и душевный человек. Хотя все это, конечно, общие фразы.
Но многое непонятно. Каким образом этот Николай Малахов мог встречаться с любимой женщиной в поволжском городе и даже проводить с ней время в театре и учиться плавать, если, по словам того сотрудника внешней разведки, он не покидал своего подмосковного городка?
Афанасьев вздохнул и начал читать второе письмо.
«Здравствуй, Коля. Почему вот уже несколько дней тебя нет дома и ты не звонишь и не заходишь? Я решила оставить это письмо в твоем почтовом ящике, быть может, так вернее дойдет. До тебя вообще медленно доходит, родной. Сегодня я вдруг вспомнила, как мы с тобой познакомились. Ты сидел на бортике фонтана, опустив ноги в воду, и смотрел на брызги. К тебе тогда подошел мент и сказал, что ты нарушаешь общественный порядок. По-видимому, его прислали издалека, потому что акцент был нещадный и такой… праведный, что ли. Меня так это взбесило, что я прыгнула в фонтан прямо в туфлях и длинном платье… ну, ты помнишь. И сразу же пошел дождь.
А потом я два дня мучалась воспоминанием. Мне все казалось, что я уже где-то видела тебя до нашей встречи. И что эта встреча была не простым столкновением в толпе, а – незабываема. И все-таки я забыла…
Странно. Мы знакомы уже несколько недель, а я не знаю о тебе ничего. Кто ты? Почему в нашем городе у тебя нет ни друзей, ни знакомых, ни родственников? Ни работы, ни учебы. Ты говорил, что ты откуда-то издалека (нет, нет, не как тот меднолобый мент!), но только сейчас я призналась себе, что не верю. Иногда мне кажется, что у тебя нет родственников и друзей не только в нашем городе, но и на всей земле. Глупо, правда?
Главный редактор наш совсем спивается. Чем больше пьет, тем больше орет, что он на самом-то деле гениальный и непризнанный писатель и ему не пристало быть провинциальным редактором. А рядом с ним сидит его первый зам – тот самый очкастый дурак, который наткнулся на нас в сквере, Хойцев. Тоже гнусит что-то наподобие. Так и поют слаженным дуэтом. Сегодня допились до зеленых чертиков в углах и называли друг друга Львом Николаевичем и Федором Михайловичем. А вчера ходили по редакции в подштанниках и выдавали себя за Пушкина и Лермонтова.
А *** мрачный. Я боюсь его. Сейф он так и не открывает с тех пор, как ********** (вырезано много). По-моему, он подозревает что-то жуткое. Недавно он открыл какой-то научный журнал и долго просматривал его. Я заглянула через плечо, и мне показалось… это, конечно, глупо, но мне померещилось, что в журнале твоя фотография. А журнал старый, десятилетней давности, и я подумала, что уже начинаю сходить с ума, если везде вижу тебя. И грезишься, и снишься, Коля.
Меня хотят послать на какой-то фестиваль компьютерной музыки в Пензу. Не хочу. Не поеду. Ведь у меня через три дня день рождения, и я (неразборчиво) двадцать пять ле… (зачеркнуто).
Ну ладно. Может, я увижу тебя раньше, чем ты прочтешь это письмо. Тогда мы вместе прочитаем его и посмеемся над моими страхами.
Целую, Колечка. Твоя Лена».
Афанасьев потер лоб и сделал лампу поярче. Вот это уже поконкретнее: двадцать пять лет, фестиваль компьютерной музыки в Пензе (хотя что-то не слыхал он о таком), начальник, страдающий манией величия и имеющий первым замом человека со смешной фамилией Хойцев. Словно скрестили фамилии Зайцев и Хорьков – вот и получился такой лингвистический гибрид. И еще, Евгений совершенно точно знал, что в нескольких десятках городских газет и журналов нет первого заместителя редактора с такой фамилией. Хотя перепроверить не мешало.
«А что мешало важным дядям из ГРУ сделать то, что собирается сейчас сделать он?» – мелькнула тревожная мысль, но тут же погасла, поспешно забитая куда-то в район прооперированного три года назад аппендикса.
Афанасьев снял трубку и набрал номер человека, который знал решительно все, что касалось журналистской тусовки. Главного редактора бульварной газетенки «Вспышка» Антона Анатольевича Коркина. С этим типом Афанасьев старался пересекаться как можно реже, потому что это был самый несносный, болтливый и пустой человек из всей пишущей братии города. Кроме того, он страдал графоманией, хронической словесной диареей, а также любимой болезнью богемы – алкоголизмом, что делало нахождение в его обществе длительностью больше минуты совершенно невыносимым.
Люди, которым звонишь скрепя сердце, только повинуясь неумолимой необходимости, всегда хватают трубку, как бродячая собака – обглоданную кость. Так и Коркин. Не успел Афанасьев набрать номер, как услышал в трубке медленный, неровный голос, вызвавший ассоциации с медленно раскачиваемым и готовым вот-вот с грохотом повалиться шкафчиком. Этаким кривобоким изделием советской мебельной промышленности образца какого-нибудь тысяча девятьсот шестьдесят лохматого года.
– Антон Анатольевич, – поморщившись, заговорил Афанасьев, – это тебя беспокоит…
– А-а, Афанасьев! – радостно завопил редактор «Вспышки». – Жжжженя! Какими судьбами?! Сколько лет! Сколько зим!
– Слушай, Антон Анатольевич, – преграждая путь перманентной лавине словесного поноса, повысил голос Афанасьев, – тебе не знакома ли, случаем, фамилия Хойцев?
– Хойцев? Ета который? Декан исторического факультета истфака… шта-а-а ли?
По всей видимости, титан провинциальной журналистики и ас словесной эквилибристики был уже пьян.
– Нет, не тот, – перебил его Афанасьев. – Журналист. Заместитель главного редактора одной из местных газет.
– Журналис-сь? – пропел Коркин и издал в трубку звук, какой отрядил бы в земную атмосферу гиппопотам, обожравшийся гороховой похлебки. – Ну-у-у… постой… постой… есть такая буква!! Х-хой… цефф!!
– Вспомнил, что ли?
– Ну да! Щас к тебе забегу!
Афанасьев побледнел: перспектива оказаться с Коркиным в одном помещении привела его в трепет.
– А ты что, по телефону не можешь?
– Так я его самого щаз-з к тебе приволоку!! – картаво громыхнуло в трубке и раздались короткие гудки – по всей видимости, Коркин упал и уронил аппарат. Иначе не объяснишь, почему этот болтливый человек закончил разговор первым.
Судя по всему, редакцию ожидало очередное фантасмагорическое шоу «Коркин в гостях у Афанасьева». В этот критический момент дверь отворилась, и в комнату просунулась кудрявая голова одного из сотрудников, Миши Гусмана.
– А где же твоя новая практикантка? – сладко пропел он, намекая на то, что с утра Евгений Владимирович проявлял к девушке весьма недвусмысленный интерес, а сейчас сидел в кабинете как уныло-целомудренный анахорет и остолбенело смотрел на издающую короткие гудки телефонную трубку.
– Отзынь, Миша, – озабоченно проговорил Афанасьев, – не до практиканток сейчас.
– Ничего, она и так быстро сориентировалась. Сидит с ребятами и девчонками в кабинете по соседству и усиленно общается.
– Это как?
– Ртом. Водку пьет, в смысле. Афанасьев машинально кивнул головой…
3
Когда Коркин говорил, что приволочет к Афанасьеву искомого Хойцева, Евгений и представить себе не мог, до какой плачевной буквальности глагол «приволочь» будет соответствовать действительности.
Дверь распахнулась, как будто по ней ударили кувалдой, и в проеме возникла хаотично жестикулирующая фигура. Секундой позже выяснилось, что то, что Афанасьев принял за жестикуляцию, вызвано тщетным желанием сохранить вертикаль по отношению к земной поверхности. К сожалению, человеку в дверном проеме это не удалось. Он еще раз взмахнул рукой и ткнулся носом в ножки редакционного стула.
Над телом павшего бойца возникла щуплая фигура Коркина – нескладного, находящегося в непрестанном движении, словно он был лишен суставов, мужичонки лет сорока. У него имелась круглая физиономия, на которой болтались очки, делающие его отдаленно похожим на товарища Берию, спившегося еще в относительно молодом возрасте.
– Сказал ему… не пей два последних стопаря, – авторитетно изрек он и рывком поднял на ноги своего незадачливого товарища. – Вставай, отрок… вот многоуважаемый коллега хочет тебя видеть…
Афанасьев приподнялся со стула: такого он не ожидал даже от Коркина. Ну и заместителя тот себе подобрал! J
– Это и есть твой первый зам, Антон Анатольевич? – холодно спросил он.
– Какой еще первый зам?! – почти завопил Коркин. – Только вчера прибыл на практику… К тебе небось тоже подкинули хлопцев из университета… обучаться премудростям журналистского ремесла?
Да, у кого чему научишься, подумал Афанасьев. У Коркина – алкоголизму, и куда быстрее, нежели самым что ни на есть азам второй древнейшей, то бишь журналистики. Хотя нет, алкоголизм – это не профессия и даже не диагноз, это – призвание.
Хойцев, прикорнувший было на стуле, теперь водил головой, как танк – башенным орудием, очевидно отчаянно пытаясь сообразить, где это он.
«А рядом с ним сидит его первый зам – тот самый очкастый дурак, который наткнулся на нас в сквере, Хойцев», – вспомнились строки письма, и Афанасьев, внимательно рассмотрев гостя, подумал, что на заместителя главного редактора тот в самом деле не тянет, пусть даже такой откровенно дешевой, бульварной газетенки, как «Вспышка». Возможно, таинственная Лена употребила это определение в переносном смысле… в насмешку, что ли. Хойцеву было от силы девятнадцать, ну, максимум двадцать лет. На его почти еще детской круглой физиономии с ямочками на щеках плавала беспомощная растерянность, возведенная в последнюю степень алкогольным опьянением. На Афанасьева он смотрел так жалобно сквозь свои криво сидящие на переносице очки, что Евгений Владимирович подумал: не принимает ли его подрастающий журналистский кадр за работника милиции, промышляющего отловом таких асоциальных субъектов?
– По-нят-но, – наконец процедил он. – А что, Антон Анатольевич, еще выпить не хочешь?
Обходной маневр был избран удачно: в самом деле, не станет же Коркин отвечать на вопросы относительно состава своей редакции, не приняв для проформы стакан бодрящего напитка?
Пока тот бодро опрокидывал в себя халявную водку, Афанасьев размышлял вот над чем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42