Когда я впервые познакомился с этим молодым человеком, я пытался привлечь его на свою сторону с целью объединить усилия и убедить Глинна в ложности его бреда, но Шепард вежливо отклонил мои просьбы. Глинн ему друг, сказал он, и он не может присоединиться ни к какому заговору против него. Вскоре мне стало очевидно, что на самом деле Шепард склонен принимать сторону Глинна и верить его бреду. Когда это стало понятно, я хотел было к запретить его дальнейшие посещения на том основании, что недопустимо таким образом сводить на нет все мои усилия, но Глинн убедил меня уступить.
Сначала Глинн вел себя по отношению к Шепарду настолько же сдержанно, как и Шепард вел себя по отношению нему, я со временем сумел сделать удивительный вывод: Глинн верил, будто его друг — та самая личность, которая в «Истинной истории мира» выведена под именем Пелоруса. В книге говорится, что Пелоруса создал тот же Творец, что вылепил человека из глины и Пелорус — один экземпляр из большого числа квази-человеческих существ, сотворенных из стаи волков.
В то время я думал, Шепард только идет на встречу фантазиям больного Адама Глинна, принимая эту отведенную ему роль, чтобы не травмировать его лишний раз. Но сегодня, однако же, готов согласиться с вашим суждением о том, что Пол Шепард действительно в полной мере разделял иллюзии Глинна. Теперь я сожалею, что не потрудился прочесть три оставшиеся тома «Истинной истории мира», если бы я тогда с ними ознакомился, то, вероятно, смог бы понять, чем эта книга так сильна, и почему может привлечь и убедить не одного человека принять ее идеи. Возможно, мне удалось бы узнать, каким образом Адам Глинн так глубоко проник в мысли автора, чтобы сделать их своими собственными.
Если действительно существует группа мужчин и женщин, которые искренне объявляют себя лондонскими вервольфами, я был бы в высшей степени заинтересован встретиться с ними и понаблюдать за их превращениями. Хотя, даже если бы мне представился такой уникальный случай, я все-таки был бы вынужден сохранить скептический взгляд на истинную природу их возможностей. В течение моей деятельности я научился уважению к силе внушения, независимо от того подкреплена она тем, что нынче называется гипнозом или нет. Для того, чтобы согласиться с реальным существованием волков-оборотней (даже безумных вервольфов, бредящих относительно собственной природы и истории) не обязательно требовать от человека выбросить за борт все наше современное научное понимание мира. Я убежден, вы не станете со мной спорить, наши взгляды могут измениться, но лучше, если новые знания мы будем получать минимальными дозами. Тогда, мне кажется, мы быстрее и легче придем к согласию с теми явлениями, которые еще совсем недавно считались невероятными.
Но с другой стороны, если этим Творцам мира дана такая мощь, которую они могут обернуть против человека, творя зло, лишая рассудка, создавая абсурдные представления об этом мире, не произойдет ли так, что они сделают безумными всех людей и навяжут им представления, настоящая цель которых — сделать невероятной истину?
Надеюсь, эти заметки, как бы туманны и нерешительны они ни были, смогут хоть немного быть полезными в разрешении вашей загадки, и я жду полного отчета о вашем приключении, когда оно, наконец, придет к удовлетворительному концу.
Искренне Ваш
Джеймс Остен
Часть четвертая
Гнев и невинность ангелов
Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.
Был правдою мой зодчий вдохновлен:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворен.
Древней меня лишь вечные созданья,
И с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья.
Данте Алигьери «Ад» Песнь третья, 1—9
[30]
1
Душу Лидиарда полностью охватило страстное стремление бежать, очутиться в безопасности, но безопасности невозможно было достичь. Он мог всего лишь отступить в мир сновидений, но знал, нет, и не может быть никакой защиты посреди бури огня и ярости, которая была Адом Сатаны. Не было ее и в пещере, где боги отбрасывают свои шаловливые тени на освещенную огнем стену. Дэвид хотел лишь быть как можно дальше от этих мест, полностью погрузиться в последнюю тайну Нигде и Никогда, заблудиться в складках лабиринта времени, пространства и возможностей.
И по этой самой причине Лидиард заблудился.
Он искал и нашел только неизвестность, он сам себя вывел за пределы существования, отделяясь от искривлений реальности и попадая в переплетение туманных нитей видимых образов. Он сделался чистым призраком, но еще вынужден был со всей скоростью, на какую был способен, убегать, мчаться, стремглав лететь…
Долгое время стояла полная тишина и ничего вокруг, кроме неясных теней. Пока не прошел испуг, Дэвид был совершенно отъединен от всякой возможности какого-либо распознаваемого ощущения, а ужас еще слишком силен, чтобы легко его затушить. Но когда, наконец, его страх замер, Лидиард опять начал вглядываться в тени, пытаясь найти среди них хоть какие-нибудь четкие очертания и ясные образы. Поначалу ему не удавалось обнаружить какой-нибудь якорь спасения, благодаря которому он смог бы вернуться к обычным ощущениям. Но он уже не был в смятении, а думал только о том, насколько глубоко затерялся в этом мире. Лидиард почувствовал мрачное удовольствие от того, что находится за пределами досягаемости чувственного опыта. На несколько мгновений он почувствовал триумф от того, что таким образом освободился от всех возможных угнетателей, но ему не понадобилось много времени, чтобы понять, это спасение бегством неотличимо от нового рабства. Пока ему не удастся увидеть и пощупать реальный мир, он не сможет и помыслить о том, что вообще существует.
Абсолютная слепота, как он понял, не была удобным пристанищем и утешением. Нет, это было утешение смертью. Для того, чтобы быть, он должен был видеть, а для того, чтобы видеть, он должен положиться на милость своего зрения и ввериться заботе тех Творцов, которые состязаются за безраздельную власть над тайным миром его снов и явленным миром его видений.
Людей, зловеще сказал Сфинкс, можно заставить смотреть в глаза их богам, чтобы увидеть, каких трусов сделало из них невежество.
Но Сфинкс говорил и нечто более загадочное: боги могли бы удовольствоваться тем, что сделали из них люди. Ведь именно в его воспаленном горячкой мозгу или в рациональном мозгу сэра Эдварда увидел Творец то, что приняло форму и подобие богини Баст [31], и из этого создания был создан Сфинкс?
Неужели сами боги, размышлял Лидиард, проложили для него эту тропу? Неужто они устали и потерпели поражение, и теперь бегут от тирании времени и эволюции, живущих внутри них, и недостижимых, точно так же, как недостижима сама вселенная внутри существования верховного Бога? И эта ли недосягаемость отвращала их от лица земли с тех самых пор, когда закончился Век Чудес? И было ли новое вмешательство таких, как Сфинкс, Паук, и другие, которые еще должны явиться, не более чем поисками побежденных, чтобы объединиться с ними вновь, та самая задача, манящая теперь его?
А если так оно и есть, разве нельзя переиначить загадку Сфинкса? Разве не мог бы Лидрард спросить сам: А что касается людей, то должны ли мы довольствоваться тем, что сделают из нас боги, или мы можем стать собственными Творцами и распоряжаться своим внутренним зрением сами?
Его воображение не пришло на помощь. За пределами страха и боли он не мог ощущать ничего, кроме потерянности, к которой с таким рвением стремился, и уединенности, которая была единственной верной и надежной пристанью.
Дэвид почувствовал, что теперь понимает, почему Адам Глинн отправился в могилу, так же, как любой смертный человек мог бы отправиться в постель. Он почувствовал также, что понимает, почему Мандорла Сулье и другие из ее племени были довольны тем, что несут бремя бодрствования, играя с Судьбой в рискованные игры.
Но я-то не похож ни на кого из них, думал он. Как и Пелорус. Я пленник чуждой мне воли. Заложник тех, чья цель мне неизвестна, чьим амбициям я не могу довериться, на чью окончательную победу не смею надеяться.
Несмотря на все свои сомнения, Лидиард он отвернулся от мира теней, находящихся за пределами Творения, чтобы начать путь домой. Но когда он попробовал напрячь свой мозг, и увидеть другими глазами, услышать другими ушами, сначала просто не смог ни за что ухватиться: все было так, будто бы в тот момент, когда он убежал в иной мир, наступил Судный День, и каждый человек усомнился в предназначенной ему участи. Попасть в Рай или в Ад.
Лидиард съежился от ужаса и ощущения беспредельного одиночества. Каким бы призраком или ангелом он ни стал, он знал только, как воплотиться в человеческий облик и как свои людские страсти. Его желание вернуться к миру стало острее, он страстно хотел иметь тело, в которое могла бы вернуться его душа, даже если бы это была совершенно призрачная душа.
И он не был один, Он понял это, как только почувствовал боль. Он обнаружил чье-то присутствие, поистине, целую какофонию присутствий. Не так уж далеко от него оказалась вселенная. По крайней мере, Ад был достижим, а также и Вавилон. Смешение жалобных голосов, которое было землей, где люди с холодными душами боролись за то, чтобы проникнуть в темные туманы иллюзий.
На очень краткие секунды перед Лидиардом возникло смутное видение погреба, и он увидел человека, который мог быть им самим; этот человек спал и спокойно грезил. Возле его кровати горела оплывшая потерявшая форму свеча, и колебания ее пламени были единственным движением в этом помещении, где не было ни одного паука и ни одной крысы. Лидиард слышал звук ровного дыхания спящего. Но он оставил этого спящего лежать там и плавно поднимался по ступенькам в изгибающийся коридор. Так он и двигался вдоль поворотов этого коридора, пока не приблизился к двери.
Коридор был темный. Тьма была густой и глубокой, полная воздуха и беременная нерожденным звуком. Это была насыщенная темнота мира, а не бесплотная ночь теней между измерениями. Это была та тьма, в которой скрыта возможность появления света.
— Fiat lux! — прошептал Лидиард и ждал, чтобы появился златовласый ангел и принес с собой волшебный свет.
Никакой ангел не пришел, но вместо этого Лидиард увидел чью-то руку, возникшую из темноты и испускавшую свое собственное тусклое красное свечение. Эта рука протянулась вперед, ища что-то, натолкнулась на материальное препятствие и толкнула его. И вот она исчезла в чем-то, имевшем плотность и фактуру дерева. Дэвида был поражен, он никогда еще не испытывал подобного ощущения. Эта рука, оказывается, принадлежала ему, но никогда еще не была способна погрузиться в такой твердый предмет.
Он с усилием протиснулся сквозь дверь и вышел с противоположной стороны, целый и невредимый. Здесь он увидел свет, но не дневной, это было всего лишь слабое и отдаленное мерцание газовых фонарей, окутанных лондонским туманом. На коже он не ощущал прикосновения тумана, но его внутреннее око не могло проникнуть сквозь дымку. Мир, от которого он уже давно отделился, теперь окружал его, но прятался от глаз, заслоняясь непроницаемой пеленой. Дэвид не знал, где находится, не видел никаких ориентиров, но не мог стоять на месте и двинулся вперед. Он продвигался медленно, но упорно, и, пока он шел, город вокруг него постепенно оживал, горожане предвкушали приближающийся рассвет.
Люди, проходившие по улицам мимо него, напоминали призраки. Лидидард их совершенно не слышал. Неестественная тишина делала людей нереальными, хотя иной раз, когда они наталкиваясь на него, он хорошо ощущал их плоть. Дэвид не думал, что он сам утратил всякую субстанцию, но, казалось, встречные совершенно не замечали его присутствия.
Сначала Лидиарда озадачило, что эти призрачные прохожие шагали твердо и уверенно, не так как он сам, но вскоре он понял: для него этот туман был гуще и плотнее, чем для них. Значит, его воссоединение c миром было только частичным.
Один раз он случайно оказался на дороге у кого-то из бредущих призраков и изо всех сил напрягся, чтобы его не сбили с ног. Хотя удар при столкновении был довольно сильным и даже заставил встречного прохожего споткнуться, он не оттолкнул Лидиарда, а просто прошел сквозь него. Восстановив равновесие и скорость шага, бедняга удивленно огляделся, но тут же быстрым шагом двинулся дальше.
Дэвид вышел к крупному перекрестку, потоки людей экипажей, двигавшиеся во всех четырех направлениях, здесь смешивались, превращаясь в настоящий хаос, кучера карет, повозок, фургонов, омнибусов и кэбов сражались между собой за свободное пространство, побуждая своих лошадей занимать малейшее преимущественное положение в этой неразберихе. А там, где отсутствовали лошади и их грузы, мужчины, женщины и дети шли пешком, прокладывая себе путь через эту сумятицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Сначала Глинн вел себя по отношению к Шепарду настолько же сдержанно, как и Шепард вел себя по отношению нему, я со временем сумел сделать удивительный вывод: Глинн верил, будто его друг — та самая личность, которая в «Истинной истории мира» выведена под именем Пелоруса. В книге говорится, что Пелоруса создал тот же Творец, что вылепил человека из глины и Пелорус — один экземпляр из большого числа квази-человеческих существ, сотворенных из стаи волков.
В то время я думал, Шепард только идет на встречу фантазиям больного Адама Глинна, принимая эту отведенную ему роль, чтобы не травмировать его лишний раз. Но сегодня, однако же, готов согласиться с вашим суждением о том, что Пол Шепард действительно в полной мере разделял иллюзии Глинна. Теперь я сожалею, что не потрудился прочесть три оставшиеся тома «Истинной истории мира», если бы я тогда с ними ознакомился, то, вероятно, смог бы понять, чем эта книга так сильна, и почему может привлечь и убедить не одного человека принять ее идеи. Возможно, мне удалось бы узнать, каким образом Адам Глинн так глубоко проник в мысли автора, чтобы сделать их своими собственными.
Если действительно существует группа мужчин и женщин, которые искренне объявляют себя лондонскими вервольфами, я был бы в высшей степени заинтересован встретиться с ними и понаблюдать за их превращениями. Хотя, даже если бы мне представился такой уникальный случай, я все-таки был бы вынужден сохранить скептический взгляд на истинную природу их возможностей. В течение моей деятельности я научился уважению к силе внушения, независимо от того подкреплена она тем, что нынче называется гипнозом или нет. Для того, чтобы согласиться с реальным существованием волков-оборотней (даже безумных вервольфов, бредящих относительно собственной природы и истории) не обязательно требовать от человека выбросить за борт все наше современное научное понимание мира. Я убежден, вы не станете со мной спорить, наши взгляды могут измениться, но лучше, если новые знания мы будем получать минимальными дозами. Тогда, мне кажется, мы быстрее и легче придем к согласию с теми явлениями, которые еще совсем недавно считались невероятными.
Но с другой стороны, если этим Творцам мира дана такая мощь, которую они могут обернуть против человека, творя зло, лишая рассудка, создавая абсурдные представления об этом мире, не произойдет ли так, что они сделают безумными всех людей и навяжут им представления, настоящая цель которых — сделать невероятной истину?
Надеюсь, эти заметки, как бы туманны и нерешительны они ни были, смогут хоть немного быть полезными в разрешении вашей загадки, и я жду полного отчета о вашем приключении, когда оно, наконец, придет к удовлетворительному концу.
Искренне Ваш
Джеймс Остен
Часть четвертая
Гнев и невинность ангелов
Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.
Был правдою мой зодчий вдохновлен:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворен.
Древней меня лишь вечные созданья,
И с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья.
Данте Алигьери «Ад» Песнь третья, 1—9
[30]
1
Душу Лидиарда полностью охватило страстное стремление бежать, очутиться в безопасности, но безопасности невозможно было достичь. Он мог всего лишь отступить в мир сновидений, но знал, нет, и не может быть никакой защиты посреди бури огня и ярости, которая была Адом Сатаны. Не было ее и в пещере, где боги отбрасывают свои шаловливые тени на освещенную огнем стену. Дэвид хотел лишь быть как можно дальше от этих мест, полностью погрузиться в последнюю тайну Нигде и Никогда, заблудиться в складках лабиринта времени, пространства и возможностей.
И по этой самой причине Лидиард заблудился.
Он искал и нашел только неизвестность, он сам себя вывел за пределы существования, отделяясь от искривлений реальности и попадая в переплетение туманных нитей видимых образов. Он сделался чистым призраком, но еще вынужден был со всей скоростью, на какую был способен, убегать, мчаться, стремглав лететь…
Долгое время стояла полная тишина и ничего вокруг, кроме неясных теней. Пока не прошел испуг, Дэвид был совершенно отъединен от всякой возможности какого-либо распознаваемого ощущения, а ужас еще слишком силен, чтобы легко его затушить. Но когда, наконец, его страх замер, Лидиард опять начал вглядываться в тени, пытаясь найти среди них хоть какие-нибудь четкие очертания и ясные образы. Поначалу ему не удавалось обнаружить какой-нибудь якорь спасения, благодаря которому он смог бы вернуться к обычным ощущениям. Но он уже не был в смятении, а думал только о том, насколько глубоко затерялся в этом мире. Лидиард почувствовал мрачное удовольствие от того, что находится за пределами досягаемости чувственного опыта. На несколько мгновений он почувствовал триумф от того, что таким образом освободился от всех возможных угнетателей, но ему не понадобилось много времени, чтобы понять, это спасение бегством неотличимо от нового рабства. Пока ему не удастся увидеть и пощупать реальный мир, он не сможет и помыслить о том, что вообще существует.
Абсолютная слепота, как он понял, не была удобным пристанищем и утешением. Нет, это было утешение смертью. Для того, чтобы быть, он должен был видеть, а для того, чтобы видеть, он должен положиться на милость своего зрения и ввериться заботе тех Творцов, которые состязаются за безраздельную власть над тайным миром его снов и явленным миром его видений.
Людей, зловеще сказал Сфинкс, можно заставить смотреть в глаза их богам, чтобы увидеть, каких трусов сделало из них невежество.
Но Сфинкс говорил и нечто более загадочное: боги могли бы удовольствоваться тем, что сделали из них люди. Ведь именно в его воспаленном горячкой мозгу или в рациональном мозгу сэра Эдварда увидел Творец то, что приняло форму и подобие богини Баст [31], и из этого создания был создан Сфинкс?
Неужели сами боги, размышлял Лидиард, проложили для него эту тропу? Неужто они устали и потерпели поражение, и теперь бегут от тирании времени и эволюции, живущих внутри них, и недостижимых, точно так же, как недостижима сама вселенная внутри существования верховного Бога? И эта ли недосягаемость отвращала их от лица земли с тех самых пор, когда закончился Век Чудес? И было ли новое вмешательство таких, как Сфинкс, Паук, и другие, которые еще должны явиться, не более чем поисками побежденных, чтобы объединиться с ними вновь, та самая задача, манящая теперь его?
А если так оно и есть, разве нельзя переиначить загадку Сфинкса? Разве не мог бы Лидрард спросить сам: А что касается людей, то должны ли мы довольствоваться тем, что сделают из нас боги, или мы можем стать собственными Творцами и распоряжаться своим внутренним зрением сами?
Его воображение не пришло на помощь. За пределами страха и боли он не мог ощущать ничего, кроме потерянности, к которой с таким рвением стремился, и уединенности, которая была единственной верной и надежной пристанью.
Дэвид почувствовал, что теперь понимает, почему Адам Глинн отправился в могилу, так же, как любой смертный человек мог бы отправиться в постель. Он почувствовал также, что понимает, почему Мандорла Сулье и другие из ее племени были довольны тем, что несут бремя бодрствования, играя с Судьбой в рискованные игры.
Но я-то не похож ни на кого из них, думал он. Как и Пелорус. Я пленник чуждой мне воли. Заложник тех, чья цель мне неизвестна, чьим амбициям я не могу довериться, на чью окончательную победу не смею надеяться.
Несмотря на все свои сомнения, Лидиард он отвернулся от мира теней, находящихся за пределами Творения, чтобы начать путь домой. Но когда он попробовал напрячь свой мозг, и увидеть другими глазами, услышать другими ушами, сначала просто не смог ни за что ухватиться: все было так, будто бы в тот момент, когда он убежал в иной мир, наступил Судный День, и каждый человек усомнился в предназначенной ему участи. Попасть в Рай или в Ад.
Лидиард съежился от ужаса и ощущения беспредельного одиночества. Каким бы призраком или ангелом он ни стал, он знал только, как воплотиться в человеческий облик и как свои людские страсти. Его желание вернуться к миру стало острее, он страстно хотел иметь тело, в которое могла бы вернуться его душа, даже если бы это была совершенно призрачная душа.
И он не был один, Он понял это, как только почувствовал боль. Он обнаружил чье-то присутствие, поистине, целую какофонию присутствий. Не так уж далеко от него оказалась вселенная. По крайней мере, Ад был достижим, а также и Вавилон. Смешение жалобных голосов, которое было землей, где люди с холодными душами боролись за то, чтобы проникнуть в темные туманы иллюзий.
На очень краткие секунды перед Лидиардом возникло смутное видение погреба, и он увидел человека, который мог быть им самим; этот человек спал и спокойно грезил. Возле его кровати горела оплывшая потерявшая форму свеча, и колебания ее пламени были единственным движением в этом помещении, где не было ни одного паука и ни одной крысы. Лидиард слышал звук ровного дыхания спящего. Но он оставил этого спящего лежать там и плавно поднимался по ступенькам в изгибающийся коридор. Так он и двигался вдоль поворотов этого коридора, пока не приблизился к двери.
Коридор был темный. Тьма была густой и глубокой, полная воздуха и беременная нерожденным звуком. Это была насыщенная темнота мира, а не бесплотная ночь теней между измерениями. Это была та тьма, в которой скрыта возможность появления света.
— Fiat lux! — прошептал Лидиард и ждал, чтобы появился златовласый ангел и принес с собой волшебный свет.
Никакой ангел не пришел, но вместо этого Лидиард увидел чью-то руку, возникшую из темноты и испускавшую свое собственное тусклое красное свечение. Эта рука протянулась вперед, ища что-то, натолкнулась на материальное препятствие и толкнула его. И вот она исчезла в чем-то, имевшем плотность и фактуру дерева. Дэвида был поражен, он никогда еще не испытывал подобного ощущения. Эта рука, оказывается, принадлежала ему, но никогда еще не была способна погрузиться в такой твердый предмет.
Он с усилием протиснулся сквозь дверь и вышел с противоположной стороны, целый и невредимый. Здесь он увидел свет, но не дневной, это было всего лишь слабое и отдаленное мерцание газовых фонарей, окутанных лондонским туманом. На коже он не ощущал прикосновения тумана, но его внутреннее око не могло проникнуть сквозь дымку. Мир, от которого он уже давно отделился, теперь окружал его, но прятался от глаз, заслоняясь непроницаемой пеленой. Дэвид не знал, где находится, не видел никаких ориентиров, но не мог стоять на месте и двинулся вперед. Он продвигался медленно, но упорно, и, пока он шел, город вокруг него постепенно оживал, горожане предвкушали приближающийся рассвет.
Люди, проходившие по улицам мимо него, напоминали призраки. Лидидард их совершенно не слышал. Неестественная тишина делала людей нереальными, хотя иной раз, когда они наталкиваясь на него, он хорошо ощущал их плоть. Дэвид не думал, что он сам утратил всякую субстанцию, но, казалось, встречные совершенно не замечали его присутствия.
Сначала Лидиарда озадачило, что эти призрачные прохожие шагали твердо и уверенно, не так как он сам, но вскоре он понял: для него этот туман был гуще и плотнее, чем для них. Значит, его воссоединение c миром было только частичным.
Один раз он случайно оказался на дороге у кого-то из бредущих призраков и изо всех сил напрягся, чтобы его не сбили с ног. Хотя удар при столкновении был довольно сильным и даже заставил встречного прохожего споткнуться, он не оттолкнул Лидиарда, а просто прошел сквозь него. Восстановив равновесие и скорость шага, бедняга удивленно огляделся, но тут же быстрым шагом двинулся дальше.
Дэвид вышел к крупному перекрестку, потоки людей экипажей, двигавшиеся во всех четырех направлениях, здесь смешивались, превращаясь в настоящий хаос, кучера карет, повозок, фургонов, омнибусов и кэбов сражались между собой за свободное пространство, побуждая своих лошадей занимать малейшее преимущественное положение в этой неразберихе. А там, где отсутствовали лошади и их грузы, мужчины, женщины и дети шли пешком, прокладывая себе путь через эту сумятицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71