Да и она еще учится в школе.
– Везет же людям – влюбляются, – вздохнул Вадим. – А я пуст и холоден! – Последние слова он произнес с ноткой самолюбования. – На концертах я иногда читаю Пушкина…
В дверях Эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный,
Над адской бездною летал…
– Посмотреть бы на тебя на сцене, – сказал Павел. Суровые складки на его лице разгладились. Стихи он прослушал с вниманием, да и стоявшие поблизости парни и девушки с интересом поглядывали в их сторону.
– Не придется тебе больше увидеть меня на сцене, – проговорил Вадим. – Вернусь в Великополь и подам заявление. Прощай, театр! – И еще раз, громче, с выражением, прочел:
Артист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
В холодных песенках любовью не пылай;
Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
Пришел Кузьма Петухов и снова взялся за аккордеон. Павел поспешно направился к появившейся на площадке Лиде Добычиной. Вадим стал искать глазами Анфису, но ее нигде вроде не видно было. Он уже подумал было податься к дому, как акушерка сама подошла к нему.
– Потанцуем? – запросто предложила она.
– Не хочется, – отказался Вадим.
– Честно говоря, и мне не хочется, хоть ты и артист, а на ноги как слон наступаешь… – отомстила она.
– Ты изволишь шутить, герцогиня, – улыбнулся он.
– Это из какой пьесы?
– Шекспир, – не задумываясь, брякнул он.
Они вышли на улицу, звезды мерцали на небе, луна стояла над водонапорной башней, обливая серебристым светом деревянную крышу.
– Прогуляемся немного? – сказала Анфиса, властно беря его под руку. – Почитай мне стихи…
– Кого ты любишь? – поинтересовался он.
– Никого, – вздохнула она. – Не везет мне в любви.
– Я тебя спрашиваю: кто тебе из поэтов нравится? – рассмеялся Вадим. – Пушкин, Лермонтов, Есенин? Или Тихонов, Твардовский, Симонов?
– «Жди меня, и я вернусь…» – вспомнила она строку из Симонова.
Вадим подхватил и с выражением прочел популярное в то время стихотворение. Потом декламировал отрывки из Блока, Есенина, Пушкина. Однако скоро выдохся и замолчал. Не так уж много стихов он помнил наизусть.
– Ты всем девушкам читаешь стихи? – спросила Анфиса.
– Тебе – первой, – солгал он.
Они пошли вдоль заборов в сторону водокачки. Людской шум за спиной становился все глуше, лишь резкие звуки аккордеона вспарывали тишину.
– А где же твой Уксус? – поинтересовался Вадим. – Почему он нас не преследует? Не бьет мне морду?
– Его звать Вася, – улыбнулась она. – Это я его Уксусом прозвала.
– А меня как?
– Артист!
– Богатая у тебя фантазия…
– Живем в одном доме, а как чужие, – негромко произнесла она.
Он почувствовал, что локоть ее прижался к его боку. Смотрела она себе под ноги, и он обратил внимание, что ресницы у нее пушистые.
– Бабушка говорит, что сердце не лукошко, не прорежешь окошко.
– Это она про меня? – сбоку взглянула на него Анфиса.
– Я думаю, это ко всем относится.
– Ты знаешь, что твоя бабушка умеет лечить?
– Тут одна бабка жила, ее звали Сова, настоящая колдунья была, – вспомнил Вадим. – Могла запросто приворожить девушку к парню, и наоборот. Года три как умерла.
– Глупости все это, – вздохнула Анфиса. – Если сердце к кому не лежит, и ворожба не поможет. – Она снова по-птичьи взглянула на него: – Вот ты стал бы привораживать к себе девушку, которая тебя не любит?
– Меня никто не любит, – вырвалось у него. – Да и я никого не люблю.
– Вы только посмотрите, какие мы демонические! – рассмеялась она. – Какие мы все из себя таинственные, такие-разэтакие! Ну прямо Печорин!
– Ты Лермонтова читаешь?
– Мы в лесу живем, пню молимся, лаптем щи хлебаем… Куда уж нам до вас уж! Больно заносишься, артист! Будто сам не жил тут и в школу не бегал!
– Я тут партизанил, – не удержался Вадим.
– Наслышаны… Знаю даже, что награды имеешь. А почему не носишь на груди?
– Не верят, что мои, – засмеялся он. – Раз даже в милицию забрали и потребовали показать документы. Это когда еще в восьмом учился.
– Вы с Павлом ровесники?
– Он старше. – Вадим повернул к ней голову: – Нравится?
– Такой большой, а выбрал себе на танцах самую маленькую девушку.
– У нас в театре один артист сам маленький, толстенький, головастик такой, а жена у него здоровенная тетенька, почти на две головы выше его. Готов на руках ее носить, да вот беда – не поднять!
– А ты меня поднимешь? – стрельнула Анфиса веселыми глазами.
Она и охнуть не успела, как очутилась на руках юноши. Вадим пронес ее метров двадцать и осторожно опустил.
– Да ты силач! – подивилась Анфиса. – Меня не каждый поднимет.
А он молчал, с трудом подавляя рвущееся из груди учащенное дыхание. Слабо кольнуло в сердце. Кажется, она не заметила, что он запыхался. Шла рядом и улыбалась, и снова он увидел в нижнем ряду зубов щербинку. «Зря не поцеловал, – подумал он. – А может, поцеловать?» Но почему-то не решился. И, злясь на себя за робость, стал что-то насвистывать. В партизанах ничего не боялся, а тут женщину испугался поцеловать! Он уже не раз ощущал охватывающую его непонятную робость как раз тогда, когда нужно было проявить напористость. Случалось, увидит на улице симпатичную девушку и вместо того, чтобы с ходу с ней познакомиться, тащится позади до самого дома, но так и не рискнет заговорить. Сколько раз читал в глазах девушек откровенную насмешку. Он, конечно, знал, почему не решается заговорить с незнакомой девушкой. Это не трусость, совсем другое… Знал, что, если незнакомка резко ему ответит, у него потом настроение будет на весь день испорчено… А вот артист Герка Голубков, ровесник Вадима, мог запросто с любой заговорить, познакомиться. Он не будет тащиться через весь город за понравившейся девушкой. Наверное, тут тоже нужен особый дар. А ведь артист-то Герка средненький, играет в театре лишь эпизодические роли. А послушаешь, как он рассказывает о себе незнакомкам, так по крайней мере заслуженный артист республики!
– Хорошая у тебя бабушка, – заговорила Анфиса. – Ты у нее любимый внук. Часто тебя вспоминает.
– Какой я был непутевый? – улыбнулся Вадим. – И называет наворотником?
– Говорит, был бы ум, будет и рубль; не будет ума, не будет и рубля.
– На что это она намекает?
– Иногда так мудрено скажет, что голова распухнет, а так и не сообразишь, что она имела в виду, – сказала Анфиса. – Говорит, в театре ты долго не задержишься, другая у тебя дорога..
Вадим только подивился про себя проницательности бабушки, ему она об этом ничего не говорила, хотя он знал, что к его увлечению театром она отнеслась отрицательно, не считала это настоящим делом, а так – блажью.
– Про какую же дорогу она толковала? – поинтересовался он.
– Про то мне не сказала, – ответила Анфиса. – Да и тебе не скажет.
После смерти бабки Совы односельчане потянулись к Ефимье Андреевне. Вадим не раз уходил из дома, когда приходили к ней соседки и, крестясь на образа, начинали шептаться с бабкой. Видел он в кладовке на стене пучки сухих трав, разную сушеную ягоду в мешочках. Ворожить Ефимья Андреевна не ворожила, а вот травами и настойками лечила людей и скотину. Вадим поражался, как точно она определяла по каким-то только ей одной известным приметам, какая будет завтра погода. Если сказала, что зима будет холодной, а лето сухим, жарким, то так оно и случится. Упадет нож на пол – Ефимья Андреевна негромко проговорит: «Жди гостя, мужик заявится!» И точно, кто-нибудь приходил. Ягодные и грибные места она знала в Андреевке лучше всех. Но вот была у нее одна странность: не могла себя заставить сесть в поезд. За всю свою жизнь она ни разу не покинула родной поселок. Сколько бы ее дочери или сын ни приглашали в гости, она всегда отказывалась, говорила, что у нее самой дом большой, вот, мол, и приезжайте, живите тут, это и ваш дом, а ей «крянуться» с места, как она выражалась, недосуг, да и не любит она ездить к родственникам: в гостях хорошо, а дома лучше.
Вадим тонким прутом откинул крючок с засова, через хлев они прошли в сени, из узкого окошка падал на пол голубоватый лунный свет. Он слышал совсем рядом дыхание Анфисы, касался то плечом, то рукой ее тела, снова пришло жгучее желание обхватить ее тут, в сенях, и поцеловать, он даже остановился, пошарил руками, но девушки не оказалось рядом. На цыпочках они прошли мимо русской печки, на которой спала Ефимья Андреевна. Анфиса юркнула в свою комнату, не притворив за собой белую дверь, Вадиму было постелено на кухне у окна. Когда его глаза привыкли к сумраку – лунный свет гулял по полу, стенам, – он, уже лежа на железной койке, в щель увидел, как молодая женщина, сидя на постели, раздевается: закинув обнаженные руки, стащила с себя кофту, затем нагнулась и стала спускать с ног шуршащие чулки. Она потянулась, встряхнула головой, и на миг ему показалось, что взгляды их встретились. Щекам стало жарко; облизав горячие губы, он хрипло сказал:
– Спокойной ночи.
Она негромко ответила:
– Какая нынче красивая ночь…
– Тебе не холодно? – с трудом выдавил он из себя глупые слова.
Она тихонько рассмеялась:
– Согреть хочешь?
И не поймешь – в голосе призыв или насмешка.
– Возьму и приду… – чуть слышно произнес он. Она долго молчала, наверное, не расслышала. Ее кровать чуть слышно скрипнула, она зевнула:
– Ты, наверное, и целоваться-то не умеешь?
– Я даже на сцене целовался.
– То на сцене.
Ее тихий грудной смех бросил его в дрожь. Он понимал, что нужно встать и на цыпочках преодолеть каких-то несколько шагов до ее кровати. Бабушка спит, слышен с печи ее негромкий храп… А вдруг оттолкнет, рассмеется в лицо? Он тогда до утра не заснет от стыда и как завтра посмотрит ей в глаза? Нужно будет бежать на вокзал и брать билет до Великополя!
– Можно, я приду к тебе? – хрипло произнес он и даже зажмурился, дожидаясь, что она скажет.
– Ты меня спрашиваешь? – немного погодя, насмешливо отозвалась она.
– Можно без спросу? – слушая свое бухавшее в груди сердце, спросил он. Ну что стоит ей сказать: «Да!»
– Боже мой, ты еще совсем мальчик, – тихонько засмеялась она.
А ему захотелось крикнуть ей, что это не так, он обнимал и целовал в Харькове Богданову Люду. Он понимал, что слова излишни: нужно немедленно встать, подойти к ней, лечь рядом и властно прижать к себе! Однако ноги налились свинцовой тяжестью, голову не оторвать от подушки, неистовое желание распирало его, душило…
– У тебя кровать узкая… – сами собой вырвались у него дурацкие слова.
– Твоя бабушка еще считает тебя умным! – насмешливо произнесла она, будто вылив на него ушат холодной воды. – Дурак ты, артист! У тебя еще молоко-то на губах не обсохло… – Встала и, шлепая по половицам босыми ногами, плотно закрыла белую дверь в свою комнату.
Чуть не плача от злости на самого себя, он почти до утра проворочался на жесткой койке. Один раз он встал, подошел к двери, но так и не решился открыть ее. Наверное, перед самым рассветом он еще раз повторил свою попытку, но тут на печи заворочалась Ефимья Андреевна, и он поспешно юркнул под свое одеяло.
Когда он утром раскрыл глаза, бабушка сидела за столом, медный самовар пускал в потолок пары, в резной хрустальной сахарнице белели наколотые кусочки сахара. Держа блюдце в растопыренных пальцах, Ефимья Андреевна с улыбкой посмотрела на него и сказала:
– Сон милее отца и матери. Кому и подушка милая подружка!
3
Перед отъездом в Ленинград Павел Абросимов с чемоданчиком зашел попрощаться к матери. Было часов девять вечера, а поезд прибывал в Андреевку ровно в двенадцать. В прошлые приезды Павел останавливался у Ефимьи Андреевны, а в этот раз уговорил его остаться у них Иван Широков. У матери он был всего два раза: помог напилить дров, починил крышу в сарае, сколотил для кроликов пару клеток. Разговаривали они мало, все больше о хозяйстве да о погоде. Павел не чувствовал к ней никаких родственных чувств, приходил так, по обязанности. Да и Александра не проявляла к нему особенной любви, она всегда была к детям сдержанна. Даже когда Павел вручил ей красивый, в цветах платок, скупо кивнула и равнодушно убрала в комод. Она не спрашивала его про жизнь в Ленинграде, а он сам ничего не рассказывал.
Поднявшись на крыльцо, Павел потянул за ручку, но дверь оказалась на запоре. Это его удивило: обычно мать не закрывалась в эту пору. Мелькнула мысль повернуться и уйти, но что-то его остановило. Он постучал, потом сильнее и, наконец, нетерпеливо загрохотал в дверь носком ботинка. Дверь в сени распахнулась, прошлепали по полу, заскрипел засов. Лицо матери было оживленное, глаза светились, щеки раскраснелись. «Уж не прикладывается ли к бутылке? – неприязненно подумал Павел. – Вроде на нее не похоже. Сроду вина не любила…»
– Чего запираешься-то? – спросил он. Мамой он ее не называл, язык почему-то не поворачивался.
– Поясницу с вечера заломило, вот пораньше и собралась лечь.
– Я вообще-то попрощаться, – проговорил Павел, раздумывая, заходить или нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
– Везет же людям – влюбляются, – вздохнул Вадим. – А я пуст и холоден! – Последние слова он произнес с ноткой самолюбования. – На концертах я иногда читаю Пушкина…
В дверях Эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный,
Над адской бездною летал…
– Посмотреть бы на тебя на сцене, – сказал Павел. Суровые складки на его лице разгладились. Стихи он прослушал с вниманием, да и стоявшие поблизости парни и девушки с интересом поглядывали в их сторону.
– Не придется тебе больше увидеть меня на сцене, – проговорил Вадим. – Вернусь в Великополь и подам заявление. Прощай, театр! – И еще раз, громче, с выражением, прочел:
Артист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
В холодных песенках любовью не пылай;
Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
Пришел Кузьма Петухов и снова взялся за аккордеон. Павел поспешно направился к появившейся на площадке Лиде Добычиной. Вадим стал искать глазами Анфису, но ее нигде вроде не видно было. Он уже подумал было податься к дому, как акушерка сама подошла к нему.
– Потанцуем? – запросто предложила она.
– Не хочется, – отказался Вадим.
– Честно говоря, и мне не хочется, хоть ты и артист, а на ноги как слон наступаешь… – отомстила она.
– Ты изволишь шутить, герцогиня, – улыбнулся он.
– Это из какой пьесы?
– Шекспир, – не задумываясь, брякнул он.
Они вышли на улицу, звезды мерцали на небе, луна стояла над водонапорной башней, обливая серебристым светом деревянную крышу.
– Прогуляемся немного? – сказала Анфиса, властно беря его под руку. – Почитай мне стихи…
– Кого ты любишь? – поинтересовался он.
– Никого, – вздохнула она. – Не везет мне в любви.
– Я тебя спрашиваю: кто тебе из поэтов нравится? – рассмеялся Вадим. – Пушкин, Лермонтов, Есенин? Или Тихонов, Твардовский, Симонов?
– «Жди меня, и я вернусь…» – вспомнила она строку из Симонова.
Вадим подхватил и с выражением прочел популярное в то время стихотворение. Потом декламировал отрывки из Блока, Есенина, Пушкина. Однако скоро выдохся и замолчал. Не так уж много стихов он помнил наизусть.
– Ты всем девушкам читаешь стихи? – спросила Анфиса.
– Тебе – первой, – солгал он.
Они пошли вдоль заборов в сторону водокачки. Людской шум за спиной становился все глуше, лишь резкие звуки аккордеона вспарывали тишину.
– А где же твой Уксус? – поинтересовался Вадим. – Почему он нас не преследует? Не бьет мне морду?
– Его звать Вася, – улыбнулась она. – Это я его Уксусом прозвала.
– А меня как?
– Артист!
– Богатая у тебя фантазия…
– Живем в одном доме, а как чужие, – негромко произнесла она.
Он почувствовал, что локоть ее прижался к его боку. Смотрела она себе под ноги, и он обратил внимание, что ресницы у нее пушистые.
– Бабушка говорит, что сердце не лукошко, не прорежешь окошко.
– Это она про меня? – сбоку взглянула на него Анфиса.
– Я думаю, это ко всем относится.
– Ты знаешь, что твоя бабушка умеет лечить?
– Тут одна бабка жила, ее звали Сова, настоящая колдунья была, – вспомнил Вадим. – Могла запросто приворожить девушку к парню, и наоборот. Года три как умерла.
– Глупости все это, – вздохнула Анфиса. – Если сердце к кому не лежит, и ворожба не поможет. – Она снова по-птичьи взглянула на него: – Вот ты стал бы привораживать к себе девушку, которая тебя не любит?
– Меня никто не любит, – вырвалось у него. – Да и я никого не люблю.
– Вы только посмотрите, какие мы демонические! – рассмеялась она. – Какие мы все из себя таинственные, такие-разэтакие! Ну прямо Печорин!
– Ты Лермонтова читаешь?
– Мы в лесу живем, пню молимся, лаптем щи хлебаем… Куда уж нам до вас уж! Больно заносишься, артист! Будто сам не жил тут и в школу не бегал!
– Я тут партизанил, – не удержался Вадим.
– Наслышаны… Знаю даже, что награды имеешь. А почему не носишь на груди?
– Не верят, что мои, – засмеялся он. – Раз даже в милицию забрали и потребовали показать документы. Это когда еще в восьмом учился.
– Вы с Павлом ровесники?
– Он старше. – Вадим повернул к ней голову: – Нравится?
– Такой большой, а выбрал себе на танцах самую маленькую девушку.
– У нас в театре один артист сам маленький, толстенький, головастик такой, а жена у него здоровенная тетенька, почти на две головы выше его. Готов на руках ее носить, да вот беда – не поднять!
– А ты меня поднимешь? – стрельнула Анфиса веселыми глазами.
Она и охнуть не успела, как очутилась на руках юноши. Вадим пронес ее метров двадцать и осторожно опустил.
– Да ты силач! – подивилась Анфиса. – Меня не каждый поднимет.
А он молчал, с трудом подавляя рвущееся из груди учащенное дыхание. Слабо кольнуло в сердце. Кажется, она не заметила, что он запыхался. Шла рядом и улыбалась, и снова он увидел в нижнем ряду зубов щербинку. «Зря не поцеловал, – подумал он. – А может, поцеловать?» Но почему-то не решился. И, злясь на себя за робость, стал что-то насвистывать. В партизанах ничего не боялся, а тут женщину испугался поцеловать! Он уже не раз ощущал охватывающую его непонятную робость как раз тогда, когда нужно было проявить напористость. Случалось, увидит на улице симпатичную девушку и вместо того, чтобы с ходу с ней познакомиться, тащится позади до самого дома, но так и не рискнет заговорить. Сколько раз читал в глазах девушек откровенную насмешку. Он, конечно, знал, почему не решается заговорить с незнакомой девушкой. Это не трусость, совсем другое… Знал, что, если незнакомка резко ему ответит, у него потом настроение будет на весь день испорчено… А вот артист Герка Голубков, ровесник Вадима, мог запросто с любой заговорить, познакомиться. Он не будет тащиться через весь город за понравившейся девушкой. Наверное, тут тоже нужен особый дар. А ведь артист-то Герка средненький, играет в театре лишь эпизодические роли. А послушаешь, как он рассказывает о себе незнакомкам, так по крайней мере заслуженный артист республики!
– Хорошая у тебя бабушка, – заговорила Анфиса. – Ты у нее любимый внук. Часто тебя вспоминает.
– Какой я был непутевый? – улыбнулся Вадим. – И называет наворотником?
– Говорит, был бы ум, будет и рубль; не будет ума, не будет и рубля.
– На что это она намекает?
– Иногда так мудрено скажет, что голова распухнет, а так и не сообразишь, что она имела в виду, – сказала Анфиса. – Говорит, в театре ты долго не задержишься, другая у тебя дорога..
Вадим только подивился про себя проницательности бабушки, ему она об этом ничего не говорила, хотя он знал, что к его увлечению театром она отнеслась отрицательно, не считала это настоящим делом, а так – блажью.
– Про какую же дорогу она толковала? – поинтересовался он.
– Про то мне не сказала, – ответила Анфиса. – Да и тебе не скажет.
После смерти бабки Совы односельчане потянулись к Ефимье Андреевне. Вадим не раз уходил из дома, когда приходили к ней соседки и, крестясь на образа, начинали шептаться с бабкой. Видел он в кладовке на стене пучки сухих трав, разную сушеную ягоду в мешочках. Ворожить Ефимья Андреевна не ворожила, а вот травами и настойками лечила людей и скотину. Вадим поражался, как точно она определяла по каким-то только ей одной известным приметам, какая будет завтра погода. Если сказала, что зима будет холодной, а лето сухим, жарким, то так оно и случится. Упадет нож на пол – Ефимья Андреевна негромко проговорит: «Жди гостя, мужик заявится!» И точно, кто-нибудь приходил. Ягодные и грибные места она знала в Андреевке лучше всех. Но вот была у нее одна странность: не могла себя заставить сесть в поезд. За всю свою жизнь она ни разу не покинула родной поселок. Сколько бы ее дочери или сын ни приглашали в гости, она всегда отказывалась, говорила, что у нее самой дом большой, вот, мол, и приезжайте, живите тут, это и ваш дом, а ей «крянуться» с места, как она выражалась, недосуг, да и не любит она ездить к родственникам: в гостях хорошо, а дома лучше.
Вадим тонким прутом откинул крючок с засова, через хлев они прошли в сени, из узкого окошка падал на пол голубоватый лунный свет. Он слышал совсем рядом дыхание Анфисы, касался то плечом, то рукой ее тела, снова пришло жгучее желание обхватить ее тут, в сенях, и поцеловать, он даже остановился, пошарил руками, но девушки не оказалось рядом. На цыпочках они прошли мимо русской печки, на которой спала Ефимья Андреевна. Анфиса юркнула в свою комнату, не притворив за собой белую дверь, Вадиму было постелено на кухне у окна. Когда его глаза привыкли к сумраку – лунный свет гулял по полу, стенам, – он, уже лежа на железной койке, в щель увидел, как молодая женщина, сидя на постели, раздевается: закинув обнаженные руки, стащила с себя кофту, затем нагнулась и стала спускать с ног шуршащие чулки. Она потянулась, встряхнула головой, и на миг ему показалось, что взгляды их встретились. Щекам стало жарко; облизав горячие губы, он хрипло сказал:
– Спокойной ночи.
Она негромко ответила:
– Какая нынче красивая ночь…
– Тебе не холодно? – с трудом выдавил он из себя глупые слова.
Она тихонько рассмеялась:
– Согреть хочешь?
И не поймешь – в голосе призыв или насмешка.
– Возьму и приду… – чуть слышно произнес он. Она долго молчала, наверное, не расслышала. Ее кровать чуть слышно скрипнула, она зевнула:
– Ты, наверное, и целоваться-то не умеешь?
– Я даже на сцене целовался.
– То на сцене.
Ее тихий грудной смех бросил его в дрожь. Он понимал, что нужно встать и на цыпочках преодолеть каких-то несколько шагов до ее кровати. Бабушка спит, слышен с печи ее негромкий храп… А вдруг оттолкнет, рассмеется в лицо? Он тогда до утра не заснет от стыда и как завтра посмотрит ей в глаза? Нужно будет бежать на вокзал и брать билет до Великополя!
– Можно, я приду к тебе? – хрипло произнес он и даже зажмурился, дожидаясь, что она скажет.
– Ты меня спрашиваешь? – немного погодя, насмешливо отозвалась она.
– Можно без спросу? – слушая свое бухавшее в груди сердце, спросил он. Ну что стоит ей сказать: «Да!»
– Боже мой, ты еще совсем мальчик, – тихонько засмеялась она.
А ему захотелось крикнуть ей, что это не так, он обнимал и целовал в Харькове Богданову Люду. Он понимал, что слова излишни: нужно немедленно встать, подойти к ней, лечь рядом и властно прижать к себе! Однако ноги налились свинцовой тяжестью, голову не оторвать от подушки, неистовое желание распирало его, душило…
– У тебя кровать узкая… – сами собой вырвались у него дурацкие слова.
– Твоя бабушка еще считает тебя умным! – насмешливо произнесла она, будто вылив на него ушат холодной воды. – Дурак ты, артист! У тебя еще молоко-то на губах не обсохло… – Встала и, шлепая по половицам босыми ногами, плотно закрыла белую дверь в свою комнату.
Чуть не плача от злости на самого себя, он почти до утра проворочался на жесткой койке. Один раз он встал, подошел к двери, но так и не решился открыть ее. Наверное, перед самым рассветом он еще раз повторил свою попытку, но тут на печи заворочалась Ефимья Андреевна, и он поспешно юркнул под свое одеяло.
Когда он утром раскрыл глаза, бабушка сидела за столом, медный самовар пускал в потолок пары, в резной хрустальной сахарнице белели наколотые кусочки сахара. Держа блюдце в растопыренных пальцах, Ефимья Андреевна с улыбкой посмотрела на него и сказала:
– Сон милее отца и матери. Кому и подушка милая подружка!
3
Перед отъездом в Ленинград Павел Абросимов с чемоданчиком зашел попрощаться к матери. Было часов девять вечера, а поезд прибывал в Андреевку ровно в двенадцать. В прошлые приезды Павел останавливался у Ефимьи Андреевны, а в этот раз уговорил его остаться у них Иван Широков. У матери он был всего два раза: помог напилить дров, починил крышу в сарае, сколотил для кроликов пару клеток. Разговаривали они мало, все больше о хозяйстве да о погоде. Павел не чувствовал к ней никаких родственных чувств, приходил так, по обязанности. Да и Александра не проявляла к нему особенной любви, она всегда была к детям сдержанна. Даже когда Павел вручил ей красивый, в цветах платок, скупо кивнула и равнодушно убрала в комод. Она не спрашивала его про жизнь в Ленинграде, а он сам ничего не рассказывал.
Поднявшись на крыльцо, Павел потянул за ручку, но дверь оказалась на запоре. Это его удивило: обычно мать не закрывалась в эту пору. Мелькнула мысль повернуться и уйти, но что-то его остановило. Он постучал, потом сильнее и, наконец, нетерпеливо загрохотал в дверь носком ботинка. Дверь в сени распахнулась, прошлепали по полу, заскрипел засов. Лицо матери было оживленное, глаза светились, щеки раскраснелись. «Уж не прикладывается ли к бутылке? – неприязненно подумал Павел. – Вроде на нее не похоже. Сроду вина не любила…»
– Чего запираешься-то? – спросил он. Мамой он ее не называл, язык почему-то не поворачивался.
– Поясницу с вечера заломило, вот пораньше и собралась лечь.
– Я вообще-то попрощаться, – проговорил Павел, раздумывая, заходить или нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100