– Чайку-то хоть попей, – пригласила мать. – Я тебе кое-что сготовила в дорогу.
Он оставил чемодан на крыльце и прошел за ней в дом. На кухонном столе невымытая посуда с остатками еды, вроде бы пахло табаком. «Неужто на старости лет мужика завела?» – подивился про себя Павел. Будто прочтя его мысли, мать усмехнулась:
– Свет погас, пришлось монтера звать, а он без бутылки и зад не оторвет от табуретки.
Она быстро поставила самовар, принесла из кладовки снедь. Прижимая к полной груди буханку, большим ножом с деревянной ручкой нарезала хлеба, достала из буфета початую бутылку «московской», рюмку.
– Кто монтер-то? – просто так спросил он, без всякого желания усаживаясь за стол. Вчера Вадима Казакова провожали в Великополь, сегодня уже отметили с Иваном его отъезд, и вот опять за стол… К спиртному он не тянулся. Мать поставила перед ним одну рюмку, значит, напрасно он в мыслях грешил на нее.
– Лешка-лектрик, раньше жил в Кленове, – ответила мать, пододвигая ему соленые грузди.
«Для Лехи достала из подпола грузди…» – подумал Павел, вспоминая Лешку Антипова, с которым в детстве как-то раз подрался. Парень крепкий, вот только ростом не вышел. Лицо у него всегда красное, – любит выпить, – рот большой, зубы лошадиные, в плечах широкий, а короткие ноги кривые. Кажется, он женат на старшей дочери Лидки Корниловой, такой же длинной и тощей, как мамаша. Как же звать ее? Нонна или Надя? Видел на танцах, здоровался, а как звать, забыл.
– Когда снова то приедешь? – спросила мать, усаживаясь напротив.
– Как звать старшую дочку Корниловых? – думая о своем, поинтересовался Павел.
– Анютка… Приглянулась, что ли?
– Она выше Лешки-электрика на голову…
– Ты тоже облюбовал себе кралю, едва до плеча достает, – подковырнула мать.
«Вот деревня! – усмехнулся про себя Павел. – Все уже знают».
– Хорошие грузди, – пробормотал он, выпив рюмку и закусив сизым, будто отлакированным, грибом.
– Аль в Питере-то не нашлось подходящей девки? – выпытывала мать. – Зачем тебе нашенскую, деревенскую? Тебе надо, как батьке, городскую, ученую…
– Кто знает, что нам нужно? – глядя в окно, сказал он.
Почему-то всем всегда все ясно, что тебе нужно и как лучше поступить. Даже тем, кто сам свою жизнь не смог по-человечески устроить… Лида Добычина неглупа, начитанна. Ее мечта – стать театральным режиссером. Такая маленькая, хрупкая, а гляди – замахнулась на серьезную мужскую профессию! Ну разве можно представить ее в зрительном зале на репетиции с актерами? Кто ее будет слушаться? Вадим Казаков сделал такое уморительное лицо, когда она заявила, что будет режиссером, что Павел от души расхохотался. По том Вадим сказал ему, что в театральном искусстве она «шурупит».
– Мое дело маленькое, а только Лидка Добычина тебе не пара, – заметила мать, наливая в чашки крепко заваренный чай.
– Про Игоря так ничего и не слышно? – спросил Павел.
– Сгинул мой Игорек, такое время страшное было… – Она тяжко вздохнула. – Да и я, видать, виновата. Ну что поделаешь, коли я такая неласковая вам мать? Меня ведь жизнь тоже не баловала: нас было у матушки десятеро. В пять лет уже стирала, а в одиннадцать коня с сохой вдоль борозды водила.
– Ты со Шмелевым жила, – не удержался и упрекнул сын.
– Неужто я никогда не замолю свой грех? – помолчав, ответила она. – Видно, бог простит, а люди – нет. Сын-то родной и тот волком глядит!
– Ты хоть знала, что Карнаков-Шмелев – враг?
– У него на лбу не написано было. – Горькая усмешка искривила губы матери. – Он мне муж… И если хочешь знать, Григорий был мне лучшим мужем, чем твой родной батька!
– Пойду я, – поднялся Павел.
– До поезда еще не скоро, – взглянув на ходики, сказала мать.
– Может, зимой на каникулы приеду, – сказал он. – Чего тебе привезти?
– Белых сушек к чаю, – ответила мать.
– И всего-то? – удивился он.
– У меня все есть, хоть и без мужика живу, – с гордостью сказала мать.
Она проводила его до калитки, ни он, ни она не сделали попытки ни обняться, ни поцеловаться, даже руки не пожали друг другу.
– Пока, – сказал Павел.
– Ты бы не околачивался у людей-то, – упрекнула мать. – У тебя свой дом есть.
– Наверное, к ночи дождь ударит, – сказал Павел, глядя на узкие тучи над бором.
– Я уж не иду на вокзал, небось там провожальница ждет тебя?
Павел закрыл за собой калитку, подергал за ручку.
– Забыл петли заменить, на честном слове держатся, – сказал он и, не оглядываясь, зашагал вдоль ряда домов.
Александра Волокова, опустив полные руки, смотрела ему вслед, в светлых глазах ее не блеснуло и слезинки. Закрыла калитку на железную щеколду, внимательно поглядела на пустынную улицу. В домах уже засветились огни.
Когда она вернулась, с чердака слез рослый седоволосый мужчина. У него была борода, к ней прицепился клочок пыльной паутины. Человек сам задвинул в сенях засов в скобы, вошел вслед за женщиной в избу. Александра плотно занавесила окна, стол пододвинула к самой стене, чтобы с улицы было не видно.
– Чего это он к тебе вдруг ходить стал? – усевшись в темном углу на крашеную табуретку, ворчливо проговорил он.
– Одолжение делает, – усмехнулась Александра. – Со мной почти не разговаривает, постучит молотком или топором – и вон со двора. Ни разу дома не переночевал. Родной сын, а тепла между нами нету.
– Здоровенный вымахал, но до деда, Андрея Ивановича, ему далеко.
– Ненавижу я всю их абросимовскую породу, – со злостью вырвалось у Александры. – Ефимья проходит мимо – вроде меня и не видит. У-у, вредная! И внук ее Вадька такой же: за версту обходит… Это они с Пашкой Игорька отсюда выгнали!
– Из-за меня? – закуривая папиросу, спросил мужчина.
– Зря ты сюда приехал, – сказала она. – Хотя обличье у тебя и другое, а узнать можно. Чего бороду-то, как поп-расстрига, отпустил?
– Не могу я без тебя, Саша, – негромко произнес он. – Живу, как волк в логове. Днем ладно, а ночами ты передо мной маячишь как наваждение! Знаю, что головой рискую, а вот не смог, приехал в эту проклятую Андреевку!
– Промахнулся ты, выходит, Ростислав Евгеньевич? – насмешливо бросила она на него взгляд. – Мне-то толковал, когда немцы заявились, что Советской власти конец на веки вечные, а вон как оно все повернулось! Гитлер сгинул, а в Германии строят социализм?
– Две Германии есть, Саша, две. В одной социализм строят, как ты говоришь, а в другой – оружие куют, чтобы его свергнуть.
– Что ж, опять война?
– История еще свой окончательный приговор не вынесла.
– Тебе бы на печке бока греть, а ты еще на что-то надеешься, – рассудительно заметила она. – Чего с немцами-то не ушел?
– Я – русский, Саша, – произнес он. – И без России не могу.
– Зато она без таких, как ты, обходится… Что вы людям-то дали – войну, голод, разруху. Да что говорить… Какую теперь фамилию-то носишь?
– Для тебя я – Ростислав Карнаков.
– Не думала не гадала тебя больше увидеть! Как снег на голову…
– Может, последний раз свиделись, – с грустью произнес он. – Продай ты, Саша, дом, хозяйство – и со мной! – Карнаков и сам не верил тому, что говорил.
– Какая же это будет жизнь? – жалостливо посмотрела она на него. – Вечно в страхе? Когда Андреевку освободили, сколько раз меня в НКВД таскали, все про тебя пытали… Слава богу, оставили в покое, рази я пойду снова на такое? Ищут тебя, Ростислав, не забыли. И Леньку Супроновича ищут. Многих уже нашли и судили. А этот Костя Добрынин сам властям сдался. Его еще в войну немцы на самолете скинули под Москвой, а он сразу в НКВД. Недавно вернулся домой, малюет разные плакаты к праздникам. Женился на Марийке, дочке бывшего председателя поселкового Совета Никифорова. Дом построил в Новом поселке, работает на стеклозаводе… – Она взглянула на Карнакова: – Может, тебя тоже простят, ежели пойти к ним добровольно?
– Даже если и не поставят к стенке, так все равно моей жизни не хватит свой срок отсидеть, – горько усмехнулся он.
– Так один на старости лет и будешь по стране мыкаться?
– Такова моя судьба, – сказал он.
– И я одна…
– У тебя Павел, – вставил он.
– Павел чужой, а Игорька не уберегла… – На глазах ее закипели слезы. – И где могилка его, не знаю. Мой грех, каждый день богу поклоны бью, только простит ли? Копила, наживала добро, а теперь ничего не надо…
В Карнакове на миг шевельнулась жалость: сказать ей, что Игорь жив-здоров? Он тут же отогнал эту мысль. Никто не должен знать, что Игорь жив. Даже мать… Еще там, под Москвой, в 1943 году он внушил сыну, что при случае нужно наведаться в Андреевку и уничтожить все фотографии.
Александра заглянула в глаза и, будто прочтя его мысли, сказала:
– Кто-то был в доме и взял твои и Игоря фотографии… Я уже подумала – не он ли, не Игорь?
– Мой человек это сделал, – помолчав, ответил Ростислав Евгеньевич. – Так надо было.
– Не принес и ты мне счастья, Ростислав, – вырвалось у нее. – Неужто так век одной и куковать?
– Поехали со мной? – предложил он. – Раньше добро, хозяйство держало тебя, а теперь-то что? Не думаю, чтобы за тобой следили. Столько лет прошло! А у меня, Саша, документы надежные. Снова оформим брак…
– Во второй раз? – сквозь слезы улыбнулась она.
– Затаился я, никаких дел с ними… не имею сейчас, – уговаривал он. – Денег нам с тобой до конца жизни хватит, работа у меня не бей лежачего: заготовитель я грибов и ягод. Сам хозяин своему времени.
– Вон в газетах пишут: то полицая, то карателя где-нибудь сыщут – и держи ответ перед народом, – возразила она. – Ты вон бороду отрастил, а есть такие, что операции на лице делают, чтобы мать родная не узнала, так ведь все равно находят… Да и тебя эти… твои не оставят в покое. Сам посуди, к чему мне такая жизнь? Под Калинином в войну тряслась от страха, что на чужое добро позарилась, вернулась в Андреевку, ночи не спала, все ждала, когда придут за мной… Вроде бы жизнь стала налаживаться, перестали от меня в поселке люди, как от чумы, шарахаться, вон Павел, когда тут, нет-нет да и зайдет… И ты снова хочешь мою жизнь загубить? Ладно, раньше не знала, кто ты такой на самом деле, а теперя? Да я со страху в твоей берлоге помру! Хоть я ни в чем таком перед Советской властью не виноватая, но во второй раз и мне не простят, что с тобой снова связалась… Уходи, Ростислав, от греха подальше! Видать, не судьба нам быть вместе.
– Не любила ты меня, Александра, – только и вымолвил он.
– А и себя-то никогда не любила, родный, – вздохнула она, вытирая кончиком платка слезы в уголках глаз. – Такая уж каменная уродилась.
– Отчего бабка Сова умерла? – спросил он.
– От чего люди умирают? Кто от болезней, кто на войне, а Сова от старости. Какая ни на есть была хорошая колдунья, а больше, чем бог годов отпустил, и себе не наколдовала. И так, слава богу, лет девяносто прожила.
– А Тимаш жив?
– Как молоденький, от магазина до буфета бегает, и нос вечно красный! Этого и года не берут, видно, с самим чертом повязался… Бахвалится, что он Андрею Ивановичу помогал и этому… Кузнецову.
– Не объявлялся здесь Кузнецов?
– Слыхала, что он погиб в неметчине. А коли и жив бы был, что ему здесь делать? Тонька с Казаковым в Великополе, Вадька, наверное, его забыл.
– Сынок-то не пошел по батькиным следам?
– Вадька-то? В артисты записался… – усмехнулась Александра. – И смех и грех! Сколь здесь живу, ни одного еще артиста в Андреевке не было.
– Костя Добрынин, говоришь, на стеклозаводе работает? Кем?
– Не связывайся с ним, Ростислав, тут же на тебя заявит…
– Жалеешь меня? – усмехнулся он.
– Не чужой ты мне.
– Ночью уйду я, – опустив голову, сказал Карнаков.
– Вроде ты умный, сильный, Ростислав, за что и был мне люб, а вот жизнь свою так и не смог по человечески устроить, – раздумчиво заговорила Александра. – Неужто то, что ты делаешь, стоит того, чтобы такую вот волчью жизнь вести?
– Кому что на роду написано, Шура: Тимашу – водку пить да песни горланить, Сове, царствие ей небесное, колдовать, Андрею Абросимову – громкую смерть принять от иноземцев, а мне – скитаться по России-матушке и верить в свою правду.
– А есть она, правда-то?
– Если ни во что не верить, тогда сразу петлю на шею…
– Боюсь, этим ты и кончишь, родный мой, – печально произнесла Александра.
– А чего бы тебе не стать колдуньей? – сказал он. – Вакансия освободилась… Дурачь народ!
– Я и так колдунья, – глядя ему в глаза, серьезно произнесла Александра. – Хочешь, предскажу твою судьбу?
– Не надо, – улыбнулся он. – Тот, кто знает свою судьбу, – самый несчастный человек.
– Бог тебе судья, – вздохнула она. – А все-таки лучше, ежели бы ты покаялся…
– Не говори так! – повысил он голос. – Ты не знаешь всех моих дел, и знать тебе про них не нужно.
– Зачем же пришел?
– И волку одному бывает тяжко… Нет-нет да и задерет башку и завоет на луну.
– Ну живи, как волк, – сказала она.
– Не прогонишь, если еще как-нибудь выберусь к тебе?
– Мне ты не враг, – тихо ответила она.
Он подошел к ней, обнял и стал целовать. Полная рука ее гладила его тронутые сединой, но еще густые волосы, щеки женщины порозовели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100