Тот бессмысленно пучил глаза и пытался что-то промямлить, но язык его не слушался.
Ночная сорочка на плече царя была разорвана, и на коже тянулся длинный, оплывающий кровью рубец.
Петр кричал на Зотова:
– Отвечай, шпынь ненадобный, что видел, что слышал и отчего не усмотрел покушение на персону государя, мужик ты, лапотник! Что молчишь, трясогуз многобрехливый? Али язык проглотил, тлешь ты яузская? Под каким соусом проглотил, скотина, кобель стоялый, вошь беспамятная?!
Поток царского красноречия, которому, быть может, позавидовал бы даже речистый «химик» Александр Данилыч Меншиков, был прерван Афанасьевым. Тот затаил дыхание и, вытянувшись у дверей, произнес:
– Слово и дело!
Петр вздрогнул и, выпрямившись, посмотрел на стоявшего в дверях человека. Потом тихо спросил:
– Ведаешь ли ты, о чем сказал?
– Ведаю, великий государь, – твердо ответил Евгений. – Услышал я твой крик и поспешил на помощь. Но что произошло? Он напал на тебя? Не причинил ли он тебе вреда, увечья?
Петр выпустил Зотова, и тот безвольно шлепнулся оземь. Петр ногой отодвинул Зотова к кровати, и тот, не утруждая себя взбиранием на нее, преспокойно захрапел.
– Нет, не он, – ответил Петр, подумав, что Афанасьев имеет в виду всешутейшего горе-патриарха, – он ни на что не способен, пьянь несусветная. Только жрать, пить, да отрыгивать, да игрища вести шутейные, безобразные. Пес!
И Петр, дотянувшись до Никиты Моисеевича своей длиннейшей жердеобразной босой ногой, ловко пнул его. Тот беспокойно пошевелился, зашлепал губами и, перевернувшись на спину, захрапел еще пуще. Афанасьев закрыл за собой дверь царской спальни, потому что из коридора послышались топот и смешанная немецкая, голландская, английская и русская речь. Он произнес:
– Нет, государь, ты меня неправильно понял. Я вовсе не грешил на его всешутейшество. Конечно, он не способен зло помыслить против тебя и уж тем более посягнуть на твою жизнь. А что пьяница и что ничего де слышал, не видел, не почуял, так ведь это ты сам, Петр Алексеевич, повелел ему быть председателем Всешутейшего и Всепьянейшего собора и жить по уставу. А устав известен!..
Петр чуть остыл. Он был еще немного пьян от вина и чуть больше от гнева, но теперь в его выпуклых глазах появилось сосредоточенное, любопытствующее выражение. Он сказал:
– Я спал. Вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я думал, что эта Данилыч приперся. Он, правда, должен спать в соседней комнате вместе с Францем и, – в глазах молодого царя мелькнул лукавый огонек, – этой вашей многоумной Сильвией, но с ним иногда случается, что он зело соскучится. Я смотрю – нет, не он, Алексашка выше того ночного шатуна на голову и намного просторнее в плечах будет. В его руках что-то поблескивало, словно нож али бердыш стрелецкий. А когда я вскочил и хотел его ударить, он бросился бежать и выскочил в дверной притвор, а я споткнулся и напоролся на подсвечник, который какая-то пьяная каналья бросила на пол. Подсвечником мне пропахало плечо, я и заорал. Наверно, тут ты и услышал меня.
– Да, так, верно, и было, государь, – сказал Афанасьев и рассказал царю короткую историю о преследовании неизвестного.
Царь слушал не дыша, время от времени хватая Афанасьева за левое ухо и дергая его так, что у Евгения выступали слезы: «Н-ну? Врешь?» Так он дернул раза три или четыре, пока Афанасьев не завершил свой рассказ. В дверь дважды заглянули какие-то люди, но Петр нетерпеливым и очень красноречивым жестом заставил их убраться прочь и ждать снаружи.
Царь поднялся во весь свой огромный рост и, ссутулив и без того сутулые узкие плечи, гаркнул:
– Ага! Значит, баешь, что запер его в одной из спальных палат? Иди, показывай!
За дверьми уже толпились несколько мушкетеров, а с ними сонный Лефорт и бодрый, живчиком, как будто и не со сна только что, Алексашка Меншиков. Этот последний подскочил к Петру и, дотронувшись пальцами до окровавленного монаршего плеча, спросил скороговоркой:
– Что же за дела, мин херц? Ополоумел кто с перепою али впрямь измена угнездилась, гидрат твою в бензол? Потребно учинить расследование. Я …
– А замолчал бы ты! – резко бросил Петр.
Делая огромные шаги, он проследовал по коридору в направлении, указанном Афанасьевым. Потом оказалось, что Петр проскочил нужную дверь– так быстро передвигался. Пришлось проследовать по коридору в обратном направлении. Евгений ткнул пальцем в дверь, запертую на засов:
– Здесь! – А ну, Данилыч, отодвинь-ка! – приказал Петр. – Огня мне сюда!
Ему подали канделябр со множеством зажженных свеч. Меншиков отодвинул засов, нерешительно произнес:
– Поберегся бы, мин херц. Если вор и разбойник здесь, так снова может злоумышлять противу тебя. Давай я? А?
– А замолчал бы ты! – повторил Петр. – Давай… с Богом!
Дверь распахнулась. Петр одним махом оказался внутри, выбросив вперед канделябр, зажатый в длинной тощей руке. Крыло света смахнуло мрак, и все увидели тех, кто спал в этой комнате, где Афанасьев так ловко запер преследуемого им злоумышленника. Окно было тщательно заперто, без повреждений и урона, так что никуда преступнику не деться. Царь смотрел внимательно и сурово, а Меншиков, выхватившись из толпы лефортовских мушкетеров, бросился к одному из трех спящих (или притворяющихся спящими) в спальне людей. Схватил того за шкирку и тряхнул так, что посыпались крупные костяные пуговицы нового зеленого кафтана, указывающего на принадлежность к Преображенскому (!!!) полку.
Стоящий чуть поодаль Афанасьев мертвенно побледнел, а бес Сребреник шепнул откуда-то из самых глубин Жениного существа, куда перепуганный нечистый забился: «Вот тебе, Владимирыч, и „слово и дело“…» И неудивительно. Потому что спальня, куда ворвались вооруженные лефортовские мушкетеры во главе с Петром и Меншиковым, была его, Афанасьева, спальней; а человек, зажатый в мощной руке Меншикова, жмурящийся и, кажется, не понимающий, что происходит вокруг него, был не кто иной, как Пит Буббер.
На своих спальных местах зашевелились Ковбасюк и пьяный голландский негоциант, примкнувший к компании миссионеров из будущего, – дурацкий и длинный Ван дер Брукенхорст…
3
– Та-а-ак, – спокойно и зловеще протянул Петр, и тех, кто хорошо знал натуру молодого царя, это его спокойствие напугало еще больше, чем если бы он ярился, грохотал и пенился, как неспокойное ночное море. Ноздри короткого носа раздулись, царь передал канделябр одному из мушкетеров и, шагнув к Алексашке, держащему Пита Буббера, спросил:
– Ну? Отвечай! Ты? А? Что, молчишь, брат? Э, ничего, ты у меня поговоришь! А эти… ага, так!
– Новые людишки, мин херц, – быстро заговорил Алексашка, – они мне сразу ненадежными показались, да уж больно ты купился на ихние штучки заморские хитрые. А вот лично я не стал бы доверять им так сразу, потому что человек – тварь ненадежная, на разные подлости и закавыки предательские горазд, так что…
– Молчать!!! – Петра, кажется, прорвало. – Что смотрите? Брать их!! А вон еще место смятое, пустое, по всему видно, там еще кто-то спал? Кто? Отвечать, отвечать!
Молодой царь замахнулся на Буббера, который с ужасом смотрел на бушующего самодержца, и в его американском мозгу, кажется, только сейчас начало вызревать представление о том, чем русский царь отличается от выхолощенного и холоднокровного, как скользкий гад, президента ВША образца 2020 года…
Афанасьев решительно шагнул вперед.
– Я, – уронил он.
Рука Петра застыла, не дойдя каких-то считаных дюймов до перекошенной ужасом физиономии Буббера. Он обернулся к Афанасьеву:
– Что – я?
– Ты спросил, государь, КТО спал на том месте, которое смято, нагрето, но пусто. Я тебе ответил: я. Я спал там.
Легла тяжёлая, предательски хрупкая тишина. Кто-то кашлянул, и тотчас же первая трещина появилась в монолите давящего, страшного гранитного молчания. Петр открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут вмешался Алексашка. Он подпрыгнул, как тот шут в рогожьей чалме, и произнес:
– Мин херц, я сразу сказал, что эти…
Петр вскинулся всем телом, откинул двух попавших под руку мушкетеров, закричал:
– Да что же вы, скоты? Да как же так?! Данилыч, ведь он сам ко мне пришел и сказал «Слово и дело!». Данилыч, да как же так?!
– Для отвода глаз, мин херц!
Петр повернулся к Афанасьеву и спросил:
– Значит, для отвода глаз? Ты злоумышлял против меня? Так? Значит, все, что ты мне говорил, все, что ты мне складывал в такие ладные слоги, – все это было для отвода глаз? Евгений Владимиров, ты что же – не верю – так?!
Афанасьев облизнул пересохшие губы и произнес:
– Государь, я в самом деле гнался за тем, кто злоумышлял против тебя, и запер его в этой спальне. По чистому совпадению получилось, что это оказалась именно та спальня, в которой спал я сам, из которой я вышел, чтобы прийти к тебе на помощь, Петр Алексеевич. Но ведь это вовсе не значит, что я или кто-то из тех, кто здесь отдыхал, – тот самый вор, что вторгся в твой покой и мог причинить тебе вред.
Петр замер. Он размышлял. Собственно, ему было над чем подумать. Потому что тот человек, который, собственно, и навел его на след преступника, по идее, теперь сам подпадал под подозрение, и потому царь не мог исключить его из числа возможных виновников всего этого переполоха. Но молодой Петр был не из тех, кто долго колеблется. Коротким взмахом руки он подозвал к себе Алексашку Меншикова и проговорил:
– Данилыч, вот что. Вызывай сюда Федора Юрьича. Надобно учинить следствие прямо на месте. А коли уж будут упрямствовать да упорствовать, тогда в Тайных дел приказ повезем, и чтобы без проволочек!..
Афанасьев содрогнулся от ужаса. Его можно было понять: Федором Юрьевичем звали самого страшного человека в государстве, главу политического и уголовного сыска, князя-кесаря Федора Юрьевича Ромодановского.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Дядя Федор Юрьевич, кат Матроскин и другие лица, приятные во всех отношениях
1
Не думал, не гадал Женя Афанасьев, что его усердие в один момент обрастет такими кошмарными, такими ужасающими последствиями. Все перевернулось в один миг. Самого Афанасьева вместе с Буббером, Ковбасюком и незадачливым негоциантом-голландцем с длинной идиотской фамилией, которую уже никто не мог вспомнить, препроводили в отдельное помещение под крепкий караул. Приехали дядя Петра, Лев Кириллович, и тот, кого ожидали более остальных – Федор Юрьевич Ромодановский, хозяин Москвы. Этот последний приехал в дом Лефорта, когда уже стало светать. Он вошел к арестантам, ступая тяжело, с усилием, кашляя, и выглядел явно нездоровым. Уселся на заботливо подставленный слугой стул. Заговорил, тяжело дыша, с сильной одышкой, утирая пот с желтого воскового лба:
– Я еще вчера в Прешпурге помыслил, что можете вы оказаться ворами и разбойниками, кои покусятся на честь и жизнь государеву. Нет таковым пощады!.. Но прежде чем волочь вас в приказ, хочу разобраться холоднокровно, что тут произошло, ибо по природе не кровожаден я и справедлив.
«Да уж, – подумал Афанасьев, чувствуя, как спину прохватывает ледяной озноб, а ноги как будто набиты туго спрессованной ватой, – не кровожаден… А как стрельцов на дыбу тянуть и головы рубить собственноручно, так это ничего, значит!»
«А вот тут ты и не прав, Владимирыч, – отозвался бес Сребреник, но в его голосе уже не было обычных ехидных ноток, – стрельцам они головы не рубили. ЕЩЕ не рубили, потому что мы – в 1693 или 1694 году, уж и не упомню, а вот стрельцам будут рубить головы только после того, как Петр Алексеевич вернется после Великого посольства по Западной Европе, это в самом конце века будет, лет через пять-шесть. Конечно, нельзя сказать, чтобы и сейчас они мягкосердечием тут блистали, но… в общем, влипли мы с тобой и дружбанами твоими по полной и очень нехорошей такой программе. Совсем не телевизионной».
– Ты бы вот уж помолчал, нечисть бесплотная, – в сердцах пробормотал Евгений, – тебе-то хоть бы хны… Тебя-то все равно не достанешь и к ответу не притянешь…
– Что ты там такое говоришь? – поднял к нему взгляд тяжело набрякших глаз Федор Юрьевич.
Афанасьев, собравшись с духом, уже хотел было отвечать хоть что-нибудь, потому что здесь молчание держали за самый страшный грех, но тут распахнулась дверь, и вошли стремительными шагами, один за другим Петр, ссутулившийся, с осунувшимся серым лицом, за ним неизменный Алексашка Меншиков – куда ж без него?.. – и третий человек. Точнее – третья. Сильвия фон Каучук. И она явно присутствовала здесь не в роли обвиняемой. Петр уселся на пододвинутый ему табурет, наклонился вперед и вперил взгляд неподвижных глаз в Афанасьева, Буббера, Ковбасюка и голландца, чье длинное прозвание никто никак не мог запомнить, включая писца-протоколиста в углу палаты. Однако оказалось, что писец может и не помнить, а вот царь Петр Алексеевич помнит все.
– Ну что же это, мил друг, гость голландский Ван дер Брукенхорст, – произнес он, первым обращаясь к несчастному голландскому негоцианту, – эдак у нас дело не заладится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Ночная сорочка на плече царя была разорвана, и на коже тянулся длинный, оплывающий кровью рубец.
Петр кричал на Зотова:
– Отвечай, шпынь ненадобный, что видел, что слышал и отчего не усмотрел покушение на персону государя, мужик ты, лапотник! Что молчишь, трясогуз многобрехливый? Али язык проглотил, тлешь ты яузская? Под каким соусом проглотил, скотина, кобель стоялый, вошь беспамятная?!
Поток царского красноречия, которому, быть может, позавидовал бы даже речистый «химик» Александр Данилыч Меншиков, был прерван Афанасьевым. Тот затаил дыхание и, вытянувшись у дверей, произнес:
– Слово и дело!
Петр вздрогнул и, выпрямившись, посмотрел на стоявшего в дверях человека. Потом тихо спросил:
– Ведаешь ли ты, о чем сказал?
– Ведаю, великий государь, – твердо ответил Евгений. – Услышал я твой крик и поспешил на помощь. Но что произошло? Он напал на тебя? Не причинил ли он тебе вреда, увечья?
Петр выпустил Зотова, и тот безвольно шлепнулся оземь. Петр ногой отодвинул Зотова к кровати, и тот, не утруждая себя взбиранием на нее, преспокойно захрапел.
– Нет, не он, – ответил Петр, подумав, что Афанасьев имеет в виду всешутейшего горе-патриарха, – он ни на что не способен, пьянь несусветная. Только жрать, пить, да отрыгивать, да игрища вести шутейные, безобразные. Пес!
И Петр, дотянувшись до Никиты Моисеевича своей длиннейшей жердеобразной босой ногой, ловко пнул его. Тот беспокойно пошевелился, зашлепал губами и, перевернувшись на спину, захрапел еще пуще. Афанасьев закрыл за собой дверь царской спальни, потому что из коридора послышались топот и смешанная немецкая, голландская, английская и русская речь. Он произнес:
– Нет, государь, ты меня неправильно понял. Я вовсе не грешил на его всешутейшество. Конечно, он не способен зло помыслить против тебя и уж тем более посягнуть на твою жизнь. А что пьяница и что ничего де слышал, не видел, не почуял, так ведь это ты сам, Петр Алексеевич, повелел ему быть председателем Всешутейшего и Всепьянейшего собора и жить по уставу. А устав известен!..
Петр чуть остыл. Он был еще немного пьян от вина и чуть больше от гнева, но теперь в его выпуклых глазах появилось сосредоточенное, любопытствующее выражение. Он сказал:
– Я спал. Вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я думал, что эта Данилыч приперся. Он, правда, должен спать в соседней комнате вместе с Францем и, – в глазах молодого царя мелькнул лукавый огонек, – этой вашей многоумной Сильвией, но с ним иногда случается, что он зело соскучится. Я смотрю – нет, не он, Алексашка выше того ночного шатуна на голову и намного просторнее в плечах будет. В его руках что-то поблескивало, словно нож али бердыш стрелецкий. А когда я вскочил и хотел его ударить, он бросился бежать и выскочил в дверной притвор, а я споткнулся и напоролся на подсвечник, который какая-то пьяная каналья бросила на пол. Подсвечником мне пропахало плечо, я и заорал. Наверно, тут ты и услышал меня.
– Да, так, верно, и было, государь, – сказал Афанасьев и рассказал царю короткую историю о преследовании неизвестного.
Царь слушал не дыша, время от времени хватая Афанасьева за левое ухо и дергая его так, что у Евгения выступали слезы: «Н-ну? Врешь?» Так он дернул раза три или четыре, пока Афанасьев не завершил свой рассказ. В дверь дважды заглянули какие-то люди, но Петр нетерпеливым и очень красноречивым жестом заставил их убраться прочь и ждать снаружи.
Царь поднялся во весь свой огромный рост и, ссутулив и без того сутулые узкие плечи, гаркнул:
– Ага! Значит, баешь, что запер его в одной из спальных палат? Иди, показывай!
За дверьми уже толпились несколько мушкетеров, а с ними сонный Лефорт и бодрый, живчиком, как будто и не со сна только что, Алексашка Меншиков. Этот последний подскочил к Петру и, дотронувшись пальцами до окровавленного монаршего плеча, спросил скороговоркой:
– Что же за дела, мин херц? Ополоумел кто с перепою али впрямь измена угнездилась, гидрат твою в бензол? Потребно учинить расследование. Я …
– А замолчал бы ты! – резко бросил Петр.
Делая огромные шаги, он проследовал по коридору в направлении, указанном Афанасьевым. Потом оказалось, что Петр проскочил нужную дверь– так быстро передвигался. Пришлось проследовать по коридору в обратном направлении. Евгений ткнул пальцем в дверь, запертую на засов:
– Здесь! – А ну, Данилыч, отодвинь-ка! – приказал Петр. – Огня мне сюда!
Ему подали канделябр со множеством зажженных свеч. Меншиков отодвинул засов, нерешительно произнес:
– Поберегся бы, мин херц. Если вор и разбойник здесь, так снова может злоумышлять противу тебя. Давай я? А?
– А замолчал бы ты! – повторил Петр. – Давай… с Богом!
Дверь распахнулась. Петр одним махом оказался внутри, выбросив вперед канделябр, зажатый в длинной тощей руке. Крыло света смахнуло мрак, и все увидели тех, кто спал в этой комнате, где Афанасьев так ловко запер преследуемого им злоумышленника. Окно было тщательно заперто, без повреждений и урона, так что никуда преступнику не деться. Царь смотрел внимательно и сурово, а Меншиков, выхватившись из толпы лефортовских мушкетеров, бросился к одному из трех спящих (или притворяющихся спящими) в спальне людей. Схватил того за шкирку и тряхнул так, что посыпались крупные костяные пуговицы нового зеленого кафтана, указывающего на принадлежность к Преображенскому (!!!) полку.
Стоящий чуть поодаль Афанасьев мертвенно побледнел, а бес Сребреник шепнул откуда-то из самых глубин Жениного существа, куда перепуганный нечистый забился: «Вот тебе, Владимирыч, и „слово и дело“…» И неудивительно. Потому что спальня, куда ворвались вооруженные лефортовские мушкетеры во главе с Петром и Меншиковым, была его, Афанасьева, спальней; а человек, зажатый в мощной руке Меншикова, жмурящийся и, кажется, не понимающий, что происходит вокруг него, был не кто иной, как Пит Буббер.
На своих спальных местах зашевелились Ковбасюк и пьяный голландский негоциант, примкнувший к компании миссионеров из будущего, – дурацкий и длинный Ван дер Брукенхорст…
3
– Та-а-ак, – спокойно и зловеще протянул Петр, и тех, кто хорошо знал натуру молодого царя, это его спокойствие напугало еще больше, чем если бы он ярился, грохотал и пенился, как неспокойное ночное море. Ноздри короткого носа раздулись, царь передал канделябр одному из мушкетеров и, шагнув к Алексашке, держащему Пита Буббера, спросил:
– Ну? Отвечай! Ты? А? Что, молчишь, брат? Э, ничего, ты у меня поговоришь! А эти… ага, так!
– Новые людишки, мин херц, – быстро заговорил Алексашка, – они мне сразу ненадежными показались, да уж больно ты купился на ихние штучки заморские хитрые. А вот лично я не стал бы доверять им так сразу, потому что человек – тварь ненадежная, на разные подлости и закавыки предательские горазд, так что…
– Молчать!!! – Петра, кажется, прорвало. – Что смотрите? Брать их!! А вон еще место смятое, пустое, по всему видно, там еще кто-то спал? Кто? Отвечать, отвечать!
Молодой царь замахнулся на Буббера, который с ужасом смотрел на бушующего самодержца, и в его американском мозгу, кажется, только сейчас начало вызревать представление о том, чем русский царь отличается от выхолощенного и холоднокровного, как скользкий гад, президента ВША образца 2020 года…
Афанасьев решительно шагнул вперед.
– Я, – уронил он.
Рука Петра застыла, не дойдя каких-то считаных дюймов до перекошенной ужасом физиономии Буббера. Он обернулся к Афанасьеву:
– Что – я?
– Ты спросил, государь, КТО спал на том месте, которое смято, нагрето, но пусто. Я тебе ответил: я. Я спал там.
Легла тяжёлая, предательски хрупкая тишина. Кто-то кашлянул, и тотчас же первая трещина появилась в монолите давящего, страшного гранитного молчания. Петр открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут вмешался Алексашка. Он подпрыгнул, как тот шут в рогожьей чалме, и произнес:
– Мин херц, я сразу сказал, что эти…
Петр вскинулся всем телом, откинул двух попавших под руку мушкетеров, закричал:
– Да что же вы, скоты? Да как же так?! Данилыч, ведь он сам ко мне пришел и сказал «Слово и дело!». Данилыч, да как же так?!
– Для отвода глаз, мин херц!
Петр повернулся к Афанасьеву и спросил:
– Значит, для отвода глаз? Ты злоумышлял против меня? Так? Значит, все, что ты мне говорил, все, что ты мне складывал в такие ладные слоги, – все это было для отвода глаз? Евгений Владимиров, ты что же – не верю – так?!
Афанасьев облизнул пересохшие губы и произнес:
– Государь, я в самом деле гнался за тем, кто злоумышлял против тебя, и запер его в этой спальне. По чистому совпадению получилось, что это оказалась именно та спальня, в которой спал я сам, из которой я вышел, чтобы прийти к тебе на помощь, Петр Алексеевич. Но ведь это вовсе не значит, что я или кто-то из тех, кто здесь отдыхал, – тот самый вор, что вторгся в твой покой и мог причинить тебе вред.
Петр замер. Он размышлял. Собственно, ему было над чем подумать. Потому что тот человек, который, собственно, и навел его на след преступника, по идее, теперь сам подпадал под подозрение, и потому царь не мог исключить его из числа возможных виновников всего этого переполоха. Но молодой Петр был не из тех, кто долго колеблется. Коротким взмахом руки он подозвал к себе Алексашку Меншикова и проговорил:
– Данилыч, вот что. Вызывай сюда Федора Юрьича. Надобно учинить следствие прямо на месте. А коли уж будут упрямствовать да упорствовать, тогда в Тайных дел приказ повезем, и чтобы без проволочек!..
Афанасьев содрогнулся от ужаса. Его можно было понять: Федором Юрьевичем звали самого страшного человека в государстве, главу политического и уголовного сыска, князя-кесаря Федора Юрьевича Ромодановского.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Дядя Федор Юрьевич, кат Матроскин и другие лица, приятные во всех отношениях
1
Не думал, не гадал Женя Афанасьев, что его усердие в один момент обрастет такими кошмарными, такими ужасающими последствиями. Все перевернулось в один миг. Самого Афанасьева вместе с Буббером, Ковбасюком и незадачливым негоциантом-голландцем с длинной идиотской фамилией, которую уже никто не мог вспомнить, препроводили в отдельное помещение под крепкий караул. Приехали дядя Петра, Лев Кириллович, и тот, кого ожидали более остальных – Федор Юрьевич Ромодановский, хозяин Москвы. Этот последний приехал в дом Лефорта, когда уже стало светать. Он вошел к арестантам, ступая тяжело, с усилием, кашляя, и выглядел явно нездоровым. Уселся на заботливо подставленный слугой стул. Заговорил, тяжело дыша, с сильной одышкой, утирая пот с желтого воскового лба:
– Я еще вчера в Прешпурге помыслил, что можете вы оказаться ворами и разбойниками, кои покусятся на честь и жизнь государеву. Нет таковым пощады!.. Но прежде чем волочь вас в приказ, хочу разобраться холоднокровно, что тут произошло, ибо по природе не кровожаден я и справедлив.
«Да уж, – подумал Афанасьев, чувствуя, как спину прохватывает ледяной озноб, а ноги как будто набиты туго спрессованной ватой, – не кровожаден… А как стрельцов на дыбу тянуть и головы рубить собственноручно, так это ничего, значит!»
«А вот тут ты и не прав, Владимирыч, – отозвался бес Сребреник, но в его голосе уже не было обычных ехидных ноток, – стрельцам они головы не рубили. ЕЩЕ не рубили, потому что мы – в 1693 или 1694 году, уж и не упомню, а вот стрельцам будут рубить головы только после того, как Петр Алексеевич вернется после Великого посольства по Западной Европе, это в самом конце века будет, лет через пять-шесть. Конечно, нельзя сказать, чтобы и сейчас они мягкосердечием тут блистали, но… в общем, влипли мы с тобой и дружбанами твоими по полной и очень нехорошей такой программе. Совсем не телевизионной».
– Ты бы вот уж помолчал, нечисть бесплотная, – в сердцах пробормотал Евгений, – тебе-то хоть бы хны… Тебя-то все равно не достанешь и к ответу не притянешь…
– Что ты там такое говоришь? – поднял к нему взгляд тяжело набрякших глаз Федор Юрьевич.
Афанасьев, собравшись с духом, уже хотел было отвечать хоть что-нибудь, потому что здесь молчание держали за самый страшный грех, но тут распахнулась дверь, и вошли стремительными шагами, один за другим Петр, ссутулившийся, с осунувшимся серым лицом, за ним неизменный Алексашка Меншиков – куда ж без него?.. – и третий человек. Точнее – третья. Сильвия фон Каучук. И она явно присутствовала здесь не в роли обвиняемой. Петр уселся на пододвинутый ему табурет, наклонился вперед и вперил взгляд неподвижных глаз в Афанасьева, Буббера, Ковбасюка и голландца, чье длинное прозвание никто никак не мог запомнить, включая писца-протоколиста в углу палаты. Однако оказалось, что писец может и не помнить, а вот царь Петр Алексеевич помнит все.
– Ну что же это, мил друг, гость голландский Ван дер Брукенхорст, – произнес он, первым обращаясь к несчастному голландскому негоцианту, – эдак у нас дело не заладится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42